Серьезно выслушав нас, они сказали, что западный мост совершенно неприступен. Турки только что наводнили этот район военными строителями. Пройти мимо них незамеченными не было никакой надежды. Наши собеседники с большим подозрением относились к деревням племени моориш и к Абдель Кадеру. Ничто не могло убедить их направиться в любую из этих деревень под его руководством. Что касается Шебаба, у ближайшего моста, то они опасались, как бы тамошние крестьяне не напали с тыла. Кроме того, если бы пошел дождь, то верблюды не смогли бы идти обратно по жидкой грязи ремтхских равнин и весь отряд был бы отрезан и уничтожен.

Все это нас очень беспокоило. Племя серахин было нашим последним резервом, и, если бы его наиболее мужественные представители отказались пойти с нами, мы не смогли бы осуществить план Алленби к указанному времени. Поэтому Али собрал вокруг нашего небольшого костра лучших людей племени, а для усиления боевого духа позвал Фахда, Мифлеха и Адхуба, и мы принялись убеждать их, пытаясь сломить упрямую серахинскую осторожность, казавшуюся нам все более постыдной после такого долгого пребывания этого племени в способной научить всему пустыне.

Мы объясняли им, и не абстрактно, а конкретно, на их собственном примере, что только жизнь позволяет чувствовать, жить и любить в самых экстремальных обстоятельствах. Восстание не предполагает ни домов отдыха, ни дивидендов радости. Его дух несет борьбу, ее разрастание, выживание, пока способны выжить чувства, осознание каждого шага вперед как основы нового порыва, готовности к все горшим лишениям, к сильнейшей боли. Чувство не может ни отставать, ни забегать вперед. Прочувствованное волнение – это побежденное волнение.

Принадлежность пустыне – это в их понимании был рок бесконечной битвы с врагом, для которого не имели значения ни мир, ни жизнь, вообще ничто, кроме него самого, а поражение казалось свободой, дарованной Богом человечеству. Пользуясь этой нашей свободой, мы могли бы просто не делать ничего того, что можем делать, потому что жизнь тогда принадлежала бы нам самим и мы могли бы преодолевать ее трудности. Смерть могла бы показаться наилучшим из всех наших дел, как последняя, свободная, доступная нам праздность. И из двух полюсов, какими являются жизнь и смерть, или, менее драматично, праздность и деятельность, нам следовало бы избегать деятельности (которая есть вещество жизни). Среди людей могли быть лица нетворческие, чья праздность пуста, но их деятельность могла бы быть только материальной. Для осуществления нематериального, творческого, связанного с духом, а не с плотью, мы должны строго следить за тратой времени или волнений на физические потребности, поскольку у большинства людей душа стареет гораздо раньше тела. Своим прогрессом человечество обязано не работягам.

То была полубессвязная, сбивчивая, неплавная речь, с заминками и паузами, в нашей крайней необходимости отчаянно и непрестанно бившая как молотом по наковальне умов людей, сидевших вокруг угасшего костра. Впоследствии я вряд ли смог бы вспомнить ее смысл: в моей памяти стерлась ее суть и остались лишь покорное смирение этих серахинов, тишина ночи, в которой истаивала их суетность, и, наконец, их пылкая готовность идти вместе с нами, куда бы мы их ни повели. Еще до рассвета мы послали за старым Абдель Кадером и, отведя его в заросли кустарника, прокричали в его тугие уши, что воины племени серахин после восхода солнца выступят с нами, под его покровительством, в Вади-Халид. Он пробормотал, что это хорошо, а мы зареклись впредь, если будем живы, привлекать инвалидов к осуществлению наших планов.

Мы в изнеможении улеглись, чтобы хоть немного поспать, но нас снова подняли очень рано: необходимо было провести смотр погонщиков верблюдов из племени серахин. Это был своеобразный парад торопливо прошествовавших перед нами оборванных людей, но мы надеялись на то, что они высвободят нам наездников-воинов. Они оглашали воздух громким ревом, стараясь выглядеть как можно убедительнее. К сожалению, у них не было реального лидера. Мтеир был слишком стар, а Ибн Бани являл собою очень странную фигуру, скорее с амбициями политика, нежели воина. Однако они были нашей реальной силой, вопрос был решен, и в три часа пополудни мы выступили в Азрак, поскольку, проведи мы еще одну ночь в палатке, паразиты оставили бы от нас только сухие кости. Абдель Кадер и его слуги оседлали своих кобыл в знак того, что линия фронта была близко. Они ехали сразу за нами.

Первым, кто увидел Азрак, был Али, и мы в величайшем возбуждении устремились вверх на каменный гребень, разговаривая о войнах, песнях и страстях былых пастушьих царей, чьи имена звучали музыкой и которые любили этот город, и о римских легионерах, изнывавших в здешнем гарнизоне в далекие времена. И вот нашим взорам открылся синий форт на скале над шелестящими под ветром пальмами, со свежими лугами и ручейками. Об Азраке, как и о Румме, кто-то когда-то сказал: «Numen inest» [12] . Оба возникали перед глазами, словно по волшебству, как призраки, но если Румм был обширным, гулким, то непостижимая тишина Азрака казалась настоянной на воспоминании о странствующих поэтах и рыцарях, исчезнувших царствах, о преступлениях, о чести и о мертвом величии Хиры и Гасана. Каждый его камень или стебель лучился смутным представлением о так давно ушедшем светящемся, нежном рае.

Наконец Али натянул повод, и его верблюдица стала осторожно выбирать дорогу вниз, по потоку лавы, к яркой зелени болота за ручейками. Наши сощуренные глаза широко раскрылись, когда мы с облегчением убедились в том, что многодневная мука, которую причиняло отражение яркого солнечного света, миновала. «Трава!» – воскликнул Али и бросился из седла на землю, запустив руки и уткнувшись лицом в ее жесткие стебли, казавшиеся в пустыне такими мягкими. Потом он вскочил, возбужденный, со своим боевым кличем сорвал с головы платок и забегал взад-вперед около болота, перепрыгивая через красные каналы, в которых между стеблями тростника блестела словно сгустившаяся вода. Белые ноги Али мелькали между измятыми складками его кашемировой одежды.