Калломейцев забыл прибавить, что этот самый старик, посаженный в тюрьму, отказался от всякой пищи — и уморил себя голодом.

— А ваш новый учитель, — продолжал ретивый камер-юнкер, — красный, непременно! Обратили ли вы внимание на то, что он никогда первый не кланяется?

— Да зачем же он станет первый кланяться? — заметила Сипягина, — мне это, напротив, в нем нравится.

— Я гость в доме, где он служит, — воскликнул Калломейцев, — да, да, служит, за деньги, comme un salari'e… [38] Стало быть, я ему старшой. И он долженмне кланяться первый.

— Вы очень взыскательны, мой любезнейший, — вмешался Сипягин с ударением на ей, — всё это пахнет, извините, чем-то весьма отсталым. Я купил его услуги, его работу, но он остался человеком свободным.

— Узды он не чувствует, — продолжал Калломейцев, — узды: le frein! Все эти красные таковы. Говорю вам: у меня на них нос чудный! Вот разве Ladislas со мной — в этом отношении — потягаться может. Попадись он мне, этот учитель, в руки — я бы его подтянул! Я бы его вот как подтянул! Он бы у меня запел другим голосом; и как бы шапку ломать передо мной стал… прелесть!

— Дрянь, хвастунишка! — чуть было не закричал сверху Нежданов… Но в это мгновение дверь его комнаты растворилась — и в нее, к немалому изумлению Нежданова, вошел Маркелов.

Нежданов приподнялся с своего места ему навстречу, а Маркелов прямо подошел к нему и, без поклона и без улыбки, спросил его: точно ли он Алексей Дмитриев Нежданов, студент С.-Петербургского университета?

— Да… точно, — отвечал Нежданов.

Маркелов достал из бокового кармана распечатанное письмо.

— В таком случае прочтите это. От Василия Николаевича, — прибавил он, значительно понизив голос.

Нежданов развернул и прочел письмо. Это было нечто вроде полуофициального циркуляра, в котором податель, Сергей Маркелов, рекомендовался как один из «наших», вполне заслуживавших доверия; далее следовало наставление о безотлагательной необходимости взаимнодействия, о распространении известных правил. Циркуляр был между прочим адресован и Нежданову, тоже как верному человеку.

Нежданов протянул руку Маркелову, попросил его сесть и сам опустился на стул. Маркелов начал с того, что, ни слова не говоря, закурил папиросу. Нежданов последовал его примеру.

— Вы с здешними крестьянами уже успели сблизиться? — спросил наконец Маркелов.

— Нет, пока еще не успел.

— Да вы давно ли сюда прибыли?

— Скоро две недели будет.

— Занятий много?

— Не слишком.

Маркелов угрюмо кашлянул.

— Гм! Народ здесь довольно пустой, — продолжал он, — темный народ. Поучать надо. Бедность большая, а растолковать некому, отчего эта самая бедность происходит.

— Бывшие мужики вашего зятя, сколько можно судить, не бедствуют, — заметил Нежданов.

— Зять мой — хитрец; глаза отводить мастер. Крестьяне здешние — точно, ничего; но у него есть фабрика. Вот где нужно старание приложить. Тут только копни: что в муравьиной кучке, сейчас заворошатся. Книжки у вас с собою есть?

— Есть… да немного.

— Я вам доставлю. Как же это вы так!

Нежданов ничего не отвечал. Маркелов тоже умолк и только дым пускал ноздрями.

— Какой, однако, мерзавец этот Калломейцев, — промолвил он вдруг. — Я за обедом думал: встать, подойти к этому барину — и расшибить в прах всю его нахальную физиономию, чтобы другим повадно не было. Да нет! Теперь есть дела поважнее, чем бить камер-юнкеров. Теперь не время сердиться на дураков за то, что они говорят глупые слова; теперь время мешать им глупые дела делать.

Нежданов качнул головой утвердительно, а Маркелов опять принялся за папироску.

— Тут между всей этой дворовой челядью есть один малый дельный, — начал он снова, — не слуга ваш Иван… это — рыба какая-то; а другой… ему имя Кирилл, он при буфете. (Кирилл этот был известен как горький пьяница.) Вы обратите на него внимание. Забубенная голова… да ведь нам деликатничать не приходится. А что об моей сестре скажете? — прибавил он, внезапно подняв голову и уставив свои желтые глаза на Нежданова. — Эта еще похитрее будет, чем мой зятек. Как вы об ней полагаете?

— Я полагаю, что она очень приятная и любезная дама… И к тому же она очень красива.

— Гм! Как это вы, господа, в Петербурге тонко выражаетесь… Удивляюсь! Ну… а насчет… — начал было он, но вдруг насупился, потемнел в лице и не докончил начатой фразы. — Нам, я вижу, надо с вами хорошенько потолковать, — заговорил он опять. — Здесь невозможно. Чёрт их знает! Под дверьми, пожалуй, подслушивают. Знаете ли, что я вам предлагаю? Сегодня суббота; завтра вы, чай, моему племяннику уроков не даете?.. Не правда ли?