Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Валерия Брюсова
вернуться

По Эдгар Аллан
Шрифт:

4

ЭЛЬДОРАДО

Он на коне, В стальной броне; В лучах и в тенях Ада, Песнь на устах, В днях и годах Искал он Эль-Дорадо. И стал он сед От долгих лет, На сердце — тени Ада. Искал года, Но нет следа Страны той — Эль-Дорадо. И он устал, В степи упал… Предстала тень из Ада, И он, без сил, Ее спросил: «О Тень, где Эль-Дорадо?» «На склоне чер — ных Лунных гор Пройди, — где тени Ада!» В ответ Она: «Во мгле без дна — Для смелых — Эль-Дорадо!»

ПОСМЕРТНЫЕ

1

СОН ВО СНЕ

В лоб тебя целую я, И позволь мне, уходя, Прошептать, печаль тая: Ты была права вполне, — Дни мои прошли во сне! Упованье было сном; Все равно, во мгле иль днем, В дымном призраке иль нет, Но оно прошло, как бред. Все, что в мире зримо мне, Или мнится, — сон во сне. Стою у бурных вод, Кругом гроза растет; Хранит моя рука Горсть зернышек песка. Как мало! Как скользят Меж пальцев все назад… И я в слезах, — в слезах: О Боже! как в руках Сжать золотистый прах? Пусть будет хоть одно Зерно сохранено! Все ль то, что зримо мне Иль мнится, — сон во сне?

2

ЛЕОНЕНИ

«Леонени — имя дали серафимы ей, Свет звезды лучистой взяли для ее очей, Взял мрак ночей безлунных для волос глубокорунных, И меня при песнях струнных обручили с ней. Это было ночью лета, и мои мечты Расцвели лучом привета, как цветут цветы, Расцвели, забыв ненастье и опять поверив в счастье, Чтобы глубже мог упасть я в бездну нищеты! Я расслышал тихий ропот, — так журчит вода, Серафимов дальний шепот: «Песнь одна всегда! На земле все — только тени, всех обманет ложь мгновений, С нами будет Леонени вечно молода». Снова радостью нетленной вспыхнул небосклон: День последний, незабвенный, утро похорон! Всем сердцам кругом звучала внятно музыка хорала. Леонени исчезала от меня, как сон.

