Я слушал Степана. Картина — пострашнее ободранной лисы. Хотя, в сущности, невелика разница.

Сколько лет было тогда Степану? Лет тридцать пять или сорок… Опытный таежник. Подходящий для разведки. Однако и ему изменила удача. Попал в плен и остаток войны провел в лагере. Освободили его американцы.

— А почему ты, Степан, вернулся? Ведь многие тогда уехали с американцами. И ты мог бы?

— Мог… Но, вообще-то, не мог. Мы быка купили. А куда с быком на самолет!

— Каким быком? Откуда в лагере для военнопленных бык?

— У немцев купили. Ходили за ним в их деревню. Я, правда, не ходил, пятнадцатый день не вставал, лежал в лагере. Ребята ходили. Через старосту договорились с хозяином — он сперва не хотел продавать, а староста ему говорит: «Бери марки пока дают, а то и так быка заберут. Их победа». Но мы по-честному, купили. За сколько сказал… А бык ха-ароший был. Здааровый! Сытый. Наш наверное. У немцев больше рябые, а этот красного цвета. Угнанный… Куда же мы в Америку с быком? Мы его — на мясо. Подхарчились — да домой.

— А как тебе американцы?

— Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!

— Так у них двести лет демократия!

— А у нас чево?

— У нас? У нас — сам знаешь.

— Да-а, — протянул Степан. — Глаза людям глиной-то не замажешь.

Степан пристроил для меня около моей кровати стол. Принес широкую кедровую доску. Ее одной хватило, чтобы разместиться мне с моими бумажками.

Кедр красивое дерево. Ни одного сучка. И отстрогал Степан так, что кажется вот-вот выступит сок.

Его младшая дочка Ларка крутится рядом.

— Ты до скольки можешь считать? — спрашивает меня.

— До миллиона.

— А я только до ста. Ну, посчитай до миллиона.

— На столе лежит лимон, вот тебе и миллион!

Засмеялась.

— А наша Людка на кого учится, знаешь?

— На повара.

— А кто тебе сказал?

— Сам догадался.

— А Нюрка на кого учится?

— Не знаю.

— Она ни на кого не учится. Она у нас невеста. У ней Колька и Мишка есть.

Из кухни крикнула мать: «Ларка, не мешай!»

— А можно я свет выключу?

— Выключай.

— Нет, не буду. Пиши. Я смотреть буду. А где наша Людка живет?

— В Прокопьевске.

— А кто тебе сказал? — Ларка вскинула белесые брови.

— Никто.

— Так не бывает. Значит, ты тоже ее жених.

— Я не жених, Ларка. Я сам не знаю, кто я.

— Да, да, да… Я знаю. Жених!.. А что трактор ездит взад-вперед?

— Значит, ему надо.

— Я знаю, калымит.

— Ну, ты даешь, Ларка! Ты больше меня знаешь.

Я выглянул в окошко. Трактор тащил сено Агнюшке во двор. В кабине сидело двое. Кроме бульдозериста Сашки-блатного еще молчаливый малый, моторист с дизеля.

Я вспомнил, как мы вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Откуда достали? Наверное, у той же Агнюшки.

Степан ушел домой, а мы сидели в полутьме, травили баланду. Блатной рассказывал про свое очередное приключение. Врал, наверное, но складно.

— Сперва мы с ней поболтали, — докладывал нам Сашка. — Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму — куда денется?

— Ну-у? — Не выдержал нетерпеливый хохол Гордиенко, сам большой специалист в таких делах.

— Посадил в кабину, как положено.

— И что? Что ты тянешь-то?

— Я не тяну, я рассказываю. Сидим, трепемся. Она мне про школу рассказывает: в седьмом или в восьмом классе учится. А я не могу, мне молоденькой охота!

— Ну, а дальше? — Гордиенко ерзал, сидя у стены по-турецки.

— Дальше все по-уму было… Потом она заспешила. Я ей говорю: «Хочешь, провожу?» Она отвечает: «Меня мать убьет!» Ну тогда, говорю, давай беги!

Сашка потянулся, как сытый довольный жизнью кот, развел руки в стороны, дернул ими, пощупал для чего-то живот, потом шею и щеки. Сказал: