Наконец словно само небо превратилось в дождь, и теперь уже к нам не могла добраться ни одна живая душа. В одиночестве мы постигали все муки заточения в этих мрачных древних башнях с не связанной известковым раствором каменной кладкой, где гулял свободно ветер через щели. Струи дождя пробивались по ним через всю толщу стен и падали на пол комнат. Мы укладывали в несколько слоев пальмовые ветви, чтобы они защищали нас от струившейся по полу воды, застилали их войлочными матами, а поверх клали овечьи шкуры, сами же накрывались другим матом в качестве щита от воды, капавшей сверху. Стоял ледяной холод, и мы прятались здесь, в неподвижности, с мрачного рассвета до темноты, и наши мозги казались нам подвешенными между этих массивных стен, через каждое окно которых белым вымпелом врывался пронизывающий туман. Прошлое и будущее плыли над нами подобно неиссякаемой реке. Мы видели сны, соответствующие месту: осады и пиры, рейды, убийства, любовное пение в ночи. Этот уход сознания из наших скованных тел был некой формой расслабляющей снисходительности, которая одна могла изменить восприятие реальности. Я мучительным усилием воли снова вернулся в настоящее и заставил себя осознать, что эту зимнюю непогоду нужно использовать для изучения местности вокруг Дераа.

Пока я раздумывал, как поеду на эту рекогносцировку, одним дождливым утром к нам без предупреждения явился тафасский шейх Талаль эль-Харейдин. Он был известным преступником, за чью голову была назначена крупная цена, но это был такой почитаемый преступник, что разъезжал без страха всюду, где ему вздумается. За два страшных года он, согласно официальной версии, убил двадцать три турка. Его сопровождали шестеро блестящих всадников, да и сам он явно любил покрасоваться, подстраиваясь под манеры верхушки хауран. На нем было нечто вроде овчинной племенной куртки чистейшей ангоры, подбитой тонким зеленым сукном, с шелковыми накладками и кружевным узором. Под нею виднелась шелковая одежда. Высокие сапоги, отделанное серебряное седло, сабля, кинжал и винтовка вполне отвечали его репутации.

Он с важным видом подошел к нашему «кофейному очагу», как человек, не сомневавшийся в гостеприимной встрече, громогласно приветствуя Али (после нашего долгого пребывания в гуще бедуинских племен все крестьяне говорили очень громко), с широкой улыбкой посетовал на непогоду, прошелся по поводу нашего старого форта и помянул недобрым словом противника. Выглядел он лет на тридцать пять, коренастый и крепкий, с полным лицом, обрамленным подстриженной бородой, и с длинными заостренными усами. Его круглые насурманенные глаза казались еще круглее, крупнее и темнее. Он был пламенно предан нашему делу, и мы были рады ему, потому что даже одно его имя звучало магически для племени хауран. Убедившись в течение дня в его надежности, я уединился с ним в пальмовом саду и рассказал о своем намерении изучить территорию, соседствовавшую с его родными местами. Эта идея привела его в восторг, и он оказался для меня таким заботливым и неунывающим компаньоном, каким только мог быть сириец в седле на хорошей лошади. В качестве телохранителей со мной ехали специально нанятые люди – Халим и Фарис.

Мы проехали за Умтайю, изучая дороги, осматривая колодцы и лавовые поля, пересекли железнодорожную линию, которая вела в Шейх-Саад, и повернули на юг, к родному для Талаля Тафасу. На следующий день доехали до Тель-Арара, великолепной позиции, контролировавшей Дамасскую железную дорогу и господствовавшей над Дераа. Затем мы проехали через прорезанную ручьями холмистую местность до Мезериба на Палестинской железной дороге, планируя и рассчитывая наше продвижение, когда мы поднимем всеобщее восстание во имя победы. Я не исключал того, что ближайшей весной прорвется вперед и Алленби.

Чтобы с пользой завершить рекогносцировку Хауранской низменности, необходимо было посетить Дераа, ее главный город. Мы могли отрезать ее с севера, запада и юга, разрушив все три железные дороги, но было бы еще более желательно сначала напасть на железнодорожный узел, а потом двигаться дальше. Однако Талаль не мог сопровождать меня дальше, поскольку его здесь слишком хорошо знали. Мы расстались, выразив взаимную благодарность, и отправились на юг, вдоль линии железной дороги, до подступов к Дераа. Там мы спешились. Халим взял нескольких пони и направился в Нисиб, что южнее Дераа. Я планировал обойти с Фарисом станцию железной дороги и город и после захода солнца доехать до того же Нисиба. Фарис был моим самым лучшим спутником в этом походе, потому что выглядел вполне обыкновенным, ничем не выдающимся крестьянином, достаточно старым, чтобы его можно было принять за моего отца, и достаточно респектабельным.

Эта респектабельность казалась довольно сомнительной, когда мы двинулись в путь, озаренные светом пропитанного влагой дня, сменившего дождливую ночь. Наши босые ноги увязали в размокшей земле, а одежда покрылась пятнами грязи. На мне была намокшая рваная куртка Халима, и я все еще прихрамывал с тех пор, как повредил ногу при подрыве поезда Джемаля. Скользкая грязь затрудняла движение, и приходилось цепляться за грунт пальцами широко расставленных ног. Идти так, миля за милей, было для меня настоящей мукой. Вряд ли хоть один день в Аравии прошел без физической боли, подрывавшей мою решимость, обманывая арабов, делать вид, что легко переношу вместе с ними все трудности, не говоря уже о нараставшей усталости от бремени командирской ответственности.

Мы поднялись на извилистую насыпь Палестинской железной дороги и с этой позиции, открывавшей для нас всю перспективу, смотрели на станцию Дераа. Местность была слишком открытой, чтобы планировать внезапное нападение. Мы решили пройти вдоль восточной линии обороны и, с трудом продвигаясь, отмечали немецкие склады, натянутые тут и там заграждения из колючей проволоки, окопы, не доведенные до полного профиля. Турецкие солдаты расхаживали между палатками и отрытыми с обращенной к нам стороны отхожими местами.

У угла аэродрома, примыкавшего к южному концу станции, мы повернули к городу. Под навесами стояли старые машины «альбатрос», повсюду слонялись без всякого дела солдаты. Один из них, сириец, стал расспрашивать о наших деревнях и о том, есть ли «сильная власть» там, где мы живем. По всему было видно, что он намеревается дезертировать и хотел бы оценить возможное прибежище. Мы с трудом отделались от него и уже пошли прочь, как вдруг нас окликнули по-турецки. Какой-то сержант догнал нас, грубо взял меня за руку и проговорил: «Тебя хочет видеть бей». Кругом было слишком много свидетелей, чтобы сопротивляться или пытаться бежать, поэтому я подчинился. На Фариса он не обратил никакого внимания.