Жюльен вдруг остановился. Он только что перешел через площадь Карно, и перед ним открылась улица Виктора Гюго. Двое мужчин, согнувшись под тяжестью чемоданов, торопливо шли по направлению к вокзалу. Он провожал их глазами, пока они не исчезли в тени окаймлявших площадь платанов. Затем снова посмотрел на улицу.

Молчание и пустота.

Теперь на улице не было ничего, на чем он мог бы остановить взгляд. Жюльен усмехнулся и пробормотал:

— Мари-Луиза. Господи, как все это далеко!

Далеко? Мари-Луиза — пожалуй. Она и впрямь отошла в далекое прошлое из-за Сильвии. Мари-Луиза, девушка, каких много. Ни красавица, ни дурнушка. Чуть плоскогрудая. Но в общем славная девушка. Славная… Ход его мыслей прервался. Вот уже пять минут, как он хитрил с самим собой. И знал это. Дело вовсе не в Мари-Луизе. И вовсе не воспоминание о нескольких месяцах, проведенных с ней в 1940 году, когда он работал здесь, властно удерживало его теперь возле этой улицы, словно его пригвоздили к тротуару.

Взгляд Жюльена упал на две светящиеся полосы, которые оставлял на грязной мостовой трамвайный путь. В десяти метрах отсюда остановка. Площадь пустынна, пустынна и улица. Вся жизнь, казалось, покинула городские улицы, она укрылась и дремлет теперь на вокзале, откуда он только что ушел. Все замерло в неподвижности, даже освещенные лужи возле газетного киоска. Всюду было безлюдно, но всюду словно раздавался смех, слышались голоса. Жюльену захотелось немедленно уйти с площади и вернуться в зал ожидания, но он почувствовал, что это ничему не поможет, что боль затаилась в нем самом и он не случайно пришел именно сюда, на это место.

Он поднял чемодан, который поставил перед тем на тротуар, медленно подошел к скамье и опустился на нее. Ощутил рукою прикосновение сырого дерева. Несмотря на толстое сукно шинели, он вздрогнул от холода и поднял воротник. Заставил себя рассмеяться и проворчал:

— Как в кино! Обязательная хроника!

Но смех его прозвучал фальшиво. Ведь на сей раз действующие лица были слишком близки ему, слишком связаны с его жизнью, и это причиняло боль. К тому же не в его власти было помешать им выйти на сцену, остановить их. Лента событий развертывалась быстро, стремительно…

Трамвай увозит команду. Его товарищей по спортивной команде. Он, Жюльен, остается один, и в ушах у него неотступно звучит фраза, которую бросил Бертье, вскакивая на подножку: «Главное — не валяй дурака и не слишком задерживайся». Трамвай скрежещет на повороте, улица почти так же пустынна, как сейчас, в эту ночь. Жюльен вспоминает, что он прошел тогда несколько шагов и остановился перед сводчатыми воротами. Ему было не по себе. В том доме, в глубине двора, расположен кондитерский цех господина Мартена. Неужели для того, чтобы еще раз взглянуть на все это, он расстался с товарищами? Ведь он хорошо знает, что в девять часов вечера здесь никого не застанешь, кроме папаши Дюшмена, а он, Жюльен, всегда терпеть не мог этого неопрятного и глупого старика… Удивление старикашки… Его налитые кровью глаза… Голос, в котором слышна клокочущая мокрота: «Да что ты говоришь! Будешь участвовать в чемпионате тяжелой атлетики? Черт побери, ведь ты, Дюбуа, всегда был силач». Старик стоял, привалившись спиной к мраморному столу, на котором приготавливали помадку. С минуту он невидящим взглядом смотрел на Жюльена, а потом вдруг ехидно усмехнулся с таким похабным выражением, что Жюльену захотелось плюнуть старикашке прямо в лицо. «Ну, а как же с твоей подружкой, с Мари-Луизой? Ты что, ее даже не повидаешь? Ведь она по-прежнему живет там, в той стороне двора. И частенько спрашивает про тебя. Ты, видать, ее здорово ублажил, шалопай!» Старикашка сделал непристойный жест. Облизал языком толстые губы и прибавил: «А знаешь, она и сейчас была бы не прочь. И ведь она такая аппетитная». Жюльен тогда едва сдержался. Папаша Дюшмен внушал ему отвращение. «Я бы тебе посоветовал… разочек. Прояви учтивость. Надо только свистнуть под ее окошком. Хозяев дома нет. Я сам видел, как они ушли… Она одна, детишки давно дрыхнут».

Жюльен тогда с трудом сдержался, чтобы не плюнуть старику в лицо. Он сквозь зубы простился с ним. Почти бегом дошел до угла, вернулся назад, снова устремился вперед — у него был такой вид, словно он спешил чего-то избегнуть, от кого-то уйти. Неужели слова папаши Дюшмена привели его в такое состояние?

«Если ты не повидаешь ее, она насмерть обидится. А так она завтра придет на состязания, будет тебя подбадривать. Непременно загляни и мимоходом поприветствуй ее».

Поприветствовать мимоходом Мари-Луизу… Для этого ему достаточно свистнуть у нее под окошком:

Поприветствовать мимоходом! Пусть кто-нибудь попробует зайти к девушке и, увидев, что она в одном только халатике, наброшенном на голое тело, присесть на краешек кровати да начать разговор о погоде!.. Ведь в тебе сразу же просыпается зверь. И сколько бы ты ни твердил себе, что надо уйти, желание победит. А тут еще Мари-Луиза страстно прижалась к нему, ища губами его губы.

— Нет, мне надо идти, — пробормотал он тогда.

— Ты что, рехнулся?

Идти? Да, он ушел — в два часа ночи. Вернее сказать, не ушел, а сбежал. Проснувшись, он пришел в ужас от того, что совершил. Улегся в постель с девчонкой! Трижды предавался любви! И все это за несколько часов до начала состязаний!.. Жюльен вспомнил, как он вернулся в отель, где все его товарищи уже давно спали. Среди них громко храпел Бертье. И Гернезер, друг и тренер Жюльена, Гернезер, который так на него рассчитывал, который столько дней с ним возился! Жюльен вспомнил кровать в отеле — даже в ней его все еще преследовал запах Мари-Луизы, запах их разгоряченных тел, который словно впитался в его кожу. Им владела тогда только одна мысль: помыться… Избавиться от этого запаха и от усталости, мешавшей заснуть. Ему хотелось забыться сном и спать, как спал Бертье, которого он боялся разбудить…