— Как? Что? Как мне вас понять? Вы следовали влечению вашего сердца, положим… Но ведь все это должно же кончиться браком?

— Не знаю… я об этом не думала.

— Вы об этом не думали?! Да вы с ума сошли!

Марианна немного отвернулась.

— Прекратим этот разговор, Валентина Михайловна. Он ни к чему не может повести. Мы все-таки не поймем друг друга.

Валентина Михайловна порывисто встала.

— Я не могу, я не должна прекратить этот разговор! Это слишком важно… Я отвечаю за вас перед… — Валентина Михайловна хотела было сказать: перед богом! но запнулась и сказала: — перед целым светом! Я не могу молчать, когда я слышу подобные безумия! И почему это я не могу понять вас? Что за несносная гордость у всех этих молодых людей! Нет… я вас очень хорошо понимаю; я понимаю, что вы пропитались этими новыми идеями, которые вас непременно поведут к погибели! Но тогда уже будет поздно.

— Может быть; но поверьте мне: мы, и погибая, не протянем вам пальца, чтобы вы спасли нас!

Валентина Михайловна всплеснула руками.

— Опять эта гордость, эта ужасная гордость! Ну послушайте, Марианна, послушайте меня, — прибавила она, внезапно переменив тон… Она хотела было притянуть Марианну к себе — но та отшатнулась назад. — Ecoutez-moi, je vous en conjure! Ведь я, наконец, не так уж стара — и не так глупа, чтобы нельзя было сойтись со мною! Je ne suis pas une encroutee. Меня в молодости даже считали республиканкой… не хуже вас. Послушайте: я не стану притворяться; материнской нежности я к вам никогда не питала, — да и не в вашем характере об этом сожалеть… Но я знала и знаю, что у меня есть обязанности в отношении к вам — и я всегда старалась их исполнить.

— Быть может, та партия, о которой я мечтала для вас и для которой и Борис Андреич и я — мы бы не отступили ни перед какими жертвами… эта партия не вполне отвечала вашим идеям… но в глубине моего сердца…

Марианна глядела на Валентину Михайловну, на эти чудные глаза, на эти розовые, чуть-чуть разрисованные губы, на эти белые руки, на слегка растопыренные пальцы, украшенные перстнями, которые изящная дама так выразительно прижимала к корсажу своего шелкового платья… и вдруг перебила ее:

— Партия, говорите вы, Валентина Михайловна? Вы называете «партией» этого вашего бездушного, пошлого друга, господина Калломейцева?

Валентина Михайловна отняла пальцы от корсажа.

— Да, Марианна Викентьевна! я говорю о господине Калломейцеве — об этом образованном, отличном молодом человеке, который, наверное, составит счастье своей жены и от которого может отказаться одна только сумасшедшая! Одна сумасшедшая!

— Что делать, ma tante! Видно, я такая!

— Да в чем можешь ты серьезно упрекнуть его?

— О, ни в чем! Я презираю его… вот и все.

Валентина Михайловна нетерпеливо покачала головою с боку на бок — и снова опустилась на кресло.

— Оставим его. Retournons a nos moutons. Итак, ты любишь господина Нежданова?

— Да.

— И намерена продолжать… свои свиданья с ним?

— Да; намерена.

— Ну… а если я тебе это запрещу?

— Я вас не послушаюсь.

Валентина Михайловна подпрыгнула на кресле.

— А! Вы не послушаетесь! Вот как!.. И это мне говорит облагодетельствованная мною девушка, которую я призрела у себя дома, это мне говорит… говорит мне…

— Дочь обесчещенного отца, — сумрачно подхватила Марианна, — продолжайте, не церемоньтесь!

— Ce n'est pas moi qui vous le fait dire, mademoiselle! Но во всяком случае этим гордиться нечего! Девушка, которая ест мой хлеб…

— Не попрекайте меня вашим хлебом, Валентина Михайловна! Вам бы дороже стоило нанять француженку Коле… Ведь я ему даю уроки французского языка! Валентина Михайловна приподняла руку в которой она держала раздушенный иланг-илангом батистовый платок с огромным белым вензелем в одном из углов, и хотела что-то вымолвить; но Марианна стремительно продолжала:

— Вы были бы правы, тысячу раз правы, если вместо всего того, что вы теперь насчитали, вместо всех этих мнимых благодеяний и жертв, вы бы в состоянии были сказать: «Та девушка, которую я любила…» Но вы настолько честны, что так солгать не можете! — Марианна дрожала, как в лихорадке. — Вы всегда меня ненавидели. Вы даже теперь, в самой глубине вашего сердца, о которой вы сию минуту упомянули, рады — да, рады тому, что вот я оправдываю ваши всегдашние предсказания, покрываю себя скандалом, позором — и вам неприятно только то, что часть этого позора должна пасть на ваш аристократический, честный дом.

— Вы меня оскорбляете, — шепнула Валентина Михайловна, — извольте выйти вон!

Но, уже Марианна не могла совладать с собою.

— Ваш дом, сказали вы, весь ваш дом, и Анна Захаровна, и все знают о моем поведении! И все приходят в ужас и негодование… Но разве я что-нибудь прошу у вас, у них, у всех этих людей? Разве я могу дорожить их мнением? Разве этот ваш хлеб не горек? Какую бедность не предпочту я этому богатству?. Разве между вашим домом и мною не целая бездна, бездна, которую ничто, ничто закрыть не может? Неужели вы — вы тоже умная женщина — вы этого не сознаете? И если вы питаете ко мне чувство ненависти, то неужели вы не понимаете того чувства, которое я питаю к вам и которого я не называю по имени только потому, что оно слишком явно?