— Деньги нужны всем!

— Так ли это? Когда ты видел, чтобы я обращал на них внимание? Дай мне столько денег, чтобы я мог оплатить мой хлеб насущный и жилье, и вот эту грубую сутану, и хотя бы я желал многого для бедных, мне самому не нужно больше ничего. Когда ты видел меня корыстолюбивым? Разве я не помогаю тебе в студии из любви к тебе и к искусству, не требуя себе хотя бы жалованья поденщика? Когда я просил у тебя больше нескольких лир, чтобы раздать их в праздник моим прихожанам? Деньги! Деньги — человеку, которого завтра могут призвать в Рим, которому могут сказать, чтобы он через полчаса выехал в чужеземную миссию на край света и который будет готов, как только ему это объявят! Деньги — человеку, у которого нет жены, нет детей, нет никаких интересов, кроме священных задач церкви! Брат, видишь ты пыль, и мусор, и бесформенные мраморные осколки, валяющиеся вокруг твоей статуи? Вместо них покрой пол золотом, и хотя бы этот сор изменил цвет и форму, в моих глазах он по-прежнему останется сором!

— Несомненно, весьма благородный взгляд, Рокко, но я не могу присоединиться к нему. И допустим, что ты совершенно равнодушен к деньгам. Объясни же мне, почему ты так жаждешь, чтобы Маддалена вышла за Фабио? Ее руки домогались менее богатые люди — тебе об этом было известно, — но раньше тебя нисколько не интересовало, примет ли она или отклонит предложение.

— Я намекал тебе на причину уже несколько месяцев назад, когда Фабио впервые появился в студии.

— Это был довольно туманный намек, брат! Не можешь ли ты сегодня высказаться яснее?

— Думаю, что могу. Прежде всего, позволь заверить тебя, что против самого молодого человека я ничего не имею. Пожалуй, он немного капризен и нерешителен, но я не нашел в нем никаких неисправимых недостатков.

— Ты хвалишь его довольно холодно, Рокко!

— Я говорил бы о нем гораздо теплее, если бы он не был живым напоминанием об отвратительной развращенности и чудовищном зле. Стоит мне подумать о нем, как я вспоминаю о той обиде для церкви, которая длится, пока длится его нынешнее существование, и если я в самом деле говорю о нем холодно, то лишь по этой причине.

Лука быстро отвернулся от брата и начал механически откидывать ногой мраморные осколки, рассыпанные по полу вокруг него.

— Теперь я вспоминаю, — сказал он, — на что ты тогда намекал. Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Тогда ты знаешь, — отозвался священник, — что часть богатства, которым владеет Фабио д'Асколи, честно и неоспоримо его; а другая часть — унаследована им от вымогателей и расхитителей церковного добра…

— Вини в этом его предков, но не его!

— Я буду винить его, пока похищенное не будет возвращено.

— А как ты можешь знать, было ли это в конце концов хищением?

— Я с величайшей тщательностью изучил хроники гражданских войн в Италии и знаю, что предки Фабио д'Асколи отторгли у церкви, в час ее слабости, имущество, на которое они имели дерзость предъявить мнимые права. Я знаю, как в те бурные времена одним росчерком пера раздавали земли, уступая страху или ложным фактам. Я называю полученные таким способом деньги похищенными и говорю, что они должны быть возвращены и будут возвращены церкви, у которой они были взяты.

— А что Фабио отвечает на это, брат?

— Я не говорил с ним на эту тему.

— Почему?

— Потому что пока я еще не имею влияния на него. Когда он женится, жена будет иметь такое влияние; и она заговорит.

— Ты подразумеваешь Маддалену? Откуда ты знаешь, что она станет говорить об этом?

— Разве не я воспитал ее? Разве она не знает своего долга перед церковью, в лоне которой ее вырастили?

Лука встревоженно медлил. Он прошелся по комнате и наконец заговорил снова.

— Это «хищение», как ты его называешь, достигает крупной денежной суммы? — озабоченным шепотом спросил он.

— Со временем я, вероятно, отвечу на твой вопрос, Лука, — произнес патер, — пока же удовлетворись сказанным. Тебе теперь известно все то, о чем я обещал осведомить тебя в начале нашей беседы. Теперь ты знаешь, что, если я хочу, чтобы этот брак состоялся, то — по соображениям, не имеющим ничего общего с личной заинтересованностью. Если бы все имущество, которое предки Фабио бесчестно отняли у церкви, завтра было возвращено ей, ни один грош из него не перешел бы в мой карман. Сейчас я бедный священник и останусь таким до конца своих дней. Вы, мирские солдаты, брат, бьетесь за плату, а я — солдат церкви и бьюсь за ее цели.

С этими словами он решительно повернулся к статуэтке и отказывался говорить или отрываться вновь от своего занятия, пока не снял формы и не отложил заботливо в сторону отдельные части, из которых она состояла. Покончив с этим, он вынул из ящика своего рабочего стола письменный прибор, взял из бювара листок бумаги и написал на нем следующие строки:

«Приходи завтра в студию. Фабио будет с нами, Нанина же больше не вернется!»

Не указав своего имени, он запечатал листок и написал на нем: «Маддалене». Потом взял шляпу и отдал записку брату.