И уставился наглый пан с усмешкой на воеводу.

— Спасибо за совет добрый! — сдерживая гнев, проговорил князь и, обернувшись к стрельцам, что пленных привели, крикнул:

— Взять пана да посадить в погреб потемнее. Больно горазд он шутки шутить — пусть позадумается! Давайте-ка сюда старого знакомца, переметчика-злодея, что указал ляхам наш ход потайной.

Подвели к воеводе Осипа Селевина. Не дрожал уж и не молил о пощаде изменник: твердо глядели глаза его на суровых судей.

— Все тебе расскажу, воевода, — сказал он покорно. — Не для того чтоб от смерти уйти, сердце твое гневное умягчить-разжалобить. Знаю, нет уже мне, злодею, прощения ни на земле, ни на небе. Видишь, не дрожу я, не рыдаю от страха! Слушай, воевода. Истомились ляхи осадой долгой, особливо наездники разбойные пана Лисовского. Не раз брались они за мечи, грозили вождям своим. Тогда порешили Сапега с Лисовским на последний приступ пойти. Не возьмут обители — уйдет половина рати с Лисовским в Тушино, а Сапега с полками своими будет грозить обители да подмоги ждать. Мыслят паны, что пади только Москва перед вором тушинским — и откроете вы сами ворота, к ним с повинной придете. Правду истинную говорю я, воевода!

Слушал князь Григорий Борисович изменника, и не верилось ему: лукавит-де переметчик-злодей!

— Я себе не молю пощады, — говорил дальше Осип Селевин. — Снесу казнь всякую, муку злую. Повернула мне душу, сердце мне вынула смерть брата Анания. Хоть и простил он мне грех смертный, а все же давит и жжет меня злодейство мое! С радостью приму кару любую. Об одном прошу: пусть примет старец исповедь мою, услышит черные дела мои. Готов я смерть принять!

— Благо покаявшемуся во грехах своих! — сказал отец архимандрит, издали благословляя замолчавшего Осипа Селевина. — Многомилостив и терпелив Господь! Ободрись, чадо мое; прими кару суровую со слезами раскаяния чистого.

Пал в ноги отцу Иоасафу изменник, оросил слезами полу мантии архимандрита. И с тайной жалостью, без гнева и злобы, глядели на переметчика соборные старцы, воеводы и сторожевые стрельцы.

Не слукавил перед воеводами и архимандритом Осип Селевин, все по его слову вышло: отступил на следующий день Сапега с полками своими в крепкий стан, обнесенный валами. С этой доброй вестью прибыли к монастырским воротам сельчане, что уцелели еще в соседних деревнях.

Возликовала обитель: можно было теперь с Москвой пересылаться свободно, вести получать о царе и воеводах его.

Приступ 27 мая был последним кровавым испытанием для защитников Троицкой обители.

Но не скоро еще оставил лютый враг окрестности монастыря и не раз пытался он добиться своего лукавством.

Тихо прошли июнь и июль месяцы; усердно молились иноки; зорко берегли обитель воины, изредка выезжали удальцы конные, кружили около ляшского стана, врагам грозили.

Тридцатого июля рано разбудил воеводу Долгорукого Суета, не боясь нарушить покой княжеский. Был молодец весь в пыли и поту, тяжело дышал, торопился.

— Князь-воевода, к ляхам подмога пришла! Ездил я в поле с товарищами, языка изловил. Говорит он, что немалая рать пришла из Твери к пану Сапеге. И сам я слышал в стане ляшском шум и волнение великое.

Спешно поднялся князь Григорий Борисович с ложа, вооружился, отца архимандрита известить послал, а сам на стены пошел. Необычайное что-то творилось в стане вражьем: гремела пальба, звучали радостные крики.

— Чего они ликуют? — тревожно спросил воеводу отец Иоасаф, подоспев на башню, откуда озирал князь далекое поле.

Ничего не ответил князь, только брови нахмурил: и его немало тревожило нежданное вражеское ликование.

Весь день и всю ночь ждали монастырские воины приступа; хоть осталось их немногим более двух сотен, но не робели они, уповая на Господа. Но не выходили скопища ляшские в поле; только перед вечером подвезли враги с десяток пушек к старым окопам и палить стали. Но не долга и не страшна была эта пальба: одну богомолку, что на стену вышла, зацепило ядром, никого больше не тронуло. И ночью пробовали палить ляхи, да ничего не вышло — и замолкли их пушки.

Вновь прошли спокойно два месяца — август да сентябрь. Не выходили сапегинские дружины на поле к монастырю, но все еще силен и грозен был ляшский стан.

Прошло лето, осень глубокая настала. В темную и холодную октябрьскую ночь всполошилась монастырская стража, услыхав у Красных ворот ржание коней, звон оружия, звуки трубы.

Вспыхнули на стенах костры сторожевые, воеводы приспели.

Густые ряды воинов стояли перед воротами обители. Старший их в шлеме с крестом православным кричал страже могучим голосом:

— От воеводы царского, князя Михаилы Скопина-Шуйского, подмога вам прислана. Отмыкайте ворота: воевода Давид Жеребцов с дружиной пришел.

Девять сотен свежих, на славу вооруженных воинов вступило в обитель. Не помнили себя от радости воеводы и старцы; всячески привечали они гостей дорогих, славили юного князя Скопина-Шуйского. Рассказал Давид Жеребцов о славной Калязинской битве, в которой и Сапега из троицкого стана с дружинами участвовал. Ликовали обительские защитники, слыша, что разбиты были князем Скопиным-Шуйским и его воеводами наголову вожди ляшские: Заруцкий, Сапега да Лисовский.