— Со вчерашнего полудня у меня ничего не было во рту, но глоток водки, пожалуй, найдется в каком-нибудь шкапчике. Милости просим, панове!

Но Скшетуский, маленький рыцарь и пан Лонгин стали отказываться и негодовать на пана Заглобу, который выворачивался, как мог, и оправдывался, как умел.

— Я не напрашивался, — говорил он, — ибо сам предпочитаю отдать свое, чем тронуть чужое, но если такой достойный рыцарь просит, то с нашей стороны было бы грубостью отказываться.

— Ну идемте же, — говорил староста. — И мне приятно посидеть в хорошей компании, а пока не стреляют, у нас есть время. На закуску я вас не приглашаю, ведь теперь трудно достать и конины.

Заглоба сейчас же пришел в прекрасное расположение духа и сказал:

— Даст бог, его величество король освободит нас от осады, и вот тогда мы доберемся до возов ополченцев. Ой, много они съедобного возят и лучше берегут свое брюхо, чем Речь Посполитую. Я предпочитаю с ними есть, чем воевать, но, быть может, при короле и они будут недурно драться.

Староста стал серьезен.

— Как мы поклялись, что ляжем костьми, а не сдадимся, так оно и будет. Мы должны быть готовы к тому, что настанут еще более тяжелые времена. Провианта уже почти нет, но хуже всего то, что и порох на исходе. Другим я бы этого не говорил, но вам можно. Вскоре у нас останутся только храбрость в сердцах, сабли в руках, готовность умереть, — и больше ничего. Дай бог, чтобы как можно скорее подошел король, это последняя надежда. Он воин! Он наверняка не пожалел бы ни трудов, ни здоровья, ни жизни, лишь бы нас освободить, но у него пока слишком мало войска, и он должен ждать, а вы, панове, знаете, как медленно собирается ополчение. Наконец, откуда его величество может знать, при каких условиях мы защищаемся и что мы доедаем последние крохи?

— Мы уже решили пожертвовать собой, — сказал Скшетуский.

— А если бы дать знать? — спросил Заглоба.

— Если бы нашелся кто-нибудь столь доблестный, — проговорил староста, — кто решился бы пробраться к королю, тот при жизни стяжал бы бессмертную славу, был бы спасителем всего войска и отвратил бы бедствие от отчизны. Пусть бы даже ополчение не собралось еще в полном составе — все же возможно, что одно присутствие короля смогло бы рассеять мятежников. Но кто пойдет? Кто возьмется за это, если Хмельницкий так отрезал все дороги и выходы, что мышь не проскользнет из окопов. Такое предприятие грозит явной и неминуемой смертью.

— А голова на что? — спросил Заглоба. — Мне уже одна мыслишка пришла в голову.

— Какая? — спросил староста.

— Да вот мы ежедневно хватаем по нескольку пленных. Быть может, удастся кого-нибудь подкупить. Пусть он притворится, что убежал от нас, а потом отправится к королю.

— Я переговорю об этом с князем, — сказал староста.

Пан Лонгин глубоко задумался, так что лоб его покрылся морщинами, и все время сидел молча, потом поднял вдруг голову и проговорил с обычной кротостью:

— Я берусь пробраться через казацкий лагерь.

Рыцари, услышав эти слова, вскочили в изумлении со своих мест, пан Заглоба раскрыл рот, Володыевский зашевелил усиками, Скшетуский побледнел, а староста красноставский всплеснул руками и воскликнул:

— Вы беретесь это сделать?

— Подумали ли о том, что говорите? — заметил Скшетуский.

— Я давно все обдумал, — ответил литвин, — ибо не с сегодняшнего дня среди рыцарей поговаривают о том, что надо дать знать королю о нашем положении. А я, слыша это, думал: пусть бы только Всевышний позволил мне выполнить мой обет и я бы сейчас же пошел. Я — ничтожный человек, что я значу? Что за беда, если меня и убьют!

— И убьют, как бог свят! — воскликнул Заглоба. — Вы ведь слышали, что говорил пан староста: это неизбежная смерть!

— Ну так что же, братец? — ответил пан Лонгин. — Коли Бог захочет, он проведет, а нет, так наградит на небе.

— Но сначала тебя схватят, замучат и предадут ужасной смерти. Да у тебя в голове помутилось, что ли? — говорил Заглоба.

— А я-таки пойду, братец, — кротко ответил литвин.

— Тут птица не пролетит — ее из луков подстрелят. Нас окружили со всех сторон, как медведя в берлоге.

— Я пойду! — повторил рыцарь. — Я должен Господа поблагодарить за то, что он мне позволил выполнить обет.

— Ну смотрите на него, смотрите! — воскликнул, хватаясь за голову, Заглоба. — Так лучше вели отрубить себе голову и зарядить собой пушку, только так ты и можешь пробраться через их лагерь.

— Нет уж, позвольте, друзья, — промолвил литвин, складывая руки.

— О нет, ты не пойдешь один, так как и я пойду с тобою, — сказал Скшетуский.

— И я с вами, — прибавил Володыевский, ударяя рукой по сабле.

— А чтоб вам провалиться с вашим "и я", "и я"! — крикнул Заглоба, хватаясь за голову. — Видно, вам мало еще крови, мало огня и дыма! Им мало того, что здесь происходит, они ищут, где бы повернее свернуть себе шеи! Идите к черту и оставьте меня в покое! Чтоб вас разорвало!..

Сказав это, он стал метаться по палатке, точно ошалелый.

— Бог меня карает, — кричал он, — за то, что я путаюсь с этими ветрогонами, вместо того чтобы жить в компании степенных людей. Поделом мне!

Еще несколько времени он ходил лихорадочными шагами, наконец остановился перед Скшетуским, заложил руки назад и, глядя ему прямо в глаза, стал грозно сопеть.