Шрифт:
— Это была — я… — промолвила она.
— Вы?
— Да, я. В юности. К моему батюшке покойному ходил живописец-француз, отличный живописец! Так вот он меня написал ко дню батюшкиных именин. И какой хороший был француз! Он и после к нам езжал. Войдет, бывало, шаркнет ножкой, потом дрыгнет ею, дрыгнет и ручку тебе поцелует, а уходя — свои собственные пальчики поцелует, ей-ей! И направо-то он поклонится, и налево, и назад, и вперед! Очень хороший был француз!
Гости похвалили его работу; Паклин даже нашел, что есть еще какое-то сходство.
А тут Фомушка начал говорить о теперешних французах и выразил мнение, что они, должно быть, все презлые стали! — Почему же это так, Фома Лаврентьевич? — Да помилуйте!.. Какие у них пошли имена! — Например? — Да вот, например: Ножан-Цент-Лорран! — прямо разбойник! — Фомушка кстати полюбопытствовал: кто, мол, теперь в Париже царствует? Ему сказали, что Наполеон. Это его, кажется, и удивило и опечалило. — Как же так?.. Старика такого… — начал было он и умолк, оглянувшись с смущением. Фомушка плохо знал по-французски и Вольтера читал в переводе (под его изголовьем, в заветном ящике, сохранялся рукописный «Кандид»), но у него иногда вырывались выражения вроде: «Это, батюшка, фосс-паркэ!» (в смысле: «это подозрительно», «неверно»), над которым много смеялись, пока один ученый француз не объяснил, что это есть старое парламентское выражение, употреблявшееся в его родине до 1789 года.
Так как речь зашла о Франции да о французах, то и Фимушка решилась спросить о некоторой вещи, которая у ней осталась на душе. Сперва она подумала обратиться к Маркелову, но уж очень он смотрел сердито; Соломина бы она спросила… только нет! — подумала она, — этот простой; должно быть, по-французски не разумеет. Вот она и обратилась к Нежданову.
— Что, батюшка, я от вас узнать желаю, — начала она, — извините вы меня! Да вот мой родственничек, Сила Самсоныч, знать, трунит надо мной, старухой, над моим неведеньем бабьим.
— А что?
— А вот что. Если кто на французском диалекте хочет вопрос такой поставить: «Что, мол, это такое?» — должон он сказать: «Кесе-кесе-кесе-ля?»
— Точно так.
— А может он тоже сказать так: кесе-кесе-ля?
— Может.
— И просто: кесе-ля?
— И так может.
— И всё это — едино будет?
— Да.
Фимушка задумалась и руками развела.
— Ну, Силушка, — промолвила она наконец, — виновата я, а ты прав. Только уж французы!.. Бедовые!
Паклин начал просить старичков спеть какой-нибудь романсик… Они оба посмеялись и удивились, какая это ему пришла мысль; однако скоро согласились, но только под тем условием, чтобы Снандулия села за клавесин и аккомпанировала им — она уж знает что. В одном углу гостиной оказалось крошечное фортепиано, которого никто из гостей сначала не заметил. Снандулия села за этот «клавесин», взяла несколько аккордов… Таких беззубеньких, кисленьких, дряхленьких, дрябленьких звуков Нежданов не слыхивал отроду; но старички немедленно запели:
На то ль, чтобы печали, —начал Фомушка, —
В любви нам находить, Нам боги сердце дали, Способное любить? Одно лишь чувство страсти, —отвечала Фимушка, —
Без бед, без злой напасти На свете есть ли где? Нигде, нигде, нигде! —подхватил Фомушка,
Нигде, нигде, нигде! —повторила Фимушка.
С ним горести жестоки Везде, везде, везде! —пропели они вдвоем,
Везде, везде, везде! —протянул один Фомушка.
— Браво! — закричал Паклин. — Это первый куплет; а второй?
— Изволь, — отвечал Фомушка, — только, Снандулия Самсоновна, что же трель? После моего стишка нужна трель.
— Извольте, — отвечала Снандулия, — будет вам трель.
Фомушка опять начал:
Любил ли кто в вселенной И мук не испытал? Какой, какой влюбленный Не плакал, не вздыхал?А тут Фимушка:
Так сердце странно в горе, Как лодка гибнет в море… На что ж оно дано? На зло, на зло, на зло! —воскликнул Фомушка — и подождал, чтобы дать время Снандулии пустить трель.
Снандулия пустила ее.
На зло, на зло, на зло! —