В обычных условиях можно было вполне удовлетвориться достигнутым. Но, принимая во внимание обстановку, сложившуюся в Праге, когда был дорог каждый час, я потребовал от всех четырёх командармов — Гордова, Пухова, Рыбалко и Лелюшенко — более высоких темпов наступления. Перед пехотой стояла задача пройти за следующие сутки тридцать — сорок пять километров, а от танкистов — пятьдесят — шестьдесят. Им было приказано наступать днем и ночью, не считаясь ни с усталостью, ни с какими-либо помехами. А главная помеха состояла в том, что дождь сильно испортил дороги. Выехав в. части Гордова, я даже на «виллисе» с трудом пробрался туда по полям. Дрезден ещё не был взят. Поэтому некоторые шоссе мы не могли использовать. Войскам приходилось двигаться по проселочным дорогам и кружными путями. После дождя все было буквально перепахано и колесами и гусеницами, и это очень затрудняло продвижение.

Так обстояло дело на главном направлении. На других направлениях в этот день тоже произошли существенные события.

В восемнадцать часов командующий обороной Бреслау генерал Никгоф, убедившись в безнадежности дальнейшего сопротивления, капитулировал с сорокатысячным гарнизоном. Город был сдан уже много недель осаждавшей его 6-й армии генерала Глуздовского. Генерал Никгоф дал интересные показания, о которых немедленно доложили мне.

Оказывается, на 7 мая планировалась попытка прорыва Бреславского гарнизона на соединение с Шернером. Войска 17-й армии, входившие в группу армий «Центр», должны были одновременно начать наступление навстречу прорывающимся. Этот замысел, хотя и не осуществившийся, свидетельствовал о той мере активности, которую даже в эти последние дни своего существования проявляла группировка Шернера.

Начало нашего наступления, видимо, перечеркнуло немецкие планы, и Никгоф решил капитулировать. Кстати говоря, Никгоф передал через генерала Глуздовского письмо на мое имя, в котором просил встречи со мной, ссылаясь на то, что он не взят в плен, а капитулировал сам. Я приказал передать ему, что оперативные дела

фронта не дают мне возможности принять его, а с ним и с его подчиненными поступят так же, как со всеми остальными капитулировавшими частями германской армии.

У меня действительно не было времени для разговора с Никгофом. Кроме того, я считал, что и принципиально он не заслуживает какого-то особого отношения. Никгоф и его гарнизон проявили упорство в бою, но в последнее время, особенно после падения Берлина, оказались в явно безнадежном и бесперспективном положении, это упорство было бессмысленно и преступно, прежде всего по отношению к многочисленному гражданскому населению, скопившемуся в Бреслау.

Вторым существенным событием дня на наших второстепенных направлениях был неожиданно обнаружившийся отход противника перед фронтом 59-й армии Коровникова на нашем левом крыле.

Заметив первые признаки отхода, Коровников организовал преследование противника, и к вечеру его войска продвинулись на семь километров. Все говорило о том, что гитлеровцы почувствовали наш удар на дрезденском направлении, правильно восприняли его как угрозу окружения и начали поспешно вытягивать свои войска из самых отдаленных районов того периметра, по которому была размещена миллионная группировка Шернера.

Шернер явно торопился, и это требовало от нас удвоенной стремительности действий. Учитывая все обстоятельства, я отдал приказ о переходе в наступление армиям центра и левого крыла фронта (2-й армии Войска Польского, 28, 52, 31, 21, 59-й армиям) на два дня раньше запланированного срока.

Именно этими мыслями закончился для меня первый день Пражской операции.

Сражение шло всю ночь и продолжалось утром. Войска главной ударной группировки продвигались все дальше к югу по западному берегу Эльбы и к концу дня оказались перед северными склонами главного хребта Рудных гор.

Темп продвижения достиг в этот день сорока пяти километров. Особенно успешно наступала армия Пухова, настолько успешно, что взаимодействовавшие с нею танкисты Лелюшенко, продвигаясь через горы и леса, так и не

смогли в этот день оторваться от пехоты Пухова и лишь кое-где незначительно опередили её. Правда, армия Лелюшенко наступала компактно, и я по многим признакам чувствовал, что у неё уже все подтянуто для предстоящего рывка вперёд.

В этот день, признаюсь, я был особенно удовлетворен действиями Пухова и Лелюшенко, четкой работой штабов обеих этих армий, возглавляемых генералами Маландиным и Упманом.

Обстановка была сложной, темпы наступления высокие. Для управления войсками фронта в этих условиях требовались непрерывные донесения снизу, чтобы вовремя регулировать движение войск, выдерживать и направление движения, и темпы. Я должен был все время знать, где что происходит, чтобы иметь возможность соответственно сманеврировать другими имевшимися в моем распоряжении резервами в том случае, если наступление где-то остановится, застопорится, упрется в непробиваемую с одного удара оборону. Бесперебойная информация имела для меня в этот день особенное, исключительное значение. И нужно отдать должное Маландину и Упману, они её обеспечили: донесения шли непрерывно. Связь с 13-й и 4-й гвардейской танковой армиями, хотя они и действовали на дальнем, заходящем фланге, была превосходной.

Не могу не сказать тут хотя бы несколько слов о начальнике штаба 13-й армии Германе Капитоновиче Маландине (в последнее время он возглавлял Академию Генерального штаба). Это был человек большой штабной школы, талантливый и организованный, отличавшийся безукоризненной честностью и точностью, никогда не поддававшийся соблазну что-либо приукрасить или округлить в своих докладах. Вот уж за кем не было этого греха, водившегося за некоторыми в общем-то неплохими людьми.

Отличная штабная школа сказалась и в тех докладах — лаконичных и в высшей степени точных, — которые представлял мне Маландин в ходе Пражской операции. Порой он даже сообщал последние данные о продвижении своего соседа — 3-й гвардейской армии Гордова — раньше, чем сам сосед успевал сделать это.