Раскалившиеся на солнце и от беглой стрельбы, винтовки обжигали руки; под конец дня нам уже приходилось беречь патроны, рассчитывая каждый выстрел. Камни, к которым мы приникали, прицеливаясь, обжигали грудь и руки, с которых потом лоскутами сходила кожа. Нас мучила жажда, но воды у нас почти не было. Солдаты не могли принести ее с собой в достаточном количестве из Батры, и если уж было невозможно напоить всех, то справедливо, чтобы не пил никто. Мы утешались мыслью о том, что противнику в замкнутой со всех сторон долине жарче, чем нам на открытых ветру высотах; к тому же это были белокожие турки, не приспособленные к жаре. Мы вцепились в них, и им дорого обходилась любая попытка перегруппироваться, сосредоточиться на нужной позиции или уйти. Ничего серьезного они не могли этому противопоставить. Мы быстро перемещались непредсказуемыми бросками, оставаясь недосягаемыми для турецких пуль, и даже посмеивались над пытавшимися нас обстреливать небольшими горными орудиями. Снаряды проносились над нашими головами и разрывались в воздухе далеко позади.

Сразу после полудня я почувствовал что-то вроде теплового удара: меня одолела смертельная усталость, и я потерял всякий интерес к происходившему. Я заполз в какую-то дыру, похожую на пещеру, где из углубления в полу вытекала струйка густой от грязи воды, и, использовав собственный рукав в качестве фильтра, втянул в себя несколько капель влаги. Ко мне присоединился тяжело дышавший, как загнанное животное, Насир с растрескавшимися кровоточившими губами, судорожно кривившимися от боли; появился и старый Ауда, шагавший, как обычно, каким-то особенно твердым шагом, с воспаленными глазами, горевшими от возбуждения на суровом сосредоточенном лице. Увидев нас распростертыми на недоступном солнцу куске земли, он злорадно ухмыльнулся.

– Ну и что вы теперь скажете о людях племени ховейтат? Лишь мелют языком, а не работают? – резко спросил он меня хриплым голосом.

– Ну да, клянусь Аллахом, – сплюнул я, злой на всех и на самого себя. – Стреляют метко, да попадают редко.

Побелевший от гнева Ауда, дрожащей рукой сорвав с себя головной убор, швырнул его на землю передо мной и как безумный помчался вверх по склону, что-то крича своим солдатам срывающимся, надсаженным голосом.

Они сбежались к нему и через мгновение снова врассыпную ринулись вниз. Опасаясь, что он сделает что-нибудь непоправимое, я поспешил к стоявшему на вершине холма Ауде, не спускавшему глаз с противника. Но он лишь бросил мне сквозь зубы:

– Садитесь на своего верблюда, если хотите увидеть, на что способен старик.

Насир также подозвал своего верблюда, и мгновение спустя мы уже были в седле.

Опережая нас, арабы устремились в небольшую ложбину, где начинался подъем к невысокому гребню, пологий склон которого, как нам было известно, вел в главную долину Абу-эль-Лиссана, чуть ниже источника. Здесь, вне поля зрения противника, плотно сбились в единую массу все четыре сотни всадников на верблюдах. Мы подъехали к голове их колонны и спросили у Шимта, что происходит и куда делись конники.

Он махнул рукой в направлении другой долины, за кряжем, поднимавшимся у нас за спиной: «Ушли туда, с Аудой» – и едва он успел произнести эти слова, как из-за гребня внезапно донеслись громкие крики и загрохотали выстрелы. Мы яростно погнали верблюдов к кромке гребня и увидели, как полсотни наших конников лавиной несутся в галоп по последнему склону в главную долину, непрерывно стреляя с седла. Нам было видно, как двое или трое из них упали, но остальные с умопомрачительной скоростью мчались вперед, и турецкая пехота, сосредоточившаяся под прикрытием скалы, чтобы отрезать им путь на Маан, – план, заведомо обреченный на провал, – стала метаться из стороны в сторону и наконец дрогнула под нашим натиском, дополнив своим бегством триумф Ауды.

– Вперед! – сорвалась команда с окровавленных губ Насира.

И мы, яростно нахлестывая верблюдов, понеслись через гребень холма вниз, наперерез колонне отступавшего противника. Довольно пологий склон позволял нашим верблюдам мчаться в галоп, но вместе с тем он был и достаточно крутым, чтобы этот аллюр не мог не превратиться в безумный, а направление движения – в неконтролируемое. Арабы имели возможность на ходу рассредоточиваться вправо и влево и эффективно обстреливать турок. Турки были до того напуганы яростным налетом Ауды на их арьергард, что не заметили нас, когда мы показались на восточном склоне, и наш удар с фланга был для них полной неожиданностью. Натиску верховых верблюдов, мчавшихся со скоростью под тридцать миль в час, сопротивляться невозможно.

Моя вскормленная на сочных пастбищах племенем шерари скаковая верблюдица Наама буквально распластывалась в полете и неслась вниз с такой мощью, что мы с нею очень скоро оторвались от остальных. Турки сделали по мне несколько выстрелов, но большинство их, визжа от страха, обращалось в бегство. Их пули не представляли для нас опасности, потому что попасть в мчавшегося на полной скорости верблюда было вовсе не легко.

Я уже поравнялся с их первыми рядами и стрелял, разумеется из револьвера, потому что из винтовки на таком скаку мог стрелять только большой профессионал, как вдруг моя верблюдица словно оступилась и упала как подкошенная. Меня выбросило из седла, отбросило далеко от Наамы, и я грохнулся на землю с такой силой, что из меня почти вышибло дух. Я лежал, пассивно ожидая, когда придут турки, чтобы меня прикончить, и машинально повторял про себя строки полузабытого стихотворения, ритм которого, возможно, каким-то образом разбудил в моем подсознании широкий шаг моей верблюдицы, несшей меня в галоп вниз по склону:

Тем временем подчинявшаяся мне часть сознания рисовала воображению страшную картину того, как я буду выглядеть после того, как по мне прокатится вся эта лавина солдат и верблюдов.

Прошло много времени, прежде чем от меня отвязались наконец эти стихи, а турки так и не проявили ко мне интереса, и ни один верблюд не втоптал меня в землю. В оглохшие при падении уши снова ворвались звуки: на этот раз это был какой-то шум, доносившийся спереди. Я с усилием оторвал спину от земли, сел и увидел, что сражение закончилось. Наши люди разъезжали группами, добивая последних солдат противника. Тело моей верблюдицы огромным камнем лежало в нескольких шагах за моей спиной и, пока шел бой, разделяло бешеный поток людей и верблюдов на два рукава, по чистой случайности защищая меня от гибели. В ее затылке зияла рана от одной из пяти выпущенных мною из револьвера пуль…