Искатель. 2009. Выпуск №3

Аннотация
Содержание:

Александр и Сергей Юдины  ОРДЕН СВЯТОГО ФЕОФИЛА повесть

Артем Федосеенко  ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ рассказ

Михаил Федорор  РЫКАНСКИЙ ПОВОРОТ повесть

 

Искатель. 2009 Выпуск № 3 Александр и Сергей Юдины ОРДЕН СВЯТОГО ФЕОФИЛА Глава 1 АНТИКВАРНАЯ АНОНИМКА «Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный, Над таинственным значеньем фолианта одного; Я дремал, и все молчало… Что-то тихо прозвучало — Что-то тихо застучало у порога моего. Я подумал: «То стучится гость у входа моего — Гость, и больше ничего». Э. А. По (пер. В.Жаботинского) — Вот такая удивительная история случилась со мной этим летом в Ирландии, — подытожил профессор Горислав Игоревич Костромиров, осторожно выбивая любимую пенковую трубку с янтарным мундштуком о край нефритовой пепельницы в форме саркофага эпохи Третьего Царства. — Эх, жаль, меня с тобою там не было! — с завистью вздохнул старший следователь по особо важным делам Вадим Вадимович Хватко. — Уж я бы распутал это дельце в один присест. У меня на злодеев прямо нюх выработался, сам порой удивляюсь — до такой степени… Иной раз иду по улице, на прохожих обывателей посматриваю, и сразу — в момент — определяю: вот этот — «мокрушник», тот — «домушник», а другой-третий — сексуальный маньяк. Веришь, профессор? Можно, я еще сигарку возьму? Уж очень понравились мне твои «Кабаньяс»! — Разумеется, можно, и, конечно, верю, — улыбнулся Горислав Игоревич. — Это называется «деградация по профессиональному признаку». — Ты про сигары? — поднял брови Хватко. — Нет, про то, когда в каждом прохожем видишь преступника. — Да ладно тебе! — отмахнулся следователь. — Я ж не говорю, что в каждом. Не в каждом! Детей дошкольного возраста и женщин на поздних сроках беременности я редко подозреваю. Впрочем… Ты лучше скажи, неужто, побырав п Дублине, ты не привез с собою хотя бы одной бутылочки знамен и того ирландского виски? — Почему не привез? Привез. Только после твоего коньяка виски как-то… Его надо пить отдельно — с чувством, с толком, с расстановкой, не мешая с другими напитками, чтобы в полной мере ощутить букет: — Брось эти свои декадентские штучки! — вскипел Вадим Вадимович. — Мешая — не мешая… Мне лично ничего не мешает попробовать его и после коньяка. У него друг, может, ни разу в жизни не пробовал настоящего ирландского виски, а он эстетствует. — Ну, хорошо, — сдался Горислав Игоревич, — только давай пройдем в кабинет. Напиток, который тебе сейчас будет предложен, полезнее всего употреблять в интеллектуальной обстановке, например, созерцая корешки старинных книг. — По мне хоть в ванной, — заявил следователь. — Что в рот полезло, то и полезно! Однако постой, что ж получается? Мой коньяк — двенадцатилетней, между прочим, выдержки — можно, выходит, и на кухне оприходовать, а для твоего виски подавай высокодуховную атмосфэру! Смутно ощущаю некое скрытое к себе неуважение. Мое самолюбие ущемлено, да-да, так и знай! — Брось. Ты же сам предложил на кухне — дескать, тут уютней, чем в гостиной… — А в кабинет ты меня и не приглашал! — Ну, так вот — приглашаю. — Совсем ты меня запутал, профессор! Вашего брата, интеллигента, хлебом не корми, а дай простого человека запутать… Кстати, виски — это «мужик», типа кофе, или все ж таки «баба»? — Многие искренне убеждены, что в отношении виски употребим мужской род, — пожал плечами Костромиров, — хотя на самом деле, как и большинство бестелесных сущностей волшебной страны кельтов, виски является созданием среднего пола. — Гермафродит, что ли? М-да… мне, простому человеку, такое понять и, главное, принять сложно… — Ты виски-то будешь пробовать, простой человек, или раздумал уже? — засмеялся Горислав. — Буду! — Тогда хватит софистики и пошли в кабинет. — Эй, посторонись, плотва, мелюзга, младенцы, выступают существа плотных корпуленций! — продекламировал Вадим Вадимович, с пыхтением и некоторым трудом высвобождая объемистый живот из-под столешницы. — За что я тебя еще люблю, так это за то, что ты, наверное, единственный в своем роде следователь, цитирующий гётевского «Фауста» в переводе Пастернака. — Эге, так это я, значит, Пастернака цитирую? — искренне удивился Хватко. — А я-то думал — тебя, профессор. — Почему меня? — опешил Горислав. — Да потому, что