ПОЭМЫ

1829

1

ТАМЕРЛАН

Заката сладкая услада! Отец! я не могу признать, Чтоб власть земная — разрешать Могла от правой казни ада. Куда пойду за гордость я, Что спорить нам: слова пустые! Но, чт о надежда для тебя, То мне — желаний агония! Надежды? Да, я знаю их, Но их огонь — огня прекрасней, Святей, чем все о рае басни… Ты не поймешь надежд моих! Узнай, как жажда славных дел Доводит до позора. С детства (О, горе! страшное наследство!) Я славу получил в удел. Пусть пышно ею был украшен Венец на голове моей, Но было столько муки в ней, Что ад мне более не страшен. Но сердце плачет о весне, Когда цветы сияли мне; И юности рог отдаленный В моей душе невозвратим, Поет, как чара: над твоим Небытием — звон похоронный! Я не таким был прежде. Та Корона, что виски мне сжала, Мной с бою, в знак побед, взята. Одно и то же право дало Рим — Цезарю, а мне — венец: Сознанья мощного награда, Что с целым миром спорить радо И торжествует наконец! На горных кручах я возрос. Там, по ночам, туман Таглея Кропил ребенка влагой рос; Там взрывы ветра, гулы гроз, В крылатых схватках бурно рея, Гнездились в детский шелк волос. Те росы помню я! Не спал Я, грезя под напев ненастья, Вкушая адское причастье; А молний свет был в полночь ал; И тучи рвал, и их знамена, Как символ власти вековой, Теснились в высоте; но вой Военных труб, но буря стона Кричали в переменной мгле О буйных битвах на земле. И я, ребенок, — о, безумный! — Пьянея под стогласный бред, Свой бранный клич, свой клич побед, Вливал свой голос в хаос шумный. Когда мне вихри выли в слух И били в грудь дождем суровым, Я был безумен, слеп и глух; И мне казалось: лавром новым Меня венчать пришел народ. В громах лавины, в реве вод Я слышал, — рушатся державы, Теснятся пред царем рабы; Я слышал — пленников мольбы, Льстецов у трона хор лукавый. Лишь с той поры жестокой страстью Я болен стал, — упиться властью, А люди думали, она, Та страсть, тирану врождена. Но некто был, кто, не обманут Мной, знал тогда, когда я был Так юн, как полон страстных сил (Ведь с юностью и страсти вянут), Что сердце, твердое, как медь, Способно таять и слабеть. Нет речи у меня, — такой, Чтоб выразить всю прелесть милой; С ее волшебной красотой Слова померятся ли силой? Ее черты в моих мечтах — Что тень на зыблемых листах! Так замереть над книгой знанья Запретного мне раз пришлось; Глаз жадно пил строк очертанья… Но буквы, — смысл их, — все слилось В фантазиях… — без содержанья. Она была любви достойна; Моя любовь была светла; К ней зависть — ангелов могла Ожечь в их ясности спокойной. Ее душа была — что храм, Мои надежды — фимиам Невинный и по-детски чистый, Как и сама она… К чему Я, бросив этот свет лучистый, К иным огням пошел во тьму! В любовь мы верили, вдвоем, Бродя в лесах и по пустыням; Ей грудь моя была щитом; Когда же солнце в небе синем Смеялось нам, я — небеса Встречал, глядя в ее глаза. Любовь нас учит верить в чувство. Как часто, вольно, без искусства, При смехе солнца, весь в мечтах, Смеясь девической причуде, Я вдруг склонялся к нежной груди И душу изливал в слезах. И были речи бесполезны; Не упрекая, не кляня, Она сводила на меня Свой взгляд прощающий и звездный. Но в сердце, больше чем достойном Любви страстей рождался спор, Чуть Слава, кличем беспокойным, Звала меня с уступов гор. Я жил любовью. Все, что в мире Есть, — на земле, — в волнах морей, — И в воздухе, — в безгранной шири, — Все радости, — припев скорбей (Что тоже радость), — идеальность, — И суета ночной мечты, — И, суета сует, реальность (Свет, в коем больше темноты), — Все исчезало в легком дыме, Чтоб стать, мечтой озарено, Лишь лик ее, — и имя! — имя! — Две разных вещи, — но одно! Я был честолюбив. Ты знал ли, Старик, такую страсть? О, нет! Мужик, потом не воздвигал ли Я трон полмира? Мне весь свет Дивился, — я роптал в ответ! Но, как туманы пред рассветом, Так таяли мои мечты В лучах чудесной красоты, — Пусть длиться было ей (что в этом!) Миг, — час, — иль день! Сильней, чем страсть, Гнела ее двойная власть. Раз мы взошли с ней до вершины Горы, чьи кручи и стремнины Вставали из волнистой тьмы, Как башни; созерцали мы, В провалах — Низкие холмы И, словно сеть, ручьи долины. Я ей о гордости и власти Там говорил, — но так, чтоб все Одним лишь из моих пристрастий Казалось. — И в глазах ее Читал я, может быть невольный, Ответ — живой, хоть безглагольный! Румянец на ее щеках Сказал: она достойна трона! И я решил, что ей корона Цветы заменит на висках. То было — мысли обольщенье! В те годы, — вспомни, мой отец, — Лишь в молодом воображеньи Носил я призрачный венец. Но там, где люди в толпы сжаты, Лев честолюбия — в цепях, Над ним с бичом закон-вожатый; Иное — между гор, в степях. Где дикость, мрачность и громадность В нем только разжигают жадность. Взгляни на Самарканд. Ведь он — Царь всей земли. Он вознесен Над городами; как солому, Рукой он держит судьбы их; Что было славой дней былых, Он разметал подобно грому. Ему подножьем — сотни стран, Ступени к трону мировому; И кто на троне — Тамерлан! Все царства, трепетны и немы, Ждут, что их сломит великан, — Разбойник в блеске диадемы! Ты, о Любовь, ты, чей бальзам Таит целенье неземное, Спадающая в душу нам, Как дождь на луг, иссохший в зное! Ты, мимо пронося свой дар, Спаляющая как пожар! Ты, полнящая все святыни Напевами столь странных лир И дикой прелестью! — отныне Прощай: я покорил весь мир. Когда надежд орел парящий Постиг, что выше нет вершин, Он лет сдержал, и взор горящий Вперил в свое гнездо у льдин. Был свет вечерний. В час заката Печаль находит на сердца: Мы жаждем пышностью богатой Дня насладиться до конца. Душе ужасен мрак тумана, Порой столь сладостный; она Внимает песню тьмы (и странно Та песнь звучит, кому слышна!) В кошмаре так, на жизнь похожем, Бежать хотиммы и не можем. Пусть эта белая луна На все кругом льет обольщенье; Ее улыбка — холодна; (Все замерло, все без движенья); И, в этот час тоски, она — Посмертное изображенье! Что наша юность? — Солнце лета. Как горестен ее закат! Уж нет вопросов без ответа, Уж не прийти мечтам назад; Жизнь вянет, как цветок, — бескровней, Бескрасочней от зноя… Чт о в ней! Я в дом родной вернулся, — но Чужим, пустым он стал давно. Вошел я тихо в сени дома Дверь мшистую толкнув, поник У входа, — и во тьме возник Там голос, прежде столь знакомый! О, я клянусь тебе, старик! В аду, в огне и вечной ночи, Нет, нет отчаянья жесточе! Я вижу в грезах осиянных, — Нет! знаю, ибо смерть за мной Идя из области избранных, Где быть не может снов обманных, Раскрыла двери в мир иной, И истины лучи (незримой Тебе) мне ярки нестерпимо, — Я знаю, что Иблис в тени Поставил людям западни. Иначе как же, в рощах нежных Любви, той, чей так светел взгляд, Той, что на перья крыльев снежных Льет каждодневно аромат Людских молитв, дар душ мятежных, — В тех рощах, где лучи снуют Сквозь ветви блеском столь богатым, Что даже мошки, даже атом От глаз Любви не ускользнут, — Как мог, — скажи мне, там разлиться Яд честолюбия в крови, Столь дерзко, чтоб с насмешкой впиться В святые волосы Любви!

