От поминальной еды были неотделимы женщины в длинных халатах, с исплаканными лицами. Они выходила во двор с полными тазиками. За такого-то, за такого-то, говорили женщины, опуская руку в тазик, зачерпывая еду и вкладывая ее в чью-то ладонь. Глаза женщин выжимали слезы: «Не побрезгуйте поминальной едой, ешьте, покойник ее не трогал, да упокоится он с миром». Эти женщины для Люды сливались в одну – такими похожими их делали длинный халат, тазик, исплаканные глаза и покойник в доме.

Люда брала, но выбрасывала – любимые шоколадные конфеты, рассыпчатую халву. Она знала, конфеты были куплены в соседнем магазине и ничем не отличались от других. Покойник до них не дотрагивался. Но слова «за кого-то» будто покрывали их слоем мертвой пыли – и обертку, и глазурь, и начинку. Да, есть у слов такая сила. И не могла Люда есть такую еду.

Теперь она сама раздавала блины.

– За маму, – без выражения говорила она и пристально смотрела в лица берущих, гадая: выбросят или нет? Лица слепых ничего не выражали.

Старый Али взял из ее рук блин, развернул его, просветил на солнце. Из пор блина в глаза ударили тонкие лучики.

– Блин круглый, – сказал старый Али. – У окружности нет ни начала, ни конца.

Али сунул свернутый вчетверо блин в рот и откусил. Снова развернул блин. Теперь в его центре появилась большая круглая дырка. Сквозь нее Люда увидела небо. По небу плыли облака. Знать бы, откуда и куда.

Али провел пальцем по окружности дырки.

– У пустой окружности тоже нет конца, – сказал он. – У блина множество пор. Они круглые. И у них нет ни начала, ни конца. Блин похож на жизнь человека.

Али сунул в рот оставшийся кусок блина. Он жевал, перекатывая комки теста от одной щеки к другой, щеки его надувались. Люда засмеялась. Ее смех совпал с журчанием кранта и потек ручейком в слив, попав под землю, смех остановился – Люда вспомнила, что дома на столе в гробу лежит мать.

– Как же нет конца? – спросила она без выражения. – Ты съел блин, вот ему и конец.

Старый Али ее не услышал, он отмерял очередной круг. С ним уже случилась круговая болезнь. Скоро Марина будет раздавать еду за него.

Люда опустила руку в тазик, взяла блин и откусила. Масло растеклось по языку. Сколько же блинов она съела в те дни – бесконечное множество. Еда за родного покойника была вкусной. Люда бы съела эти блины, даже полежи они в гробу с матерью.

– Люда, от тебя пахнет покойником, – проговорила Дуся, поднимая от кранта свои водяные глаза.

– Просто у нас пыль, – без выражения ответила Люда. – Скоро будем делать ремонт.

Дуся покачала головой, пощупала губами воздух.

– Съешь блин, – попросила Люда, – за маму…

Дуся приняла из ее рук блин так бережно, словно тот был миниатюрой солнца.

Если не считать слепоту, то мать не болела. Она никуда не ходила, всегда была дома, приложением к старым вещам. Часто спускалась в библиотеку, бродила между ее пыльных стеллажей, прислушивалась к тишине, словно книги неслышным шепотом рассказывали ей свои истории. В их мире мать и жила – невидимом, пыльном. А потом струна в ней оборвалась. Оказывается, в ней всегда жила струна, и была она туго натянута. Но почему Люда не слышала ее звона? Плохо прислушивалась? Эта мысль придавила Люду блюдцем.

Выносили мать сотрудники ЖЭКа. Бабушка суетилась – шутка ли, покойницу больше трех дней в доме держать. Мужчины большими гвоздями зашпилили гроб, и от ударов их молотков блюдце в груди Люды разбилось.

Они приподняли гроб, подкинули его, чтобы поставить на плечи. Люда услышала, как внутри подпрыгнула мать. Запах пыли стал сильней, будто кто-то прямо сейчас выбивал старый ковер, вобравший в себя пыль многих лет. Ковер неподвижно висел на стене. Кто-то из мужчин чихнул.

Люда знала, еще чуть-чуть, и она бы увидела, как мать открывает глаза. Знала Люда и другое – сейчас в закрытом гробу мать лежит с открытыми глазами и смотрит на нее сквозь трухлявые доски. Люда поняла это, когда гроб уже несли в узкую прихожую. Тогда она опустилась на колени и поползла за мужчинами, загребая руками по полу. Она словно плыла по струе, бьющей из Дусиного кранта.

– Встань, – строго оглянулась на нее бабушка.

Люда встала, но за гробом не пошла. Через несколько минут она услышала, как во дворе заголосила бабушка.

Вот оно – кладбище. Бабушка произносила это слово с ударением на втором слоге – кладби'ще. Дошла. Перед самой смертью Варвара Яковлевна стала такой, какой, наверное, была бы, не родись у нее слепая дочь, не придись ей за все в жизни биться. Запах бабушкиной смерти был другой.

Съесть бы сейчас блин, подумала Люда, жирный поминальный блин. Пустой желудок ныл.

В последние дни жизни бабушка сильно изменилась, ей было страшно умирать. Мать умерла тихо, а бабушка ныла, оплакивала саму себя.

– Хоть сама по себе поплачу, – говорила она.

Бабушка боялась остаться неоплаканной.

– Как помру, ты вой, Людка, голоси, – учила бабушка, шелестя губами. Как только она их размыкала, изо рта пахло. Внутри бабушки разворачивалась нешуточная борьба жизни и смерти. Жизнь несла потери, значительные, и они гнили внутри, отравляя дыхание. Жизнь убиралась с поля боя, оставляя все больше места для смерти.