этот стишок слыхал от тебя, вот почему, — пожал дебелыми плечами следователь. — Все! — сдался профессор, решительно дергая себя за недавно отпущенную клиновидную бородку. — В кабинет! Немедленно в кабинет! — Хорошая у тебя библиотека, — заявил следователь, заходя в кабинет и оглядываясь окрест, — большая. — Дистанции огромного размера? — с легкой усмешкой уточнил Костромиров. — Ты давай того… не ерничай. Нашел себе Скалозуба. — Шучу, шучу, не обижайся. Горислав Игоревич с особенным почтением усадил Вадима Вадимовича на изящный диван в стиле Людовика XIII (в действительности, он просто слегка опасался, как бы тучный Хватко по обыкновению не плюхнулся на него с размаху), а сам удалился за оговоренной «бестелесной сущностью» ирландской национальности. Откинувшись, насколько это было возможно, на диванную спинку, следователь тем временем поневоле занялся изучением окружающей обстановки. Как оно и полагается в настоящем кабинете — кабинете ученого мужа, а не какого-нибудь богемного тусовщика, отчего-то возомнившего, будто теперь ему по солидности статуса просто-таки необходим личный кабинет, где бы он мог уединяться и, типа, «думать мысль», — здесь большая часть пространства была отдана на жительство коренным кабинетным обитателям, сиречь книгам; иначе говоря, три стены помещения сплошь занимали дубовые книжные стеллажи с витыми колоннами. Сами стены были обиты деревянными панелями. Напротив единственного окна, выходящего на Москву-реку, стоял письменный стол — массивный, красного дерева, со столешницей коричневой кожи и удобным кожаным же креслом перед ним; по левой стене располагался уже упомянутый диванчик, на котором в данный момент восседал Вадим Вадимович, ну а в остальном повсюду — одни лишь книжные полки; ряд за рядом поднимаясь от самого пола, они упирались в потолок, обрамленный незатейливым лепным карнизом. Казалось бы, декорация, каковую по однообразию ее трудно назвать любопытной для сколь-нибудь длительного обозрения. Но первое впечатление нередко обманчиво, ибо достаточно было повнимательнее присмотреться к содержимому этих полок, как всякого мало-мальски понимающего в палеографии человека брала оторопь. Бог мой! Каким только букинистическим редкостям и антикварным раритетам не сыскалось тут места! Славянские рукописные и старопечатные книги, средневековые западноевропейские манускрипты и фолианты (среди последних немало попадалось и инкунабул), греческие пергаментные кодексы соседствовали с египетскими папирусными свитками и шедеврами восточной ксилографической печати. А главное, все это не являлось бессмысленным складом книжной продукции, в каковой превращается большинство домашних библиотек, где книги расставлены абы как — бессистемно и хаотично. Ну, или в лучшем случае, — по размерам и цвету корешков. Нет. Здесь сразу можно было определить, что хозяин придерживался определенной, правда только одному ему ведомой, системы. Поскольку в непосредственной близости от Вадима оказалась полка с русскими старопечатными книгами, именно к ней и привлекся его несколько затуманенный коньячными парами взор. Вначале он с удивлением открыл для себя «Божественную и истинную метафизику, или Дивное и опытом приобретенное ведение невидимых и вечных вещей», а затем, последовательно переводя взгляд с одного корешка на другой, прочел следующие любопытные и одновременно маловразумительные наименования: «Открытыя тайны древних магиков и чародеев, или Волшебныя силы натуры, в пользу и увеселение употребленныя. Перевод, в осьми частях состоящий, который предлагается выбором из немецкой книги под названием; «Magie, oder die Zauber-Krafte der Natur, в 12 частях состоящей, выданной славным профессором Прусскаго королевскаго кадетскаго корпуса г. Галле»; далее шло четырехтомное «Образование древних народов. Сочиненное Дандреем Бардоном, содержащее обычаи духовные, гражданские, домашние и воинские греков, римлян, какое-то — «блендированное», что ли? В чем тут разница? И которое из них лучше? — Какое тебе нравится, то и лучше, — хмыкнул Костромиров. — Акасательно разницы… Вообще, существуют три основных, изначальных типа виски; применительно к Ирландии это так называемое «single malt», то бишь односолодовое, затем «pure pot still» — чистое виски из перегонного куба и, наконец, зерновое виски — «grain whiskey». Так вот, ежели смешать первое со вторым, или с третьим, или в любой иной комбинации, то и получится твое, как ты выразился, «блендированное», а проще говоря — купажированное виски. — Алхимия какая-то, — вздохнул Хватко, упрямо нахмурив брови. — И все одно непонятно, чем они друг от дружки разнятся. — Экий ты, брат, дотошный! Одно слово — следователь. На самом деле все просто: односолодовое гонится из чистого ячменного солода, pure pot still делается из смеси солода с непророщенным ячменем, а для зернового брагу готовят, соответственно, из цельного зерна, без всякого солода. — Вот — объяснил, и теперь мне все стало совершенно понятно! — удовлетворенно кивнул Вадим. — А на душе легко и радостно. — И, потирая в предвкушении пухлые ладони, добавил; — Ну, а какое же виски будет предложено нашему вниманию сегодня? Горислав Игоревич поднялся с кресла, поставил бутыль на ладонь левой руки и, держа ее несколько на отлете, торжественно, с аффектацией, изрек: — Внимание, внимание! Сегодня вам будет предложено ирландское односолодовое виски «Бушмилз Молт» шестнадцатилетней выдержки. Уникальность сего напитка состоит в том, что в течение всех этих лет он выдерживался в трех разных дубовых бочках: сначала из-под хереса, затем из-под бурбона и, наконец, из-под порто. В результате такого чрезвычайно деликатного процесса напиток и обрел свою уникальную и неповторимую сложносочиненность, характеризующуюся сладкими медовыми и орехово-солодовыми составляющими… Ну как, годится? — Внушает, — согласился Хватко. — Ну а чего тянешь? Давай наливай свое «сложноподчиненное составляющее»! Когда бутылка «Бушмилз Молт» показала дно, Вадим Вадимович, тыча в опустелую емкость напоминающим сардельку пальцем, не без ехидства заметил: — Вот, понимаешь… ик!.. шестнадцать лет его, ядрен-матрен… ик!.. выдерживали, то в таком бочонке, то в… ик!.. эдаком, а мы его за каких-нибудь сто шестьдесят минут… ик! ик!.. оприходовали. — Cinis et manes et fabula fies [1] , — развел руками ученый. 1 А после ты станешь прахом, тенью, преданием (лат.). — Чего? — Все, говорю, преходяще. — Эт-то точно! — кивнул отяжелевшей головой следователь. — Между прочим, что это у тебя за куст со щитами вместо листьев нарисован? Вон тот, слева от окна. — Это родословное древо Костромировых. — Ишь какое разлапистое! По нему, небось, до позапрошлого века можно всех предков запросто отследить. — До пятнадцатого столетия, — уточнил Горислав. — Ага, теперь мне понятно, почему ты так любишь всякие древности. — И почему же? — Потому что сам — древность! — Кстати, о древностях, — вспомнил Костромиров. — На днях со мной произошел один преудивительный случай… — Да с тобою они постоянно происходят, — отмахнулся Вадим, — случаи эти. Удивляюсь, как ты только жив до сих пор! — Ну, происходят, — согласился ученый, — и, заметь, нередко при твоем непосредственном участии. Помнишь историю с «уносящими сердца» [2] ? 2 Эта история описана на страницах журнала «Искатель» № 10 за 2008 г. — Ну ладно, ладно, рассказывай свой случай, — поспешно закивал Хватко. — Об одном прошу: про этих «уносящих» мне даже не говори. Как вспомню то дело, так до сих пор, ядрен-матрен, с души воротит и, главное, аппетит пропадает начисто. — Так вот, — начал Горислав, — третьего дня получил я некое послание без обратного адреса и имени отправителя… — Анонимка, значит. — Да. Но не в этом суть. Суть в том, что в конверт, опять же без всяких сопроводительных и пояснительных записок, было вложено несколько страниц старинного манускрипта. Если верны мои предварительные оценки, манускрипт этот создан где-то в конце одиннадцатого или начале двенадцатого столетий в одном из русских монастырей на Афоне и представляет собой перевод еще более древней византийской рукописи, относящейся ажно к девятому веку! — Ого! — уважительно округлил глаза следователь. — Небось, денег стоит немерено. — Коли не подделка — а, скажу сразу, не похоже, чтобы это было подделкой, — тогда весьма и весьма. Но опять же не в том суть, примечательно другое: хотя манускрипт и озаглавлен как «Житие преподобного Феофила Мелиссина» и, безусловно, является агиографическим произведением, однако ж довольно сильно отличается от, так сказать, «канонической» византийской житийной литературы… — Ну, ты знаешь, — сразу