2

АЛЬ-ААРААФ

Астрономом Тихо-де-Браге была открыта новая звезда, Аль-Аарааф, которая неожиданно появилась на небе, — в несколько дней достигла яркости, превосходившей яркость Юпитера, — и почти вдруг исчезла и вновь не появлялась никогда.

Часть I

Ничто земное, — разве луч Прекрасных глаз, что, снова жгуч В глазах цветов, где, нежно-нем, День всходит из черкесских гемм; Ничто земное, — разве пенье Ручья в лесном уединеньи, — Иль (музыка сердец влюбленных!) Восторгов зов, столь напряженных, Что, словно раковины шум, Их это длится в тайнах дум; — Не часть земных несовершенств, — Вся Красота, весь мир Блаженств, Что есть в Любви, что есть в Саду, Сполна украсили Звезду, Ах, — удаленную Звезду! Для Несэси был год счастливым; мир Ее тогда вплыл в золотой эфир И временно близ четырех солнц, пленный, Кружил, — оаз среди пустынь вселенной, — В морях лучей, чей эмпирейский свет Жег душу той, кому запретов нет, Той, кто, всходя до грани совершенства, Едва вмещала полноту блаженства. К далеким сферам путь ведя порой, Она плыла — туда, где шар земной. Но ныне, найденной страны Царица, Забыла скиптр, дала рулю кружиться, Чтоб в аромате, в свете четверном, Под гимн планет, спать серафимским сном. И в дни блаженства, на Звезде Мечты, (Где родилась «идея Красоты», Чтоб, вдаль упав, меж звезд, в лучах наитий, Как женских локонов и перлов нити, — С холмов Ахейских просиять), — она Взглянула в небо, ниц преклонена. Сонм облаков рдел вкруг, как балдахины, В согласьи с дивной пышностью картины, Являл свой блеск, но не мешал являть Другим вещам их блеск, их благодать; Гирляндами он ниспадал на скалы, Влив радуги в воздушные опалы. Итак, мечты Царицу ниц склонили К цветам. Вокруг — вздымались чаши лилий, Тех, что белели у Левкадских скал, [1] Чей длинный стебель дерзко оплетал Шаги беглянки [2] (смертного любившей, Любовью гордой жизнь свою сгубившей); — Сефалики, под роем пчел клонясь, Плели из стеблей пурпурную вязь; — Цветы, что прежде, в виде гемм чудесных, Цвели на высших из планет небесных, Все затмевая прелестью своей, Чей мед сладчайший, — нектар древних дней, — Пьянил до бреда [3] (с высоты вселенной За то их свергли в мир несовершенный, Где мы зовем их «требизондский цвет»; На них поныне блеск иных планет; Они у нас, пчел муча неустанно Своим безумием и негой странной, О небе грезят; никнут от тоски Меж сказочной листвы их лепестки; В раскаяньи и в скорби безутешной Они клянут безумства жизни грешной, Бальзам вдыхая в белые уста; Так падшей красоты — светла мечта!); — Никанты, [4] дня святей, что, не желая Благоухать, жгут ночь благоухая; — Те клитии, [5] что плачут, смущены, Солнц четырех свет видя с вышины; — Те, что родятся на Земле с невольной Тоской о небе; сердцем богомольно Льют аромат, чтоб, чуть открыв глаза, Сад короля сменить на небеса [6] Те валиснерий лотосы, [7] высот Жильцы по воле бурных Ронских вод; — Твоих благоуханий пурпур, Занте, [8] Isola d'oro, fior di Levante; — Цветок Нелумбо, [9] чей лелеет сон В святой реке Индусский Купидон; Цветок волшебный, дымкой фимиама Взносящий в небо гимны храма. [10] ГИМН НЕСЭСИ «Дух! ты, кто в высоте, Там, где в эфире ясном Равно по красоте Ужасное с прекрасным! Где твердь завершена, Где грань орбитам звездным, Откуда плыть должна Звезда назад по безднам! Где твой предел святой, Незримый лишь кометам, Наказанным судьбой За грех пред вечным светом, Несущим пламя в даль, Луч алый преступленья И вечную печаль, — Вовек без промедленья! Мы знаем: ты — во всем! Ты — в вечности: мы верим! Но на челе твоем И тень — мы чем измерим? Друзья весны моей Хранили убежденье, Что вечности твоей Мы, в малом, отраженье [11] Но, все, как ты решил; Звезда моя далеко, И путь ей меж светил Твое казало око. Здесь мне мечтой взнестись К тебе, что — путь единый: В твою святую высь Или в твои глубины. Твой рок мне возвещен Фантазией священной, [12] Пока не станет он Открыт для всей вселенной!» Царица смолкла, скрыв лицо глубоко Меж стеблей лилий, пламенного ока Не в силах снесть (в эфире мировом Звезда, дрожа, была пред божеством); Не шевелилась, даже не дышала, — И некий Голос, высший, слышно стало, — Грохот молчанья, без границ, без мер, Что мы признали б музыкою сфер. Наш мир — мир слов, и мы зовем «молчаньем» — Спокойствие, гордясь простым названьем. Все звуки издает в краю людей (Есть даже голос у земных идей). Не то в иных возвышенных мирах, Где голос рока повергает в прах, Под алый ветер, бьющий в небесах. ГОЛОС «Пусть есть миры, орбиты чьи незримы [13] Что лишь единым солнцем предводимы, Те, где безумие — моя любовь, Где гнев мой внятен только через кровь, Чрез гром, землетрясенья, бури в море (Путь гнева моего встречать им — горе); Пусть есть миры, где солнце лишь одно, Где время помрачать века должно! — Но на тебе горят мои сиянья: Неси мирам мои предначертанья; Покинь покой кристального жилья! Сквозь небо ты и вся твоя семья, Как луциолы полночью в Мессине, [14] К далеким звездам путь вершите ныне! Святые тайны разглашать в мирах, Грядущих гордо! Стань и грань и страх В сердцах, где преступленья, — чтоб созвездья Не дрогнули в предчувствии возмездья!» Царица встала. Небосвод ночной, Шафранный, ярок был одной луной (Как на Земле, где, в песнях паладина, Единая любовь с луной единой). И как луна встает из облаков, Царица шла от алтаря цветов К дворцу, на высь, где день мерцал, слабея, — Еще не покидая Терасеи. [15]

1

Санта Маура — в древности Левкадия.

2

Сапфо.

3

Этот цветок привлек внимание Левенгека и Турнефора; пчела, питающаяся им, становится пьяной.

4

Ночные красавицы.

5

В просторечии — подсолнечник, Chrysanthemum Peruvianum.

6

Цветок из рода алоэ, культивируемый в королевском саду, в Париже; он отцветает в июле, роняет лепестки, вянет и гибнет.

7

Род водяной лилии, растущей в ложе Роны; его стебель очень длинен и тем предохраняет цветок во время разливов реки.

