Задержался?

Да, виноват, но уж прости, и тут ничего не мог поделать. Очень он настаивал, чтобы я остался и поприсутствовал на церемонии его венчания на царство. Ну и куда мне деваться, когда он даже дал мне особое поручение – торжественно вручить ему меч в Успенском соборе.

Вот и притормозил…

Зато возвращался с почетным эскортом, ибо царь выделил мне целых две сотни, чтобы по дороге с князем Мак-Альпином, упаси бог, ничего не случилось.

Правда, пришлось в свою очередь и мне ему уступить, чтобы он окончательно успокоился, то есть пообещать, что без его дозволения Ксения Борисовна Годунова под венец ни с кем не пойдет, но не печалься, лапушка, ибо и тут ничего страшного нет.

Ты, помнится, говорила мне еще до нашего последнего расставания, что полагается выдержать по отцу годовой траур? Ну так вот, до середины апреля у нас еще куча времени, за которое я вновь что-нибудь, как и всегда, придумаю. К тому же это ведь под венец нельзя, а про сватовство и помолвку он забыл, поэтому расстраиваться совершенно ни к чему.

В остальном же все прошло столь прозаично и так скучно – даже стыдно рассказывать. Хоть я при расставании и обещал защищать сирых, убогих да вдовиц, но на деле ничего у меня с этим не получилось, не подвернулись они мне под руку.

Но это было мое изложение событий, а вот гвардейцы взахлеб пересказывали своим зеленеющим от лютой зависти товарищам, остававшимся при царевне, совсем иное, причем, как водится, вдобавок еще и изрядно привирали, уснащая наши приключения красочными подробностями, половины из которых вовсе не было.

Мало того, так они еще – ну мальчишки совсем, и упрекать-то язык не поворачивается – хвастались своими боевыми ранами, демонстрируя их в качестве якобы доказательства, что все описанное ими произошло на самом деле.

Кстати, в этом отношении самой молчаливой оказалась Любава. Молодец деваха! Пускай она и знала немногое, да и то со слов моих же ратников, но что касается последнего поединка с четырьмя шляхтичами кряду, очевидицей которого она была, тут ей было что поведать царевне, но она лишь скромненько посиживала в сторонке и особо ни о чем не распространялась.

Сам же я о своем промахе спохватился лишь много позже, уже за праздничным ужином, да и то не сразу.

Гомон от двадцати семи ратников, сидящих за кривым столом, был изрядный, но мы с царевной не обращали на них особого внимания – вроде и нацеловались, а налюбоваться друг на дружку никак не могли, вот и переглядывались.

Когда Самоха попросил меня дозволить ему молвить слово, я лишь кивнул, даже не подозревая, что он скажет – не до того мне. Тем более полусотник оставался тут, так чего попусту беспокоиться?

К тому же начало речи и впрямь не предвещало ничего страшного. Самоха при всех горделиво доложил, что мой наказ о бережении царевны ими выполнен безукоризненно, Ксения Борисовна жива и здорова, ибо охраняли они ее во все глаза, ночей недосыпая.

Я в ответ продолжал согласно кивать, давая понять, что безмерно ценю их тяжкий труд, глубоко им признателен и всякое такое…

Но потом полусотник заикнулся, что жалеет лишь об одном – не было его, когда князь грудью встал за русский люд, за православную веру и, несмотря на страшные раны, обливаясь кровью, не дозволил…

– Да что ты о печальном-то все! – заорал я, вскакивая с места и бесцеремонно перебивая его. – Что было, то давно быльем поросло, а теперь веселиться надо да песни петь!

Самоха хоть и был к тому времени навеселе, но меня понял правильно. Еще бы! Я столь отчаянно подмигивал ему во время своей недолгой речи и так выразительно кивал на царевну, а в конце даже ухитрился якобы поправить усы, на самом деле приложив палец к губам, – дурак бы понял.

Но мое вмешательство оказалось слишком запоздалым и ничего уже изменить не могло, тем более что у Дубца на беду упала под стол ложка, и он пока, нагнувшись, искал ее, как раз пропустил и подмигивание, и кивки, и поднесенный к губам палец, но зато все слышал, а потому искренне возмутился таким умалением моих героических заслуг, которые автоматом умаляли и заслуги всех остальных, в том числе и его собственные.

Если бы это сделал кто-то другой, то он, скорее всего, вообще мог полезть в драку, но так как это произнес я сам, он лишь счел нужным сделать мне замечание:

– А я, княже, тако мыслю, что в Москве весь люд честной токмо о тебе до сих пор и говорит. Да что там – поди, уже сказы слагает да распевает на улицах, ибо таковское забыть, вовсе без памяти надобно быти. Они ж еще и своим сынам с внуками сказывать о том станут. – И упрямо повторил, словно кто-то пытался возражать, хотя остальные, напротив, только согласно кивали: – Да, и внукам. Я и сам своим сказывать буду, да не по разу, чтоб накрепко запомнили да далее передали, особливо, как ты…

– Дубец, ты вначале сынов дождись! – отчаянно завопил я, обрывая его речь, но было поздно.