В Азраке мы обнаружили нескольких слуг Нури Шаалана и автомобиль «кроссли» с офицером военно-воздушных сил, летчиком, а также некоторое количество запасных частей и брезентовый ангар на две машины, приданные нам для прикрытия сосредоточения. Первую ночь мы провели на аэродроме и были страшно наказаны за это. Подлые, покрытые только что не броневым панцирем верблюжьи слепни, кусавшиеся, как шершни, облепили все открытые части наших тел и держались там до самого захода солнца, после чего наступило благословенное избавление, потому что холодным вечером зуд от укусов затихал. Но тут изменилось направление ветра, и на нас обрушились тучи забивавшей глаза соленой пыли, не унимавшейся целых три часа. Мы лежали, натянув на головы одеяла, но уснуть так и не смогли. Каждые полчаса приходилось стряхивать наметенный песок, грозивший похоронить нас навеки. В полночь ветер прекратился. Мы выбрались из своих пропитанных потом гнезд и беспечно приготовились поспать, когда на нас накатилась туча мерзко пищавших москитов, с которыми нам пришлось сражаться до рассвета.

На рассвете мы перенесли лагерь на гребень Меджаберского кряжа, милей западнее воды и двумястами футами выше болот, где оказались открытыми всем ветрам. Немного отдохнув, подняли туда же ангар, а потом искупались в серебристой воде, раздевшись у сверкавших на солнце прудов, жемчужные откосы и дно которых отражали небо, вызывая какое-то необычное, лунное сияние. «Восхитительно!» – воскликнул я, бултыхнувшись в воду и отплывая от берега. «Но что хорошего торчать в воде?» – спросил Уинтертон. Но тут, как бы отвечая на его вопрос, его больно укусил слепень, и он прыгнул в воду вслед за мной. Мы поплавали, поминутно смачивая головы, но слепни были, видно, слишком голодны, чтобы бояться воды, и уже через пять минут мы выскочили из пруда и молниеносно оделись, не обращая внимания на кровь, сочившуюся из двух десятков ранок от укусов злых насекомых.

Насир стоял на берегу и смеялся над нами. Потом мы вместе отправились к форту, чтобы провести остаток дня там. В старой угловой башне Али ибн эль-Хусейна, единственном в пустыне месте с крышей, было прохладно и все дышало покоем. Ветер перебирал листья росших снаружи пальм, отвечавших ему холодным шелестом: это были неухоженные пальмы, выросшие слишком далеко на севере, чтобы от них можно было ожидать хорошего урожая фиников, но у них были толстые стволы с низкими ветвями, отбрасывавшими приятную тень. Под ними на своем ковре в полном покое сидел Насир. В теплом воздухе волнами поднимался серый дым от его почти докуренной сигареты, то пропадая, то возникая снова на фоне солнечных пятен, светлевших между листьями. «Я счастлив», – проговорил он. Мы все были счастливы.

Во второй половине дня прибыл бронеавтомобиль, пополнив тем самым наши оборонительные средства, хотя возможность появления противника была минимальной. В районе между нами и железной дорогой жили три племени. В Дераа было всего сорок кавалеристов, а в Аммане и вовсе ни одного. Таким образом, турки пока не имели сведений о нас. Один из их аэропланов около девяти часов утра совершил поверхностный облет местности и улетел, вероятно так нас и не увидев.

Наш лагерь на овеваемой всеми ветрами вершине обеспечивал широкий обзор для наблюдения за дорогами Дераа и Аммана. Днем мы, двенадцать англичан, Насир и его раб, лентяйничали, бродили взад и вперед, купаясь в лучах заходившего солнца, осматривали достопримечательности, думали, а ночью с комфортом спали или, я бы сказал точнее, радовались драгоценной противоположности между друзьями, обретенными в Абу-эль-Лиссане, и противником, встреча с которым ожидалась в следующем месяце.

Эта драгоценность, как могло бы показаться, была отчасти во мне самом, потому что в этом походе на Дамаск (таком, каким он уже представлялся нашему воображению) изменилось мое нормальное равновесие. Я почувствовал за собой упругую силу арабского энтузиазма. Многолетнее проповедование достигло высшей точки, и объединившаяся страна устремилась к своей исторической столице. Будучи уверен в том, что этого оружия, закаленного мною самим, было совершенно достаточно для достижения моей цели, я, похоже, забыл об английских компаньонах, державшихся в стороне от моей идеи, в тени представления об обыкновенности этой войны. Мне не удалось сделать их партнерами моей собственной убежденности.

Много позже я узнал, что Уинтертон каждый день вставал с рассветом и зорко всматривался в горизонт, опасаясь, как бы моя беспечность не стоила нам внезапного сюрприза. И в Умтайе, и в Шейх-Сааде англичане много дней думали, что наше предприятие безнадежно. В действительности же я понимал (и, разумеется, говорил), что мы, как никто другой, находимся в безопасности в этом воюющем мире. Арабы были преисполнены такой гордости, что я не видел ни малейших признаков того, чтобы они сомневались в реальности моих планов.

Эти планы сводились к обману противника угрозой наступления на Амман и к реальному отрезанию железной дороги в Дераа. Мы вряд ли пошли бы дальше этого, потому что я давно привык, изучая доступные альтернативы, принимать решения поэтапно.

Публика часто верила генералам потому, что видела лишь приказы и результат. Даже Фош говорил (до того, как стал командовать войсками), что сражения выигрывают генералы, но, по правде говоря, никто из самих генералов так не думал. Сирийская кампания сентября 1918 года была с научной точки зрения, возможно, самой совершенной, так как разум сделал в ней больше, чем сила. Весь мир, и особенно те, кто служил с ними, выдали кредит уверенности в победе Алленби и Бартоломью, но эта пара никогда не видела данную проблему в свете наших представлений. Мы-то знали, к чему приводили их недостаточно продуманные идеи в применении на практике и как их люди часто их подводили, сами того не подозревая.

Фактом нашего вступления в Азрак первая часть нашего плана – дезинформация – была реализована. Мы направили наших «кавалеристов св. Георгия» – тысячу золотых соверенов – племени бени сахр, чтобы скупить весь ячмень с их токов, и просили бедуинов никому ничего не говорить об этом, так как он требовался для наших верблюдов и для животных наших британских союзников всего на две недели. Диаб из Тафилеха, этот юный полудурок, мгновенно пустил в ход сплетню об этом, которая сразу же докатилась до Керака.