8

Гиацинты.

9

Намек на индусскую легенду, по которой Бог любви родился в водяном цветке и поныне любит этот цветок, как свою детскую колыбель.

10

Золотые кадильницы, фимиам которых был молитвами святых (Апокалипсис, гл. VIII, ст. 3).

11

Школа гуманитариев утверждала, что Бог имеет человеческий образ (см. «Проповеди» Клэрка).

12

Всегда животворную, — Любимицу Зевсову, — Богиню Фантазию (Гете).

13

Слишком малы, чтобы быть видимы (Ледж).

14

Я часто замечал странные движения луциол; — они собираются в группу и улетают, как бы из общего центра, по бесчисленным радиусам.

15

Терасея — остров, упоминаемый Сенекой; он в один миг поднялся из моря на глазах у изумленных моряков.

Часть II

Была гора с вершиной из эмали (Пастух такие в лиловатой дали, Проснувшись ночью на ковре из трав, Туманно видит, веки чуть разжав, Когда он шепчет: «будь мне легок жребий!» А белая луна — квадрантом в небе). Была гора, чью розовую высь, — Как стрелы башен, что в эфир взнеслись, — Зашедших солнц еще слепили очи, Тогда как в странном блеске, в полдень ночи, Луна плясала; — а на выси там Многоколонный возвышался храм, Сверкая мрамором, чье повторенье На зыби водной, в прихоти движенья, Вторично жило жизнью отраженья. Из звезд падучих [16] сделан был помост, — Тех сквозь ночной эбен летящих звезд, Чья серебром рассыпанная стая Жильям небес поет хвалу, блистая. На световых цепях был утвержден Храм: диадема над кольцом колонн. Окно, — алмаз огромный, — было вскрыто На куполе, пред пурпуром зенита. Лет метеоров, режа высоту, Благословлял всю эту красоту, Когда не застил блесков Эмпирея Тревожный дух, на скорбных крыльях рея. Взор серафический в алмаз окна Мог различать, как сны морского дна, Наш мир, одетый в плащ серо-зеленый; Над гробом мертвой красоты — колонны; — И ангелов изваянных, что взгляд Из мраморных гробов в эфир стремят; — И в темных нишах строй ахейских статуй, Детей мечты, когда-то столь богатой; — Тадмора фриз; — в Персеполе [17] ряды Дворцов и башен; — Бальбека сады; — Гоморры [18] пышный блеск (о! волны грозно Идут на вас, но вам спасаться поздно!). Звук веселиться любит ночью летней: Так в Эйрако, [19] — в час сумерек приметней, — Священный ропот волнами входил В слух мудрецов, следивших бег светил, И так же входит в слух того, кто ныне, Задумчив, смотрит в дальний мрак пустыни, И звуки тьмы, сходящей с вышины, Так осязательны и так плотны! [20] Но что это? — вот близится, — и это — Мелодия, — вот крыльев трепет где-то, — Вот пауза, — звук вновь, — аккорд в конце. И Несэси опять в своем дворце. От быстрого полета, нежно-алой Покрылись краской щеки, грудь вздыхала Прерывисто, и лента, что вилась Вкруг стана нежного, — оборвалась. Она ждала, переводя дыханье, Окликнув: Занте! — Дивное мерцанье, Ей золото волос поцеловав, Уснуть не в силах, искрилось, как сплав. Шептались гармонически растенья, Цветок с цветком и с веткой ветка, пенье Ручьев пленяло музыкой ночной, При звездах — в рощах, в долах — под луной. Все ж от вещей молчанье шло незримо, — От волн, и трав, и крыльев серафима; Лишь музыка, что мыслью создана, В лад нежных слов звучала, как струна. ПЕСНЯ НЕСЭСИ Под жасмином, под маком, Под ветвями, что сны Охраняющим мраком Берегут от луны, — Лучезарные сестры! Вы, кто взоры смежив, Чарой пламенно-острой, Звездам шлете призыв, — Чтобы им опуститься К вашим ликам на час, Словно взором Царицы, Призывающей вас, — Пробуждайтесь, хранимы Ароматом цветов: Некий подвиг должны мы Совершить в царстве снов! Отряхните, ликуя, С черноты ваших кос Каждый след поцелуя В каплях утренних рос! (Ибо ангел не в силах Без любви жить и час, И заря усыпила Поцелуями вас!) Встаньте! С крыльев стряхните Рос чуть видимый гнет: Их прозрачные нити Ваш замедлят полет. След любовной истомы Свейте, свейте в конец! В косах — блеск невесомый, Он для сердца — свинец! * * * Где Лигейя? — Далеко ль, Кто прекрасней всех дев, Чей и помысл жестокий Переходит в напев? Или ты пожелала Задремать в куще роз? Или грезишь устало, Как морской альбатрос, [21] На полночном молчаньи, Как на воздухе он, Внемля в страстном мечтаньи Мелопее времен? * * * Знаю! где бы Лигейю Ни сковала мечта, Та же музыка с нею Неразрывно слита. Ты, Лигейя, смежаешь Много взоров мечтой, Но, уснув, ты внимаешь Песням, сродным с тобой, — Что цветам, беспрерывней, Дождь лепечет в саду, Чтоб затем, в ритме ливней, Поплясать их в бреду, — Тем, что ропщут [22] при всходе Чуть прозябшей травы, — Звукам, вечным в природе, Повторенным, увы! О, далеко, далеко Унеси свои сны, Где источник глубокий Спит под лаской луны, — Где над озером сонным В звездах вся синева, И посевом зеленым К ним глядят острова, — Где, в извилинах лилий, Дикий берег не смят, И где в неге бессилий Девы юные спят, — Те, что пчел разумея, Вместе с ними — во сне, [23] — Пробудись, о Лигейя, Там, в блаженной стране! Девам спящим — в виденьи Музыкально шепни! (Чтоб услышать то пенье, И уснули они). Ибо ангелов что же Пробуждает от сна, В час, когда так похожа На виденье луна, Как не чара, чудесней Чар, сводящих луну: Ритм пленительной песни, Низводящей ко сну! Взлетели ангелы с цветов полей, Сонм серафимов взнесся в эмпирей, И сны, на крыльях тяжких, бились где-то (Всем — серафимы, кроме Знанья, света Могучего, взрезающего твердь, Твоей преломленного гранью, Смерть!) Всем заблужденье было сладко, слаще — Смерть. — На земле познаний вихрь свистящий Мрачит нам зеркала счастливых дум: Им этот вихрь был смертным, как самум. Зачем им знать, что свет померк во взоре. Что Истина есть Ложь, а Счастье — Горе? Была сладка их смерть, — последний час Был жизни завершительный экстаз, За коим нет бессмертия, нет жизни, Но — сон сознательный, сон в той отчизне Грез, что — вне рая (— вещая страна! — ), Но и от ада как удалена! [24]

