Все это — гонения. Ну и счеты с Надеждой Яковлевной — той всегда надо было как бы невзначай демонстрировать различие в статусе.

Как всегда, явились народные чаяния.

Ей удалось немыслимое: она добилась у Суркова московской квартиры для Надежды Яковлевны Мандельштам (На самом деле Надежда Яковлевна через несколько лет сама купит себе кооперативную квартиру). Она была этим смущенно счастлива, так мне показалось. (Р. Зернова. Иная реальность. Стр. 35.) Представить себе Ахматову смущенной невозможно. Она легко изображает нужное смущение, когда все обстоятельства складываются так, как только она могла бы себе пожелать в самых жестко выстроенных мечтах, и угроза действительно смутиться абсолютно исключена — вот в эти моменты она может изобразить СМУЩЕНИЕ.

Наденька, при всей своей скандальности и экстравагантности, не стала затевать каких-то склок и выходок против Ахматовой. Она написала книгу.

…«новая» Н.Я., с написанием мемуаров окончательно порвавшая с тою прежней, почти бессловесной <…> «Наденькой», прекрасно понимала, чем им [Н.Я. и А.А.] это обеим грозит. Крахом, полным разрывом отношений — причем почти независимо от того, что именно об А.А. она написала. (Н. Я. Мандельштам. Об Ахматовой. Стр. 11.) А ведь было ясно, что Надежда Яковлевна ничего не придумает, не напишет никакой клеветы, не раскроет секретов, не вытащит каких-то грязных историй, — что же тогда? Просто Надежда Мандельштам докопается до того, что Анна Андреевна — просто человек, а вот с теми, кого для мемуарства отбирала сама Ахматова, — этого не случится. Те будут писать поверху, строго в рамках схемы: Ее высочество изволили… Она снова явила нам… Читателей литературы об Ахматовой предполагают достойными только такого. И действительно, это поколение народилось, воспиталось и сорок лет блуждает по пустыне с целями, прямо противоположными тем, с какими мой народ в пустыню можно загонять.

Книга потрясла всех. Даже те, кто не удостоился бы быть упомянутым в ней, защищался на всякий случай или просто — бескорыстно — возмущался бунтарством.

Вениамин Каверин прикрикивает на Мандельштам (Вы, не написавшая ни строчки): Но находятся слова, против которых она бессильна. Вот они: Тень, знай свое место. (П. Нерлер. В поисках концепции. Стр. 95.)

Как это, не написала? Написала, две книги. И не обязана была до этого что-то пописывать: художественное, что-то для детей или на историческую тему, пробиваться, проталкивать их в печать, трясти костями мужа и делать из них лакмусовую бумажку, вступать в союз…

Иосиф Бродский относит их к великой русской прозе двадцатого века. Андрей Платонов — а следом она, Надежда Мандельштам. «Двух капитанов» помнят только школьные учительницы, а Надежду Мандельштам читает молодежь. В секции прозаиков СП счет, возможно, другой.

У Анатолия Наймана свои претензии. Ахматова представлена капризной, потерявшей чувство реальности старухой. Тут правда только — старуха, остальное возможно в результате фраз типа: «в ответ на слова Ахматовой я только рассмеялась» — вещи невероятной при бывшей в действительности иерархии отношений. (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 114–115.)

Это можно назвать претензиями к сюжету. Хорошо поступила Наташа Ростова, изменив Андрею Болконскому или нет? Могла ли Надежда Яковлевна рассмеяться Анне Андреевне в лицо или нет?

Надежда Яковлевна написала РОМАН о своей жизни — такой роман, какой она хотела, где смеется ее ГЕРОИНЯ. О жизни могла сказать правдивее. Ей даже предсмертной смелости не хватило рассказать об Анне Ахматовой все, что ей довелось увидеть, — и после писать бы уже так, как не писать она не могла. Поскольку она не назвала вещи своими именами, ее упрекают за то, что она расписывала Ахматову просто не теми красками.

Она преувеличивает и степень близости, и степень вовлеченности в жизнь друг друга и нужду друг в друге. Надежда Яковлевна была периферийным человеком в жизни Ахматовой, всегда готовым свидетельствовать со стороны защиты, быть фигурантом по делу о количественном составе топа русской поэзии двадцатого века. В житейской же, весьма приятной в последние десятилетия прогулке она была Ахматовой безо всякой надобности.

Книги Надежды Мандельштам написаны не в полную силу, всей правды даже она и даже в них сказать не посмела, но верным хватило и одной ее запальчивой фамильярности для предания анафеме. Надежда Яковлевна пробовала этот тон — великолепно не замеченный Ахматовой — и в их переписке, писала Ахматовой задирчиво — с показной дерзостью, имеющей на всех направлениях пути к отступлению, непросто. Ануш!.. Будто от радостного изумления амикошонство: обнаглевшая оттого, что не умерла летом (она тяжело болела) и сейчас все ест и пьет. (Летопись. Стр. 555.)

Начало книги — камертон новой эпики: …трое своевольцев, три дурьих головы, набитые соломой, трое невероятно легкомысленных людей — А<нна> А<хматова>, О<сип> М<андельштам> и я — сберегли, сохранили и через всю жизнь пронесли наш тройственный союз, нашу нерушимую дружбу. Всех нас тянуло на сторону — распустить хвост, достать «крысоловью дудочку», «проплясать пред ковчегом завета», все мы дразнили друг друга и старались вправить другому мозги… (Н. Я. Мандельштам. Об Ахматовой. Стр. 144.)

Анна Андреевна не хотела — да и никто бы не захотел — быть ни дурьей головой, набитой соломой, ни стервой, ни Ануш.

Под фонарем осталась плясать одна Надежда Яковлевна.

Л. K. Чуковская нашла разгадку: при жизни Ахматовой Надежда Яковлевна не решилась бы написать ни единой строки этой античеловечной, антиинтеллигентской, неряшливой, невежественной книги. (П. Нерлер. В поисках концепции. Стр. 94.) Кто бы спорил. Вернее, написать — как знать, может, и писала бы — писал же, например, чтобы за примерами не ходить далеко, Осип Мандельштам при жизни Сталина своего «Осетина», даже если это в глазах Лидии Корнеевны ничто в сравнении со смелостью людей, дерзающих занести на бумагу свое личное мнение об Анне Андреевне Ахматовой. А вот читать бы точно не дала и опубликованным увидеть мало бы имела надежд. Публиковать даже сейчас, даже за границей, что бы то ни было против Ахматовой, — чревато. У Ахматовой длинные руки.