заскучав, вздохнул Хватко, — всякая там церковно-славянская схоластика — не мой «конек». — А вот я тебе сейчас прочту эти двенадцать страниц в собственном, пока приблизительном переводе с древнерусского, и ты моментально поймешь, что я имею в виду. — Добро, — обреченно кивнул Вадим Вадимович, — только погодь минутку — мне надо срочно, гм… отдать дань природе. Следователь, пыхтя и отдуваясь, поднялся с насиженного антикварного дивана и удалился на встречу с природой — в туалет. Однако не прошло и трех минут, как до Костромирова донесся грохот падения чего-то тяжелого, и тут же последовал звон, как если бы разбилось нечто массивное. Мысленному взору Горислава моментально явилась страшная картина происшедшего: дородный Хватко, чересчур энергично оседлав субтильное сантехническое устройство, теперь, вскрывая одно этажное перекрытие за другим, летит вниз эдаким смертоносным болидом, в тучах цементной пыли и под влажное кваканье раздавливаемых жильцов! Выскочив в холл, профессор обнаружил Вадима лежащим на обломках напольной китайской вазы, в которую обыкновенно ставились зонтики; вероятно, возвращаясь из туалета, широкотелый следователь зацепился за ручку одного из них, что и повлекло дальнейшие плачевные результаты. — Не поранился? — обеспокоенно спросил Костромиров, помогая тому встать на ноги. — Вроде нет, — отвечал Вадим, с сомнением себя оглядывая и ощупывая. — А что это я раскокал? Надеюсь, ничего ценного? — Как сказать… Ты уничтожил нефритовую вазу династии Юань, вандал ты этакий! — Ядрен-матрен! — сокрушенно воскликнул Хватко, делая попытку собрать осколки. — Опять, выходит, древность? Ой, ой, ой!.. Очень дорогая? А все потому, что у тебя прям ступить некуда — кругом артефакты… Не квартира, а музейный запасник. — Нет, все потому, что кто-то слишком много пьет и мало закусывает, — усмехнулся Горислав. — Ладно, не суетись. Благодари Бога, что это всего лишь копия. Так что Гейзериха [3] из тебя не вышло. Пойдем-ка лучше продолжим беседу — нас ждет «Житие Феофила». 3 Король вандалов, разграбивших в 455 году Рим. — А я что? — безропотно пробормотал Вадим. — Я с нашим удовольствием… Вернувшись в кабинет, друзья уселись на прежние места, после чего Костромиров бережно, почти со священным трепетом, достал из верхнего ящика стола несколько пожелтелых, испещренных коричневыми временными пятнами листов пергамента, аккуратно вынул их из прозрачной пластиковой папки, включил настольную лампу под зеленым абажуром и, откашлявшись, начал: — Итак «Житие преподобного Феофила Мелиссина»… Глава 2 ЖИТИЕ ФЕОФИЛА МЕЛИССИНА, игумена Студийской обители во граде Константина переписал инок Антоний Святогорский «Жажду я изложить перед вами, о возлюбленные, жизнь весьма не богоугодную и деяния совсем не безупречные отнюдь не достойного мужа. Прошу вас, внемлите тому, что я буду говорить, ибо, хотя предмет сей и не источает мед, благоухание и дивную радость, но, напротив, — серу, смрад и горечь едкую, однако же послужит он на пользу всякому, кто желает утвердиться на стезе добродетели. Посему приготовьтесь, о великодушные, выслушать этот рассказ о жалкой жизни и чудесном преображении раба Божьего Феофила, дабы и я сумел преодолеть немощь телесную и душевную и с большим желанием приступил к труду своему. Родился я в царствование блаженнейшей и христолюбивой августы Ирины, истинной последовательницы Христа, что правила совместно с сыном своим, императором Константином. Появиться на свет мне посчастливилось в семействе благородного звания: отец мой, Георгий из рода Мелиссинов, был почтен еще императором Львом Хазаром саном протоспафария, а затем назначен друнгарием двенадцати островов; мать же, именем Евдокия, происходила из славного града Амастрида, что в феме Пафлагония. Едва выйдя из отроческого возраста и закончив изучать грамматику и поэмы Гомера, я был отдан в школу к ипату Панкратию, известному в Константинополе ритору и философу. Увы! Учение не пошло мне впрок, ибо, хотя и был я весьма смышлен и к наукам пригоден, само же обучение мне было не только легко, но и сладостно, и занятия я предпочитал всем играм, однако уже в те юные годы стали проявляться мои пагубные пристрастия. Чрезмерно увлекшись эллинской премудростью, я совершенно не интересовался изучением Слова и Закона Божьего, пренебрегая