16

Одна звезда, из потрясенной кровли Олимпа падшего, упала вниз (Мильтон).

17

Вольтер говорит о Персеполе: «Мне известно, как многие восхищаются этими развалинами, — но может ли дворец, воздвигнутый у цепи бесплодных скал, быть высоким созданием искусства?»

18

По-турецки — Ула Дегиви; но окрестные жители зовут Мертвое море — Бахар-Лот или Аль-Мотанах. В море исчезло, несомненно, более двух городов. В долине Сиддима их было пять: Адрах, Зебоим, Зоар, Содом, Гоморра. Стефан Византийский называет восемь, Страбон — тринадцать. Тацит, Страбон, Иосиф Флавий, Даниил де Сен-Саба, Но, Мондрель, Троило, д'Арвие говорят, что после сильных засух над водой видны остатки стен и колонн; но эти остатки видны и сквозь прозрачную воду озера, притом на таком расстоянии одни от других, что надо допустить существование нескольких городов на пространстве, которое ныне занято Мертвым морем.

19

Эйрако — Халдея.

20

Мне часто казалось, что я слышу гул ночи, поднимающийся с горизонта.

21

Говорят, что альбатрос спит, паря в воздухе.

22

Я нашел эту мысль в старой английской сказке, которую цитирую на память: «Самая сущность, первичный источник, происхождение всякой музыки — в пленительном шуме, который издают прорастающие растения».

23

Дикие пчелы не спят в темноте, если светит луна.

24

По верованию арабов есть среднее состояние между адом и раем, пребывающие в котором не несут наказаний, но и не испытывают спокойного счастия, составляющего эдемское блаженство.

