Машина летела как никогда, цепляясь за повороты, чтобы удержаться на дороге, а дождь заливал в окошко и бил ему в лицо – словно приветствуя или оскорбляя.

Он ехал очень быстро, а когда взглянул на соседнее сиденье, то убедился, что остался один.

Его фотографию показали по телевизору. Вообще-то на этом снимке нас было двое. Нас сняла бабушка, а больше мы ее никогда не видели. Сами мы никогда не снимались. Нам не нравилось. Ни маме, ни ему, ни мне. В этом мы все были заодно.

Меня по телевизору не показали. Только его. Меня вырезали.

Он заказал пиво. Когда выпил, заказал еще, потом еще, и так до десяти. В баре было полно народу, дети и целые семьи, все в плавках и купальниках. Это был один из баров рядом с пляжем, куда люди заглядывают на минутку, а потом возвращаются на свои места иод цветными зонтиками.

Ее уже не было. Я хочу сказать, что он уже выкинул ее пинком из машины, – тогда ей это не понравилось, благодарность пришла позднее. Хотя она мне этого и не сказала. Он долго шатался взад-вперед по дорожке между барами и пляжем. Жара стояла невыносимая, но ему никак не удавалось добраться до моря. Думаю, его пугала необходимость пересечь заполненную людьми полосу песка, а еще он ни за что на свете не хотел расставаться со своим пистолетом.

Пляж был переполнен. Переполнен детьми. Переполнен мужчинами, и женщинами, и собаками. Переполнен зонтиками, и радиоприемниками, и плеерами, и магнитофонами, и всякими там причиндалами для плавания, переполнен всем.

А еще переполнен страхом.

– Он мог бы убить любого, он мог бы убить нас всех.

Когда стало известно, что он провел утро на пляже, все просто с ума посходили, представляя копоть на своих лицах и на лицах своих детей, а также на лицах самых дорогих им людей.

Их было много, а он был один.

Одна пуля в пистолете и миллион врагов. Если бы он действительно решил пристрелить кого-нибудь на этом долбаном пляже, ему было бы сложно сделать выбор.

Когда появился первый вертолет, он уже знал, что все эти люди его предали.

Он сошел с дорожки и шагнул на песок. В сапогах ему было неудобно, но он никогда не расставался со своими кожаными сапогами. Вертолет следил за каждым его шагом. Он пробирался между людьми как ни в чем не бывало, но было очевидно, что он одет в черное, а все остальные почти голые. Он был как черный платок, который бьется на ветру посреди спокойного солнечного дня. Все смотрели на него. Девушки что-то ему говорили, но он не оборачивался. Хотя, наверное, на некоторых он все-таки смотрел. Или, может быть, он смотрел на всех, или, может быть, он смотрел на парней – в конце концов, возможно, он все-таки был педом. Какая на хрен разница. Важно то, что он дошел по пляжу до моря, а все отодвигались от него, словно он был тенью дьявола.

Я всем говорил, что с тех пор, как он ушел из дома, мы больше с ним не разговаривали, только это неправда. Незадолго до того как он посмотрел в небо и осознал, что теперь уже все кончилось, незадолго до того как он пересек пляж со своим пистолетом и со своей пулей, мой брат позвонил мне по телефону.

Я был дома один.

– Привет, это я, если бы подошел не ты, я бы повесил трубку.

– Спасибо.

Я не знаю, почему так сказал, вообще не знаю, почему сказал все то, что тогда сказал.

– Как там мама?

– Хорошо, она вроде как с ума сошла, но вообще-то в порядке.

– Здорово. Если честно, меня это не слишком-то беспокоит, хотя иногда… это как будто она больше не моя мать или как будто уже не важно, есть ли у тебя мать. Я стал довольно одиноким. Но все хорошо, мне это нравится. Я выпил десять банок пива. Ты много читаешь?

– Вроде да… Сейчас у меня времени стало меньше. Все уходит на полицию и телевизионщиков.

– Как я смотрюсь по телику?

– Просто красавец. Мама с ног сбилась, все ищет пленку, которую отсняли соседи, когда купили себе видеокамеру, но ее нигде нет.

– Прочитай все, что найдешь в моей комнате. Чтение очень помогает, правда я все еще точно не знаю для чего.

– По телевизору ни разу не говорили, что ты много читаешь. А я ведь им рассказывал, что ты поэт, только без толку.

– Я не поэт, ты брось там про меня фигню рассказывать. Одно дело читать стихи и совсем другое – быть поэтом.

– Теперь ты убийца.

– Это да. Как тебе это нравится?

– Мне это нравится. Но не думаю, чтобы другие со мной согласились. Все говорят, что тебя либо убьют, либо посадят навсегда в тюрьму.

– Ладно, там видно будет, здесь прекрасная погода. На пляже полно народу. Сегодня утром, очень рано, я искупался прямо в сапогах, наверно, я схожу с ума.

– И как они?

– Сапоги? Хорошо. А как твои?

Я мельком взглянул на свои сапоги, с ними все было нормально, я ведь в них в воду не лазил. Я с ума не сходил.

– Прекрасно.

– Ты правда не находишь ничего страшного в том, что я убил этих людей?

– Я – нет. Мне все равно. И потом, наверное, они тебя как-нибудь доставали.