спасением своей души ради пагубных домыслов языческой философии. Первоначально обратившись к Аристотелю, Платону и их комментаторам, вскоре я уже штудировал Плотина, Порфирия, Ямвлиха и казавшегося мне бесподобным Прокла. Дионисий Галикарнасский, Гермоген и Олимпиодор всецело занимали мои мысли днем, а по ночам я не менее рьяно набрасывался на какого-нибудь Парменида, Анагаскора или Фалеса. Увы мне! Не понимая скудным разумом своим, что невозможно смертному постичь величавые замыслы Творца, тщился я в книгах отыскать тайны мироздания. Все дальше и дальше, прямиком к погибели влекла меня излишняя любознательность. Предметы, недоступные для понимания человека, чрезвычайно волновали меня; круговое движение земного шара не позволяло мне успокоиться, но заставляло изыскивать, что такое движение, откуда началось, какова природа оного шара, каковы круги, как они наложены, как разделены, что такое углы, равенство, эклиптики, произошла ли Вселенная из огня или чего-нибудь другого. Привлекала меня также логика, и я исследовал, как из ума исходят мнения, из мнений непосредственно предложения, что такое аналогия и вероятность, соизмеримое и несоизмеримое. Особенно не давала мне покоя первая и невещественная сущность Вселенной; я удивлялся ее отношению ко всем вещам и всех вещей к ней, предельного к беспредельному, каким образом из этих двух элементов вышло остальное, каким образом идея, душа и естество сводятся к числам. Наконец, в греховной гордыне не избежал я и опасных таинств магов и халдеев. Движение светил, их скрытый смысл и влияние на судьбы человеков стали занимать меня, а еще больше познание вещей сокрытых: что такое Провидение и Судьба, что есть неподвижное, что само себя двигающее, имеется ли у человека психея-душа, а коли имеется, то каковы ее свойства, обладает ли она разумом и бессмертной сущностью или столь же бренна, как и само тело, какова ее связь с этим телом и где она блуждает во время сна, который Гомер и Гесиод называли братом Смерти. Ночи я проводил не в молитвенном бдении и не в чтении Псалтыри, но склонившись над трудами Артемидора Эфесского, изучая его зловещий Oneirokritikon и силясь отыскать смысл в бессмысленном, а священное в кощунственном. Немало времени потратил я и на составление гороскопов, устанавливая точку эклиптики над горизонтом, деля небесную сферу на двенадцать домов, фиксируя положение главных планет по отношению к ним и промеж собой. Так-то бежали годы моей учебы, и ни о чем ином, кроме означенных предметов, я не помышлял, как вдруг все в одночасье изменилось и рухнуло. В то время государь наш император Константин затеял большой военный поход в Болгарию, намереваясь отомстить тамошнему хану Телеригу за разбойные набеги, которые оный постоянно творил, далеко вторгаясь в пределы ромейской державы. Подступив к Маркеллам, где уже ожидал его Телериг, император решился принять бой, несмотря на предостережения моего учителя ипата Панкратия, бывшего с ним для совета. И вот, случилось неизбежное: войско ромеев было разбито, а сам автократор как беглец возвратился в город, потеряв многих не только из простых воинов, но и из людей правительственных. Мало того, что от мечей варваров погиб знаменитый стратиг Михаил Лаханодракон — надежда ромейской империи, злосчастной судьбе было угодно, чтобы в том же сражении пали и мой отец, Георгий Мелиссин, и престарелый философ Панкратий. Так, в одночасье лишился я и любезного родителя своего и мудрого наставника. Спустя короткое время, не вынеся постигшей ее утраты, скончалась и моя бедная мать. Оставшись в свои неполных двадцать лет один на этом свете, стал я думать, на что направить собственные жизненные устремления и где употребить приобретенные знания. Желая принести пользу отечеству и престолу, я подал прошение на высочайшее имя о назначении меня мистиком при императоре, но все секретарские должности были заняты людьми сановными, за меня же некому было походатайствовать и замолвить слово ни пред августой, ни пред ее державным сыном. Пытался я служить и писцом-асикритом в императорской канцелярии, но должность эта хотя и могла способствовать моему восхождению по сановной лестнице и я даже мог через несколько лет, по своей учености, ожидать назначения на пост фемного судьи, однако оказалась для меня чересчур