— Все это очень завлекательно, — сказал я, — но боюсь, что я не занимаюсь культурными проектами.

— С теми деньгами, которые вы заработали, продюсируя всякий дрек, я…

Стеклянные глаза Джона чуть прояснились.

— Non semper erit aestas [120] , Хендерсон, — внезапно встрял он. — Или, говоря попросту, пляши отсюда.

У меня довольно шаткая система ценностей, но я приобрел ее в Париже еще юнцом, и она до сих пор при мне. Стандарт имени Буки, согласно которому если кто-нибудь пишет статью для «Ридерз дайджест», ухитряется выпустить бестселлер или получает степень доктора философии — он считается падшим ниже всяких мыслимых пределов. А вот запузырить у Жиродье порнографический романчик — это балдеж. Аналогично, писать для кино нельзя — фу, глупость какая, — но если это дурацкий фильмец про Тарзана, тогда ты молодец, здорово оттянулся. Так что вкладывать деньги в идиотский сериал про «Макайвера из конной полиции Канады» абсолютно кошерно,а вот финансировать серьезный документальный фильм про Ликока было бы infra dignitatem [121] , и Джон первый мне бы на это указал.

Терри Макайвер, разумеется, не разделял системы ценностей Буки. По его мнению, вся наша гоп-компания состояла из личностей непростительно легкомысленных. Louches [122] . А наши общие явственно левые политические убеждения, которые поощрял в нас «Нью стейтсмен», его раздражали — он считал их детски наивными.

Париж в те дни был политическим цирком, в котором звери на арене занимали далеко не последнее место. Однажды ночью оголтелые бугаи-антикоммунисты из организации под названием «Мир и Свобода» налепили по всему городу плакатов, на которых над Эйфелевой башней развевался советский флаг, а подпись вопрошала: КАК ВАМ ТАКОЕ ПОНРАВИТСЯ? А ранним утром гориллы из коммунистов уже шли от столба к столбу, заклеивая на этих плакатах советский флаг американским.

В тот день, когда генерал Риджуэй прямо из пекла Корейской войны прибыл в Париж, сменив Эйзенхауэра в штабе верховного главнокомандующего объединенными вооруженными силами НАТО в Европе, Клара, Бука, Седрик, Лео и я сидели на террасе кафе «Мабийон», пьяно складывая в стопочки картонные подставки от пивных кружек. Поглазеть на генерала вышли немногие, толпа на улице собралась жиденькая, но жандармы сновали повсюду, а бульвар Сен-Жермен был черен от гардемобилов [123] , чьи полированные каски сверкали на солнце. Внезапно на площади Одеон образовалась давка из-за коммунистических демонстрантов — мужчин, женщин и мальчишек, которые, выбегая из боковых улочек, выхватывали из-под бесформенных курток всякого рода палки и метловища и вздымали на них антиамериканские лозунги. Клара застонала. Ее руки тряслись.

— РИДЖ-УЭЙ! — выкрикивали мужчины.

— `A la porte! [124] — пронзительно подхватывали речевку женщины.

Внезапно среди демонстрантов замелькали жандармы, они рассыпались веером, хлеща людей теми самыми своими очаровательными голубыми плащами, что изображены чуть не на каждом рекламном плакате, зазывающем туристов во Францию, плащами, к подкладкам которых для весу пристрочены свинцовые трубы. Расквашенные носы. Разбитые головы. Скандеж «Ридж-уэй — `a la porte», поначалу такой стройный, ослабел и прервался. Демонстранты отступали, разбегались, сжимая ладонями окровавленные головы. А я кинулся вслед за убегающей Кларой.

В другой раз в Париж по приглашению НАТО приехал немецкий генерал, и теперь по Елисейским Полям в мрачной тишине шествовали французские социалисты и евреи, одетые в форму заключенных концлагерей. Среди них был и Йоссель Пински, подпольный меняла с рю де Розье, тот самый, что вскоре станет моим деловым партнером . Мишт зихь ништ арайн,говорил он. Нечего ему здесь болтаться.