Часть III

Но кто, преступный дух, во мгле какой, Гимну не вняв, презрел призыв святой? Их было двое, — (в небе нет прощенья Тем, кто не понял тайного влеченья!) — Дух-дева, с ней — влюбленный серафим. Где ж ты была (путь помыслов незрим), Любовь ослепшая? ты, долг священный? [25] Им — пасть, меж слез печали совершенной. То был могучий дух, который пал, Блуждатель вдоль ручьев у мшистых скал, Огней, горящих с выси, созерцатель, При свете лунном, близ любви, мечтатель. (Там каждая звезда — взор с высоты, И кротко нежит кудри красоты; Там все ручьи у мшистых скал — священны Для памяти, в любви и в грусти пленной.) Ночь обрела, — ночь горя для него! — Над пропастью утеса — Энджело; Он, озирая глубь небесной шири, Глядел с презреньем на миры в эфире. С возлюбленной вот сел он на скале; Орлиным взором стал искать во мгле, Нашел, — и, снова обратясь к любимой, Ей указал на блеск земли чуть зримой. РАССКАЗ ЭНДЖЕЛО «Ианте! милая! следи тот луч! (Как сладостно, что взор наш так могуч!) Он был не тот, когда я в день осенний Покинул Землю, — ах! без сожалений! Тот день, — тот день, — припомнить должен я, Закат над Лемном [26] час, лучи струя — На арабески залы золотой, Где я стоял, на ткани с их игрой И на мои ресницы. — (Свет заката! Как веки им пред ночью сладко сжаты!) Цветы, туман, любовь, — мне мир был дан, И твой, персидский Сади, Гюлистан! Но этот свет! — Я задремал. — И телом На дивном острове смерть овладела Так нежно, что не дрогнул шелк волос, Не изменилось тени в зыби грез. Последней точкой на земле зеленой Был для меня храм гордый Парфенона, [27] — Тот, в чьих колоннах больше красоты, Чем жгучей грудью выдаешь и ты. Лишь время мне полет освободило, Я ринулся, — орел ширококрылый, — В единый миг сливая все, что было. Меня опоры воздуха несли; Внизу ж открылся уголок Земли: Я различал, как в движимой картине, Ряд городов разрушенных, в пустыне… Все было так прекрасно, что желать Почти я мог — вновь человеком стать!» ИАНТЕ «Мой Энджело! Тебе ль — удел земного! Ты здесь обрел цель счастья мирового: Даль зеленей, чем на земле туманной, И чару женщины в любви безгранной!» ЭНДЖЕЛО «Но слушай, Ианте: я чуть мог вздохнуть, А дух мой в небе продолжал свой путь. Казалось мне: тот мир, что мной покинут, (То был ли бред!) — в кипящий хаос ринут, Сорвался с места, вихрями влеком, Огнем понесся в небе огневом. Казалось мне: мой лёт остановился; Я падал — медленней, чем я взносился; И в трепетном паденьи, сквозь ряды Лучей горящих, к золоту звезды Мой путь был краток: ближе всех светила Твоя звезда. — Но, — страшное светило! — В ночь радостей, зачем, угроз полно, Дэдалий алый, поднялось оно?» ИАНТЕ «Так! то — Земля! — Противиться царице Не смели мы. Нам, Энджело, — смириться! Как луциолы, там и здесь, везде, Мы реяли по золотой звезде, Одним блаженны, что царица нас Благословит одним сияньем глаз. Но Время, сказкой крыльев шевеля, Не крыло сказки дивней, чем Земля! Все поняла я. Диск Земли был мал; Его лишь ангел в небе различал, Когда впервые убедились мы, Что нам к нему — путь в океане тьмы; Но вот Земля блистает с высоты Пророчеством грядущей Красоты! А мы с тобой от тайны отреклись… Скала дрожит. Час близится. Склонись!» Ианте смолкла. Становилась тень Бледней, бледней, — но не рождался день. И двое пали. — В небе нет прощенья Тем, кто не понял тайного влеченья.

25

Меж слез печали совершенной — выражение Мильтона.

26

Лемн (Лемнос) — остров в Греции.

27

Еще в 1687 г. он был цел и являлся высшей точкой Афин.

КРИТИКО-БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

I

ОБЪЯСНЕНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Перевод сделан по тексту так наз. «Нового Тамерлановского издания»:

The Tales and Poems of Edgar AllanРое. In ten volumes. New York. The Brampton Society publishers. New Tamerlan Edition.

Помимо того, переводчик пользовался еще следующими изданиями: