Татары раза два толпой бросались на рыцаря, но он уже оперся спиной о дуб, а спереди прикрылся молниеносными движениями меча — и страшно рубил. Вскоре у его ног зачернелись трупы. Татары отступили, объятые панической тревогой.

— Див! Див! — завыли они.

Их вой был услышан. Не прошло и получаса, как весь луг наполнился пешими и конными. Бежали казаки и татары с косами, кольями, луками и горящими лучинами. Посыпались вопросы: "Что такое? Что случилось?" — "Див! — отвечали табунщики. — Лях! Див! Убить его! Нет, бери живьем, живьем!"

Подбипента два раза выстрелил из пистолетов, но этих выстрелов уже не могли услышать в польском лагере его товарищи.

Между тем толпа приближалась к нему полукругом, он же стоял в тени, опершись о дерево, и ждал с мечом в руке.

Толпа подходила все ближе. Наконец послышалась команда:

— Бери его!

Все бросились вперед. Крики умолкли. Те, что не могли протиснуться, светили нападающим.

Толпа закружилась под деревом, точно в водовороте; оттуда раздавались только стоны, и некоторое время ничего нельзя было различить. Наконец крик ужаса вырвался из груди нападающих, и они рассеялись в одну минуту.

Под деревом остался Подбипента, а у его ног груда вздрагивающих в предсмертной агонии людей.

— Веревок, веревок! — загремел чей-то голос.

Всадники тотчас поскакали за веревками и в одно мгновение привезли их И вот человек двадцать мужиков схватились за толстую веревку, по десять за каждый конец, и старались привязать рыцаря к дереву.

Но Подбипента рубанул мечем раз, другой — и мужики с обоих сторон упали на землю. С тем же самым результатом пробовали затем татары.

Видя, что слишком большая толпа только мешает, еще раз пошло человек пятнадцать самых смелых ногайцев, желая непременно взять живьем великана, но он их разорвал, как разрывает дикий кабан собак. Дуб, выросший из двух могучих деревьев, закрывал рыцаря сзади — спереди же тот, кто приближался на длину меча, погибал не издав даже крика. Нечеловеческая сила Подбипенты, казалось, возрастала с каждой минутой.

Видя это, разъяренные ордынцы отогнали казаков, и кругом раздались дикие крики:

— Ук, ук!

Тогда, при виде луков и высыпаемых из колчанов стрел, Подбипента понял, что приближается час смерти, и стал шептать литанию к Пресвятой Деве:

Воцарилась тишина. Толпа сдерживала дыхание, ожидая, что будет.

Первая стрела засвистела, когда рыцарь говорил: "Матерь Искупителя" — и задела кожу на виске.

Другая стрела просвистела, когда рыцарь говорил: "Преславная Дева" — и вонзилась ему в плечо. Слова литании смешались со свитом стрел. И когда рыцарь сказал: "Звезда утренняя!", стрелы вонзились ему в ноги, в плечи и в бока… Кровь с виска заливала ему глаза, и он видел, точно сквозь мглу, луг, татар, но уже не, слышал свиста стрел. Подбипента чувствовал, что слабеет, что ноги подкашиваются под ним, голова его склонилась на грудь, и наконец он склонил колени.

Потом почти уже со стоном рыцарь сказал: "Царица ангелов!" — и то были его последние слова на земле.

Небесные ангелы взяли его душу и положили ее, как светлую жемчужину, у ног царицы ангелов.

На следующий день утром Володыевский и Заглоба стояли на валах между солдатами, внимательно посматривая в сторону неприятельского стана, откуда приближались массы черни. Скшетуский был на совещании у князя, а его товарищи, пользуясь временным спокойствием, говорили о событях вчерашнего дня и о движении в неприятельском лагере.

— Это не предвещает нам ничего хорошего, — сказал Заглоба, указывая на идущую толпу неприятелей. — Наверно, они опять двинутся на штурм, а у нас уже отнялись руки.

— Какой там штурм, в ясный день и в такую пору, — возразил маленький рыцарь. — Они ничего иного не сделают, как только займут покинутые нами вчера окопы и будут стрелять с утра до вечера.

— Хорошо было бы грянуть в них из пушек.

Володыевский понизил голос:

— У нас мало пороху, — заметил он. — При таком расходе нам не хватит его даже на шесть дней. Но к этому времени, наверно, прибудет король.

— Пусть будет, что будет. Лишь бы только бедняжка наш Лонгин счастливо пробрался. Я не мог спать всю ночь, только и думал о нем, а когда мной овладевала дремота, то видел его в опасности, и мне его так было жаль, что от тревоги все тело у меня покрывалось потом. Это самый благородный человек во всей Польше.

— Так почему же вы постоянно лад ним насмехались?

— Потому что язык у меня хуже, чем сердце. Но не терзайте меня воспоминанием об этом, так как и без того я укоряю себя, а если, сохрани Бог, что случилось с Лонгином, то я до самой смерти не буду иметь покоя.

— Вы уж слишком не упрекайте себя. Лонгин никогда не обижался на вас, и я слышал, как он иногда говорил: "Язык злой, но сердце золотое!"

— Дай Бог ему здоровья. Благородный человек! Правда, он никогда не умел говорить по-человечески, но этот недостаток вознаграждался сторицею великими добродетелями. Как вы думаете, господин Володыевский, пробрался ли он счастливо?

— Ночь была темная, а неприятели после поражения страшно измучены. У нас не было настоящей стражи, а у них тем более