Хорошо, что пузырек с зельем маленький и плоский, да и тренировался я с этими веревочками будь здоров. Считай, всю дорогу только этим и занимался.

– С царевной-то ты учудил? – хмуро осведомился боярин.

Я подумал и после недолгой паузы согласно кивнул. Раз письмецо Ксении придется предъявить, так чего уж теперь.

– Так я и думал, – вздохнул он. – А как?

А вот это уж дудки. Когда иллюзионисты раскрывают свои секреты, они становятся неинтересны.

– Ладно, таи… покамест на дыбу не поднимут, а уж там все одно – ничего не скроешь, – зловеще пообещал Басманов.

– Господи, как же умирать-то надоело, – вздохнул я, продолжая прикидывать и взвешивать.

Получалось, план придется менять. Жаль. Куда лучше было бы встретиться с Дмитрием в более спокойной обстановке, но раз у него такой настрой, то делового разговора все равно не получится.

– Коль надоело – по доброй воле сам бы в Москву не заявился, – поучительно заметил боярин. – Да и раньше о том мыслить надобно было, а теперь чего уж тут. Ныне тебе одна дорожка – в Константино-Еленинскую.

– Знакомое местечко, – невольно поежился я.

– И то славно. Я чаю, и людишки знакомые сыщутся, – добавил он. – Мы-ста опосля Бориса Федоровича ни единого человечка оттуда не убирали, потому все умельцы заплечных дел на месте. Народец свычный, так что долгонько тебя рвать будут.

– Умеешь ты утешить, Петр Федорович, – похвалил я его. – Всегда найдешь теплое доброе словцо для товарища, с которым, как мне помнится, некогда собирался плыть в одной лодке.

– Так ведь плыть, а не на плаху брести, – поправил он меня. – А ныне, ты уж прости за прямоту, князь, мне за тебя заступаться резону нет. Да и не в силах я изменить хоть что-то.

– А если б в силах был? – задал я провокационный вопрос.

– Чем могу – подсоблю, но…

Понятно. То есть если лишний кусок хлеба на обед, лишний кувшин воды на ужин и лишнюю охапку соломы под голову – пожалуйста, а в остальном как в песне поется: «А на большее ты не рассчитывай…»

– Судить меня опять Дума станет или на сей раз сам государь возьмется?

– Ты – не Шуйский, потому мыслю, что хватит и его одного.

– Уже хорошо, – кивнул я.

Он озадаченно уставился на меня, некоторое время сокрушенно разглядывал, после чего подвел короткий, но неутешительный итог осмотра:

– Дурак ты, князь.

Вот и поговорили…

И грамотку царевны я Басманову отдавать не стал, но не потому, что плаха представлялась мне предпочтительнее костра – в конце концов, особой разницы нет, все равно помирать.

Причина была в том, что я вообще на тот свет не стремился. Как-то не входило это в мои планы. Опять же начальник мне помирать запретил, да такой, которого ослушаться нельзя, ибо у него самое высшее звание.

Любимая – это покруче генералиссимуса будет, не говоря уж про мелочь вроде генералов и фельдмаршалов.

Позже я все равно отдам ее лично в руки Дмитрия – одежды любимой должны сверкать белизной, но… в иной обстановке.

– Ладно, – махнул я рукой. – Ты меня не видел, я тебя тоже.

– А ты… куда? – опешил Басманов, но в его глазах читалось явное облегчение.

Я пожал плечами.

– Куда глаза глядят. Но прощаться не собираюсь – свидимся еще. А пленных я тебе завтра же пришлю на подворье, хоть в этом меня очистишь, – на прощанье бросил я боярину, уже направляясь к выходу.

Конечно, это мало что давало, поскольку, худо-бедно открутившись от одного обвинения, с остальными я все равно ничего поделать не мог.

Про указ, который, кстати, официально на свет так и не появился, еще так-сяк, а вот про казну… Отговорки про украшения и кухонную утварь тут не пройдут, да и не все взятое туда вписывается.

К примеру, золотые статуэтки апостолов. Куда мне их приспособить? Для украшения вроде бы громоздки, в качестве монисто на грудь или сережек в уши никаким боком, а как кухонная утварь тоже не годятся.

А уже если добавить к ним Нептуна, павлина, пеликана и прочее зверье, то тут я и вовсе получаюсь кем-то вроде Багдадского вора.

Насчет куда глаза глядят я, признаться, соврал. После этой беседы у меня была одна дорога – в Малую Бронную слободу, поскольку подставлять Дугласа, отсиживаясь у него, я не хотел, а подворье на Никитской расторопная мать Аполлинария уже заселила, и ни к чему беспокоить монахинь визитом своих бравых молодцов.

Первое, о чем я объявил своим людям, собравшимся в маленьком домике на совещание, так это о дальнейшем плане действий, который прозвучал почти фантастично:

– Будем брать… царские палаты.