Начались алжирские события. Жандармы стали одну за другой прочесывать гостиницы Левого берега в поисках арабов без документов. Однажды в пять утра они постучались и в нашу дверь, требуя предъявить паспорта. Я вынул свой, тогда как Клара, натянув простыни до подбородка, тряслась и подвывала в постели. При этом высунулись ее ноги, все ногти на которых были выкрашены в разные цвета. Всем радугам радуга.

— Да покажи ты им свой паспорт, бога ради!

— Я не могу. Я голая.

— Ну так мне скажи, где он.

— Нет. Тебе нельзя.

— Да черт подери, Клара!

— Мать. Бать. — Старательно закутавшись в одеяло и все еще подвывая, под взглядами ухмыляющихся жандармов она нашарила на дне чемодана паспорт, показала им и снова заперла чемодан.

— Они увидели мою пусю, эти грязные ублюдки. Они глазели на нее.

На Терри я наткнулся в тот же день в кафе «Бонапарт», куда я ходил играть на механическом бильярде. Моя первоначальная связь с Терри зиждилась на том факте, что мы оба из Монреаля. Я с улицы Жанны Манс, средоточия старого рабочего еврейского квартала, а Терри из более зажиточного района Нотр-Дам-де-Грас, где его отец кое-как наскребал себе на нищенское существование, держа букинистическую лавку, специализирующуюся на марксистских текстах. Его мать преподавала в начальной школе, пока родители учеников не восстали против того, чтобы их детям показывали документальные агитки о жизни в колхозе на Украине вместо мультиков про кролика Багза Банни.

Что касается денег, то большинство из нас сидели на мели, но Терри был по-настоящему беден. Во всяком случае, такое создавалось впечатление. Иногда все его дневное пропитание состояло из cafe au lait с булкой. Рубашки он носил такие, чтобы их не нужно было гладить, сам полоскал в тазике и на ночь вешал сушиться. Волосы ему стригла знакомая девушка, жившая в cit'e universitaire [125] . На жизнь Терри зарабатывал тем, что писал статьи для ЮНЕСКО, по шестьсот слов каждая, которые потом бесплатно рассылали по газетам всего мира. За тридцать пять долларов он выдавал на-гора ученый комментарий в ознаменование столетия какого-нибудь знаменитого писателя или пятидесятилетия первой беспроводной связи, осуществленной Маркони через Ла-Манш, или открытия майором Уолтером Ридом того, что желтую лихорадку переносят комары. В нашей компании его едва терпели, я уже об этом упоминал, так что если намечалась какая-нибудь вечеринка, то от кафе к кафе из уст в уста передавалось: «Только, бога ради, не говорите Терри». О, Терри был пария! Но я проникся к нему какой-то извращенной симпатией и раз в неделю приглашал обедать в полюбившийся мне ресторанчик на рю де Драгон. Клара с нами не ходила ни разу. «Я таких degoutant типов в жизни не видывала, — говорила она. — Он deracine и к тому же frondeur [126] . Более того, у него плохая аура, и он постоянно натравливает на меня духов». Впрочем, Йосселя Клара тоже недолюбливала. «У меня от него мурашки по коже. Он провонял всем злом мира».

Терри меня озадачивал. Все остальные блаженно и естественно жили-поживали, не заботясь о том, кому сколько лет — двадцать три, двадцать семь, не важно. Для нас жизнь как бы не имела пределов. Иными словами, снаряды еще не начали рваться у нашего окопа. Терри, напротив, понимал, что молод и проживает свой «парижский период». Жизнь для него не сводилась к тому, чтобы только наслаждаться и безрассудно себя тратить, как Онан — собственное семя. Терри сознавал свою ответственность. Долг. Он словно рисовал в детской книжке-раскраске, где контуры уже заданы — он должен их лишь раскрасить с как можно большей автобиографической точностью, помня о будущей критике. Так что бедностью он скорее наслаждался, нежели терпел ее, — она была обрядом его литературного посвящения. Доктор Джонсон знавал времена и похуже. Да и Моцарт тоже. Что бы Терри ни сделал, о чем бы ни услышал, все становилось материалом для его дневников, где, впрочем, многое напутано, как я выяснил уже слишком поздно.