— Леса горят!

Но князя, казалось, это совсем не встревожило.

— Это по-басурмански, — сказал он, — но ничего. Огонь не перейдет за реки, впадающие в Трубеж

Действительно, в Трубеж впадало много речек, которые образовали болота, и огонь не мог перейти на другую сторону; за каждой речкой пришлось бы снова поджигать леса. Высланные вперед отряды подтвердили, что так именной делалось. Ежедневно хватали поджигателей и вешали их на соснах по дороге. Огонь расширялся с неимоверной быстротой, но только вдоль речек к востоку и западу, а не к северу. Ночью все небо было красно. Женщины с утра до вечера пели набожные песни. Испуганные дикие звери убегали из пылающих лесов и шли за обозом, смешиваясь с домашним скотом. Ветер наносил дым, который застилал весь горизонт, и войско двигалось, будто в тумане. Дым спирал дыхание и ел глаза. Солнечные лучи не могли проникнуть сквозь эту мглу, так что ночью от зарева было гораздо светлее, чем днем. И среди этих пылающих лесов и дыма вел князь свои войска. Между тем он получил известия, что неприятель идет другой стороной Трубежа, но не знал, каковы его силы, только татары Вершула узнали, что он еще далеко.

В одну из таких ночей приехал в табор Суходольский из Богенек, с другого берега Десны. Это был старый служащий князя, уже несколько лет назад поселившийся в деревне. Он тоже бежал от крестьян и привез известие, о котором еще не знали в войске князя. Произошло страшное замешательство, когда, на вопрос князя: "Что слышно?" — он ответил:

— Плохо, ваша светлость! Вы, верно, уже знаете о погроме гетманов и смерти короля?

Князь, сидевший на маленькой походной скамье перед палаткой, вскочил как ужаленный.

— Как, король умер?

— Его величество отдал Богу душу в Мерече, ещё за неделю до корсунского погрома, — сказал Суходольский.

— Милостивый Господь не дал ему дожить до этой ужасной минуты, — ответил князь. — Страшные времена настали для Польши, — продолжит! он, хватаясь за голову. — Начнутся теперь междуцарствие, раздоры, заграничные махинации, теперь, когда весь народ должен взяться за меч. Видно, Бог в своем гневе наказывает нас за наши грехи. Этот мятеж мог сдержать только король Владислав, пользующийся удивительной любовью казаков и отлично знающий военное дело.

В эту минуту к князю подошли офицеры: Зацвилиховский, Скшетуский, Барановский, Вурцель, Махницкий и Поляновский.

— Господа, король умер!..

Все обнажили головы, словно по команде, лица омрачились. Неожиданная весть точно отняла у всех язык, и только через несколько минут выказалось общее горе.

— Вечная память! — произнес, князь.

— Дай ему, Господи, царствие небесное!

Ксендз Муховецкий запел "Вечная память", и среди этих лесов, объятых дымом, всеми овладела глубокая печаль. Народу казалось, что он остался теперь без опоры перед грозным врагом и что, кроме князя, у них не осталось уже больше никого на свете. Все обратились к нему, и между ним и его войском возникло еще новое звено преданности.

В тот же вечер князь обратился к Зацвилиховскому и громко сказал:

— Нам нужно храброго короля, и если Бог поможет, подадим на выборах голос за королевича Карла, который обладает большим военным духом, чем Казимир.

— Vivat Carolus rex! [10] — воскликнули офицеры.

— Vivat! — повторили гусары, а за ними все войско.

Не ожидал, верно, князь-воевода, что эти возгласы, раздающиеся в Заднепровье, среди глухих лесов, дойдут до Варшавы и вырвут из его рук булаву.

После девятидневного похода (описанного впоследствии Машкевичем) и трехдневной переправы через Десну войска пришли наконец в Чернигов. Раньше всех ступил в город Скшетуский со своим валахским полком, которого князь нарочно отправил вперед чтобы он мог скорей узнать что-либо о княжне и Заглобе. Но и здесь, как и в Лубнах, никто ничего не знал о них ни в городе, ни в замке; они пропали бесследно, канули, точно камень в воду, и рыцарь не знал уже, что и подумать. Куда они могли скрыться? Конечно, не в Москву, не в Крым и не в Сечь. Оставалось только одно предположение, что они перешли Днепр; но тогда они сразу очутились бы в центре, бунта, резни, пожаров, пьяной черни, запорожцев и татар, от которых не могло защитить Елену даже и переодевание, так как дикие басурмане охотно брали в плен мальчиков, на которых был большой спрос на стамбульских рынках.

Скшетуским овладело страшное подозрение, что Заглоба нарочно повел Елену в ту сторону, чтобы продать ее Тугай-бею, который мог вознаградить его щедрее, чем Богун, и мысль эта доводила его до сумасшествия; но Лонгин Подбипента, знавший Заглобу лучше, чем Скшетуский, успокаивал его.

— Милый мой, — сказал он, — выбрось ты это из головы, он не сделает ничего подобного. Было и у Курцевичей довольно богатства, и Богун охотно поделился бы с ним; если бы он хотел разбогатеть, то сделал бы это не подставляя под петлю своей шеи.

— Вы правы, — сказал Скшетуский, — но зачем он убежал за Днепр, а не в Лубны или Чернигов?

— Успокойся, милый мой, Я знаю Заглобу; он пил со мной и занимал у меня деньги, о которых, впрочем, он не заботился. Есть свои — истратит, чужих не отдаст; но на такой поступок он не способен.

— Легкомысленный он человек, — сказал Скшетуский.

— Может быть, он и легкомысленный, но, во всяком случае, ловкий и сумеет вывернуться из всякой опасности. Как предсказал тебе ксендз Муховецкий, так и будет, и, Бог даст, истинная любовь твоя будет вознаграждена, ты отыщешь ее; только надейся, как надеюсь я, — сказал Лонгин, а потом прибавил со вздохом: