— Нечего удивляться. — ответил, вздыхая, литвин, — что он так привязался к ней; ведь он вырвал ее из рук Богуна и в бегстве испытал из-за нее много опасностей и приключений. Пока он надеялся на ее спасение, до тех пор острил и еще держался на ногах а теперь, будучи одиноким, не знает, для кого ему и жить на свете, не имея никакого утешения для сердца.

— Я пробовал уже пить с ним, чтобы развлечь его и возвратить к прежней веселости, но напрасно! Пить-то он пил, но не острил по-прежнему, не распространялся о своих победах, только, расчувствовавшись, свесил голову и слал. Верно, и Скшетуский страдает не меньше Заглобы.

— Очень жаль его, это был великий рыцарь! Пойдем к нему. Ведь он любил подтрунить надо мной, может быть, и теперь у него явится охота поострить на мой счет. О Боже, как несчастье изменяет людей! Какой это был весельчак!

— Пойдем, — сказал Володыевский — Хотя уже немного поздновато, но ему к ночи тяжелее, потому что. выспавшись днем, он не может ночью спать.

С этими словами они оба отправились в квартиру Заглобы, которого застали сидящим у открытого окна с опущенной головок Было уже поздно; в замке была тишина, только караульные громко возвещали о своем существовании, а в чащах, отделяющих замок от города, соловьи заливались в кустах, насвистывая свои трели Через открытое окно врывались теплый майский воздух и светлые лучи луны, падавшие на грустное лицо и лысую голову Заглобы.

— Добрый вечер, — сказали вошедшие.

— Вечер добрый, — ответил Заглоба.

— О чем вы так задумались, сидя у окна, вместо того чтобы идти спать? — спросил Володыевский.

Заглоба вздохнул.

— Не до сна мне теперь, — ответил он протяжным голосом — Год тому назад я бежал с ней от Богуна над Кагаряыком, и тогда также пели соловьи, а теперь где она?

— Видно, так Богу угодно, — сказал Володыевский.

— Для меня нет уже утешения, только слезы и грусть. Они замолкли, только через открытое окно слышались все громче и громче звонкие трели соловьев, наполняя эту чудесную ночь приятными звуками.

— О, Боже, Боже! вздохнул Заглоба — Совсем не так они пели над Кагарлыком.

Лонгин смахнул слезу со своих рыжеватых усов, а маленький рыцарь, помолчав, сказал:

— Знаете что? Тоска тоской, а вы выпейте с нами меду, нет лучшего утешения от всякой тоски. За стаканами лучше вспоминать хорошие времена.

— Да, я выпью, — сказал безропотно Заглоба.

Володыевский велел мальчику подать свечу и бутыль меду, и, когда они сели за стол, зная, что воспоминания лучше всего оживляют Заглобу, спросил:

— Ведь это уж год, как вы из Разлог с покойницей бежали от Богуна?

— Это было в мае, — ответил Заглоба, — мы бежали через Кагарлык в Золотоношу. Ой, тяжело на свете!

— И она была переодета?

— Да, казачком; волосы бедняжке я вынужден был обрезать саблей, чтобы не узнали ее. Я помню то место, где я спрятал ее волосы и мою саблю, под деревом.

— Милая она была девица! — прибавил со вздохом Лонгин.

— Я вам говорю, что с первого дня я ее так полюбил, как будто с детства сам воспитывал ее. А она только умиленно складывала свои ручки и благодарила меня за спасения и опеку. Пусть бы меня лучше убили, чем я дождался нынешнего дня, лучше бы не жить:

Опять настало молчание, и три рыцаря пили мед, смешанный со слезами.

— Я думал, что при ней я дождусь спокойной старости, — продолжал Заглоба, — а теперь…

Его руки бессильно опустились.

— Нет утешения для меня, нет утешения, только одна могила может успокоить меня…

Едва Заглоба успел высказать эти слова, как в сенях послышался шум; кто-то хотел войти в комнату, а слуга не пускал; поднялся громкий спор, в котором Володыевский услышал знакомый голос и приказал впустить человека. Вскоре дверь отворилась, и на пороге показалась фигура Жендяна, который обвел взглядом присутствующих поклонился и сказал:

— Да славится имя Господне!

— Во веки веков. Аминь! — ответил Володыевский. — Ведь это Жендян!

— Да, это я, — ответил слуга, — и приветствую вас, господа. А где же мой барин?

— Твой барин в Корце: он болен.

— О, что вы говорите! И опасно болен?

— Да, был опасно болен, но теперь поправляется. Доктор говорит, что будет здоров.

— Я приехал к нему с известиями насчет княжны. Маленький рыцарь меланхолически начал кивать головой.

— Напрасно торопился… Скшетуский уже знает о смерти, и мы оплакиваем ее кончину…

Жендян широко раскрыл глаза.

— Что я слышу? Девица умерла?

— Не умерла, а убита разбойниками в Киеве.

— В каком Киеве, что вы говорите?

— В каком Киеве! Разве ты не знаешь Киева?

— Да вы, господа, шутите надо мной! Что ей там делать, в Киеве, когда она скрыта в яре под Валадинкой, недалеко от Рашкова, а колдунья получила приказ не отлучаться от нее ни на минуту до приезда Богуна. О Боже, придется сойти с ума, что ли?

— Какая колдунья? О чем ты говоришь?