Заметался отец Иосиф, захрипел — и очнулся. Все пропало: прежняя тишина стояла в горнице, слабо горели перед иконами свечи и лампады. Сотворил испуганный инок крестное знамение, зашептал молитву. Но не отходили от него черные думы. Полежав малость, опять впал он в бред горячечный. Повели ляхи связанного, униженного пленника к себе в стан. С ним рядом, в толпе рыдающей, идут воеводы, архимандрит, старцы соборные, закованные в цепи; подгоняют их плетьми ляшские конные воины, ругаются над ними. В стане вражьем, у шатров, сидят ляшские вожди — Лисовский да Сапега; блещут мечи да топоры кругом. Видит казначей Девочкин: костер горит, над ним краснеет железная, раскаленная решетка. "Вот я вас, черных воронов, за супротивство ваше живьем зажарю!" — гремит гневный голос вражьего вождя. Все ближе и ближе раскаленное железо, чует отец Иосиф, что терзает уже оно его тело. Стонет, вопит казначей, а рядом с ним раздаются стоны и вопли других жертв. Ох, как терзает грудь жестокая боль! Горит кожа, тлеют жилы.

— Отец казначей, здоров ли? — слышит больной над собою чей-то знакомый голос. — Не надо ли тебе чего?

Очнулся опять отец Иосиф. Над ним склонился и с испугом глядел на него старец Гурий; зашел старый инок к казначею случайно, попросить чего-то для раненых. Опять спросил он заботливо больного:

— Не надо ли чего? Озноб, вишь, у тебя. Выпей настою полынного, авось полегчает. Сейчас изготовлю тебе.

Отец Иосиф только головою кивнул: спасибо-де, а говорить невмоготу. Привычно и проворно изготовил старец горькое питье, дал больному, укрыл-уложил казначея поудобнее, послушника позвал.

— Коли что понадобится, за мной сбегай.

И нахлопотавшись, вышел добрый инок из казначейской кельи: еще ко многим надо было ему поспеть, многим муки телесные и душевные облегчить.

Присел послушник на лавке, у дверей, и подремывать стал. Долгое время лежал неподвижно отец казначей: утишило озноб и бред целебное питье. Но страшные видения не прошли бесследно для его смятенного ума; все припоминал он их, все ужасом мучился. "А ну, как все сбудется? — думал он. — Еще и не такие муки придумают нам свирепые ляхи. И чего супротивничать, коли вам Господь беду насылает? Перебьют у нас всех воинов, иноков голыми руками возьмут. То же и воевода Голохвастов говорил сегодня".

Новая мысль пала на ум отцу казначею. Позвал он слабым голосом дремлющего послушника.

— Пойди, Порфирий, к младшему воеводе. Скажи, шлет-де отец казначей поклон ему; недужится-де отцу Иосифу, и просит он воеводу к себе в келью на часок.

Ушел послушник по наказу старца. Тяжко дыша, ожидал Голохвастова больной, поглядывая на дверь.

Не замедлил воевода; благоволил он к обительскому казначею и часто с ним долгие беседы вел.

— Занемог, отец Иосиф? — спросил он, входя и крестясь на образа. — Затосковал, чай? Ну, потолкуем с тобой.

— Ох, Алексей Дмитрич, смерть, кажись, приходит! Сел воевода около больного, нахмурился и ответил:

— Смерти-то и всем нам не миновать, а может, и ждать-то ее, безглазую, недолго придется.

— И моя такая же думка, воевода. Только не понять никак мне, к чему людскую кровь ручьями лить? К чему столько народа неповинного на смерть обрекать?

— Эх, не раз говорил я о том князю да архимандриту — никакого толка нет. Мы-де крест целовали! — возвысил сердито голос Голохвастов. — А я разве не целовал? А я разве не держал присягу крепко, не бился, как воин рядовой? Ведь не об измене толкую им, не о сдаче малодушной. Может, ляхи поумерили бы алчность свою, на уступку пошли бы.

— А как посланец-то их грозил, помнишь, воевода? И в грамоте все написано было. Уж не пожалеют они мук лютых, пыток злобных, когда обитель возьмут! Не пощадят ни седин старцев, ни младенцев, ни жен. Разве это не грех перед Богом? Падет упорство наше на головы невинных! Правда ль в словах моих, воевода? Так ли и ты мыслишь?

— Так, отец казначей. Истину молвил ты. Мне же, ратному человеку, виднее, устоит ли обитель, — и глубоко задумавшись, помолчал воевода. — У меня уж, почитай, половину стрельцов из строя выбили; у князя детей боярских да казаков верных еще менее половины осталось. На послушников да богомольцев нечего полагаться — непривычны к бою. А ляхам-то что: их все новые отряды подваливают. Вон донские казаки-то ушли с Епифанцем, а на их место новая толпа разбойничья приспела денька через три. И пушки-то ляшские лучше, и зелья-то у них много.

— А у нас-то, — подхватил отец казначей, — закрома да кладовые пустеют, вина хлебного запас самый малый. Вдруг, упаси Боже, цинга по народу с холоду да с голоду ударит?! Морозы ведь еще вдвойне надвинутся, а топливо-то кровью достается.

Опять прервалась беседа. Замолчали воевода и инок, друг на друга с опаской глядят: не проговорились ли?

— Порфирий, — сказал вдруг отец казначей послушнику, что опять у двери подремывал. — Выйди-ка вон из кельи.

Оставшись с глазу на глаз с воеводою, повел отец Иосиф издалека свою хитрую речь.

— Тайну хочу открыть тебе, воевода, строго соблюди ее, не то мне худо будет. Давно уж болит душа моя за обитель, давно уже мыслю я, как делу помочь. Коли удаль неразумная воеводы большою гибелью грозит православному воинству и братии, не грех будет нам самим поостеречься. Кабы ты, воевода, со мной заодно был, вышло бы дело доброе. Надумал як ляхам грамотку послать, а в той грамотке написать, что-де не все монастырцы им супротивничают, что многих к бою неволят. Коли-де не разграбите обители да нас живыми отпустите, тогда можно и до сдачи дело довести. Достань-ка в укладке грамотку, воевода, да прочти. Давно уж я ее изготовил.