Я смотрел в зал — полторы тысячи человек пятый час не расходились, на столе лежала внушительная стопка записок, и они все добавлялись. За кулисами в красной короткой юбочке мерзла Людмила Сенчина, которую, призвав для этого на помощь ее мужа Стаса Намина, «огоньковцы» снарядили себе в помощь, не рассчитывая на чистый интерес рабочего люда к политике. Но этому люду не нужна была популярная дива. И хотя она все же попела под фонограмму, зал готов был немедленно вернуться к прерванному разговору.

Растроганный директор автозавода, достав, по выражению поэта, коньяк из книжной полки, спросил: «Ну чего, хлопцы, вы хотите за такую радость, доставленную нам?»

У «хлопцев» была на этот счет домашняя заготовочка. Родное издательство по-прежнему игнорировало заявки редакции и, переводя на счет ЦК КПСС баснословные прибыли, которые приносил «Огонек», не выделяло редакции ни одной машины. И была мысль: может, на заводе из каких-нибудь личных фондов дадут хотя бы парочку «Запорожцев».

— Продайте… — начал я, но не договорил.

Директор, улыбаясь, показал два пальца и сказал:

— Две «Таврии». Из личного резерва. Но за это вы выступите еще в Гуляй Поле. Отвезем вас автобусом.

Вечером сидели в местном ресторане. Сенчина показала в окошко: «Это вон та, что ли, «Таврия»? Симпатичная. Я тоже такую хочу!»

Мы не придали значения восторгу женщины, бросив в шапку свернутые в трубочку записки, тянули жребий — кому из нас достанется автомобиль. Вторую машину решено было передать редакции. Юмашев посмотрел на меня и сказал: «Сейчас выиграет Лушин!» И действительно, я прочитал на своей бумажке три заветные буквы: ЗАЗ.

Через неделю позвонила Сенчина и весело сказала: «Будете брать до Запорожья билет, возьмите и мне». А потом в купе, в долгополой шубе и каком-то не по сезону тонком платочке, обтягивающем голову, без грима и макияжа, неузнаваемо блеклая и простуженная попутчица сообщила мне, что тоже едет на завод за машиной. Вот, значит, почему нам позвонили и сообщили, что не две машины получит редакция, а только одну. «Как же так? — удивился я. — Ведь сказали: надежно!» Звонивший из Запорожья парторг завода, как выяснилось, большой любитель советской эстрады, мрачно пошутил: «Надежно бывает только на кладбище».

В пасмурный день 19 февраля, после разговора с Евой — повода для ее звонка я не могу вспомнить и никогда не разгадаю этот роковой для меня знак, — я вышел из дома в задумчивости, с тяжелым сердцем. Брел по мокрому снегу мимо гаражей, машинально приласкал дворовую суку, у которой были очередные щенки в ее бесконечной собачьей доле, прошел, переступая через наваленные на пути к гаражу бордюрные камни, расстегнул овчинный полушубок — душно в оттепель! — открыл ворота, выгнал машину и только теперь понял: камни загораживают проезд.

Тогда я выбрался из кабины и, как был, в расстегнутом полушубке, принялся машинально приподнимать метровые каменные глыбы, ставить их «на попа» и отбрасывать в сторону. Один, другой, вот еще немного, я даже двигатель не выключил и слышал: мотор работает. Ничто не предвещало неприятностей. И я не понял, что произошло, а только почувствовал, что сейчас умру.

Дикая, ни с чем не сравнимая боль в груди едва не лишила меня сознания. Я стоял над последним бордюрным камнем, упавшим в снег, отметил мысленно, что теперь путь свободен, можно ехать, но понимал, что ехать никуда нельзя. С минуту я так стоял, приходя в себя. Боль не утихала. Войдя в меня, она по-прежнему разрывала грудь. Тогда я сделал несколько шагов, чувствуя, что меня начинает сгибать, придавливать к земле. Добрел до машины, сел за руль, загнал «Таврию» в гараж, прикрыл ворота и даже запер их. Все это автоматически, не думая ни о чем, а только повинуясь неведомому инстинкту. И так же, следуя внутреннему голосу, побрел в полусогнутом состоянии к сторожке и рухнул на руки бледного дежурного, успев сказать ему, куда звонить.

Двадцать два дня я провел в реанимационном отделении. Обширный, сказали мне, трансмуральный инфаркт.

Поверх одеяла, на груди, вроссыпь лежали записки из редакции. «Ждем скорейшего возвращения в наши боевые ряды, обнимаем. ПОЛИТотдел литературы. Олег Хлебников, Владимир Вигилянский». «Конечно, ты бы не поверил, если б тебе сказали, что контора восприняла твою болезнь спокойно, — все здорово переполошились. Держись, старик! А в Карабах мы еще скатаем. Анатолий Головков». «Старшему лейтенанту Лушину от рядового Елкина. Рапорт-анонимка. Докладываю: по случаю 23 февраля батальон залег, вставать отказывается, ведет заградительные бои. Кое-кто увлекся перекурами, топчется в нашем штабе и отвлекает вопросами: «Нет ли огонька, товарищ?» Противник пошел в психическую атаку. Некому поднять людей, поэтому слезно просим: «Поскорей возвращайтесь, Андрей Владимирович!» Приписка: «Привет от ефрейтора Юмашева». «Милый, милый, очень без вас скучаем, мы будем нежно вас любить и беречь. В вашем распоряжении, девочки из машбюро», — подпись неразборчива. «Дорогой Андрей Владимирович, скорее выписывайтесь, а не то журнал прекратит свое существование и, как говорит рядом стоящая Ольга Никитина, превратится в «Playboy». С дружеским приветом, Артем Боровик. А сейчас гляньте в окно!»

Я глянул — внизу, на улице, напротив, стоял крупнолицый, пышущий здоровьем Артем и рядом две редакционные девицы. Я, как Брежнев, помахал им со своей трибуны слабой рукой, и мне, как и Брежневу, была приятна лесть.

Словом, любовью, только ею одной был я жив. И что поделаешь, если любовь заметнее, когда сама бросается в глаза, а чувства коллег интенсивнее, если заболевают начальники. Но даже если бы на три неискренние пришлась бы одна искренняя записка, мне бы и этого хватило. Я же в те дни ни о чем подобном не размышлял, и повода для сомнения у меня не было.