На груди Атиллии, прямо на прозрачной вуали, трепетали две вышитые бабочки. Между ними на золотой цепочке висел дорогой отцовский подарок — швейцарские часты, усеянные драгоценными камнями. С обратной стороны в них был вделан компас.

— Ничего ты не видишь, — продолжала Атиллия бранить отца, — а кому я толковала, что должно быть видно через это окно? Церковь, в которой я буду венчаться. Ты выгнал Шуваковича. Где его теперь искать? Что бы ты ни начал, все мне приходится доделывать самой. Пришли-ка ко мне Ягоду.

Таким-то образом кучер Ягода получил от юной фройляйн Атиллии приказание — найти архитектора получше изгнанного Шуваковича.

— Отыщи мне самого лучшего Йована из всех этих Йованов, — велела она ему.

Ягода, как всегда, молча повиновался.

Когда он поступил на службу к Николичам, его прежде всего научили молчать. Это было достигнуто следующим способом: в течение недели Ягода один день должен был держать полный рот воды, а другой день — полный рот ракии.

«Молчать, набравши в рот ракии, совсем не то, что набравши в рот воды», — так полагал господин Николич.

По соседству с их имением работал один из тех восьмисот плотников, что пришли из Осата. Не успел Ягода его привести, как фройляйн Николич спросила, который из Йованов самый искусный зодчий.

— Не тот ли, что работал у Стратимировичей?

— Нет, — гласил ответ, — лучших у нас двое. Одного назвали в память Иоанна Дамаскина, что строил в сердцах человеческих. Так его и зовут — Дамаскин. А другого назвали в память отца церкви Иоанна Лествичника, который строил лестницу до неба. Дамаскину удаются самые красивые дома, а другой Йован преуспел в возведении церквей.

— Приведи ко мне обоих, — приказал Николич, — и пусть один построит дворец для моей дочери, а другой — церковь, в которой она будет венчаться.

В следующую же среду Ягода привез обоих Йованов в имение Николича обедать. Их усадили в столовой и подали им самый острый паприкаш и сухой чернослив, который хранился в трубочном табаке и впитал его приятный запах. Была открыта и бутылочка монастырского вермута из Фенека. За обедом договорились, что оба Йована через месяц предъявят Николичу свои чертежи: Йован, что постарше, — для храма, а Йован-младший, по прозвищу Дамаскин, — для дворца.

— Платить буду каждый год за год вперед, но и то и другое должно быть готово в одно время, — сказал им Николич, — храм ничего не стоит без дворца, а дворец — без храма. И то и другое должно быть готово к сроку. А срок — свадьба. Жених у Атиллии уже есть. Поручик Александр, молодой красавец из хорошей семьи. Его отец был генералом в России, а родом они из наших краев. Сейчас господин Александр служит у одного прелата в Верхней Австрии.

Старший зодчий, испуганный короткорукий человечек, был настолько молчалив, что, когда его вынуждали говорить, губы у него лопались, как рыбьи пузыри. Услышав, что ему предстоит построить церковь к венчанию барышни Николич, он озабоченно спросил, сколько же ей лет.

— Да она еще с детишками играет в «десять слов на одну букву», — успокоил его господин Николич, — ей только пятнадцатый год пошел.

В ответ на это старик нахмурился и начал что-то быстро подсчитывать карандашом на ладони. Младший зодчий вообще не произнес ни слова, и только когда господин Николич упомянул о том, что церковь и дворец надо строить рядом с его нынешним особняком, Дамаскин в знак несогласия несколько раз повел вправо-влево указательным пальцем.

— Строить будем на том месте, где дует только один ветер, — пояснил жест Дамаскина его сотоварищ, архитектор Йован.

Дамаскин был красивый левша с крепкими икрами ног и жесткой черной бородкой, стянутой в хвост золотой пряжкой. Запястья рук у него были перевязаны белыми платками, как у всех, кто искусно владеет холодным оружием. Когда такой человек сражается на ножах или на саблях, эти платки трепещут и ослепляют противника, который не может определить, ни где острие сабли, ни с какой стороны защищаться. Но при молодом Дамаскине не было ни сабли, ни ножа. Подозрительно озираясь, он их оставил в прихожей. Он ничего не говорил, зато все время что-то делал руками. Во время обеда он смастерил из корки хлеба и лучинки для раскуривания трубок кораблик, который преподнес молодой хозяйке, к концу обеда вошедшей в столовую.

К изумлению отца и смущению гостей, Атиллия по случаю их прихода подрисовала своим грудям глаза и ресницы. Они смотрели на гостей из-под вуали в разные стороны, немного кося, но завораживая блестящими зелеными зрачками. Общее оцепенение нарушил Дамаскин. Он впервые раскрыл рот, обращаясь к Атиллии и протягивая ей кораблик.

— Это вам, прекрасная барышня, — сказал он.

Она же на это возразила:

— Если хочешь узнать, красива ли женщина, подожди, пока она зевнет, или улыбнется, или заговорит. Но главное — ты не узнаешь, хороша ли она, пока она не начнет есть у тебя на глазах. Поэтому я и не люблю, когда на меня смотрят во время еды. И моя собака тоже не любит…