кропотлива, скучна и утомительна, так что в скором времени я уже старался сколь можно чаще избегать своих обязанностей, а после и совсем поручил исполнение их нанятому мною для такого случая за половинную плату бродячему грамматику и каллиграфу из Пергама. Разочаровавшись таковым образом в государственной службе, имел я несчастье познакомиться и сдружиться с несколькими молодыми бездельниками, что весьма укрепило меня на стезе порока и послужило для дальнейшего растления моей бессмертной сущности. Произошло это при следующих обстоятельствах. В те годы среди лучших и знатнейших людей города было заведено устраивать у себя некие литературные собрания, называемые феатрами, где обыкновенно сходились любители тонкой игры ума и совершенства словесного образа. Под сводами домов, собиравших таковые феатры, нередко кипели ученые диспуты, участники коих касались вопросов философии, риторики и устройства самого мироздания, звучали музыка и пение, сопровождавшие тексты зачитываемых речей и отрывков наиболее эффектных писем. Одним из подобных домов был дом патрикия Феодора Камулиана — моего близкого родственника. Я, конечно же, не преминул проникнуть в этот избранный кружок и был счастлив состязаться в учености и красноречии со многими прославленными мужами. Сам патрикий был в то время при дворе в немилости, ибо имел несчастие несколько лет тому назад чем-то навлечь на себя гнев августы, подвергся изгнанию, был возвращен по ходатайству ее сына императора, но с той поры пребывал как бы в добровольном затворничестве в своем большом и великолепном доме близ монастыря Перивлепта в квартале Сигма. Так что ежевечерние ученые собрания являлись единственной его отрадой и утешением. Сын Камулиана, по имени Григорий, — молодой человек прекрасной наружности (он был высок, как Саул, обладал волосами Авессалома и прелестью Иосифа), но без всяких способностей, — редко участвовал в этих вечерах, да и нечасто вообще бывал под отцовским кровом, растрачивая цвет своей юности на Ипподроме или в злачных местах города с такими же, как и он сам, состоятельными невеждами. Тем не менее, столкнувшись с ним в доме патрикия, был я по незрелым летам своим совершенно очарован внешним блеском этого пустоцвета и, не имея никакой опытности в плавании по волнам житейского моря, стал буквально смотреть в рот сему юноше, почитая его за своего кормчего и чуть ли не наварха. Оный Григорий, заметив, что я с удовольствием и жадностию внимаю его речам о всевозможных соблазнах царственного града, предложил познакомить меня со своими друзьями, затем уговорил как-то вместе скоротать вечер-другой, так что не прошло и пары седмиц, как я стал более времени проводить в компании сих новых знакомцев, нежели в феатре патрикия. С этой поры совсем иначе стали протекать мои дни и ночи, которые ранее я посвящал ученым занятиям и досугам. Мои новые друзья — Николай Воила, Петр Трифиллий, Никифор Мусулакий, Арсафий Мономах и молодой Камулиан — были сыновьями видных сановников, людьми обеспеченными, и хотя некоторые из них и числились по тому или иному гражданскому ведомству, а иные, как проексим Воила, состояли в гвардейских тагмах, но на деле все свои обязанности перепоручили заместителям, сами же вели вполне праздный образ жизни. Так, когда не было конных ристалищ, день до самого вечера они обыкновенно делили между посещением терм Зевксиппа или Ксенона (тех, что расположены возле дворца Девтерон), где умащали свои тела ароматными маслами и изысканными благовониями и нежились в горячих и теплых водах, и отдохновением в кабаках-фускариях, великое множество которых занимает портики в Антифоре, вокруг Форума Константина, ночью же уничтожали красоту душ своих в притонах продажных женщин. В давнее время приснопамятный и мудрейший император Юстиниан Великий много сил отдавал богоугодному делу исправления нравов царственного града. Среди его замыслов был и такой, предназначенный для спасения загубленных душ: город в то время был наводнен множеством шлюх, словно мухи на мед слетающихся сюда из всех пределов ромейской державы. Император не пытался направить их на истинный путь словом — это племя глухо к спасительным увещеваниям — и не пробовал действовать грубой силой, дабы не вызвать обвинения в насилии, но, соорудив в самой столице, напротив Анапле, монастырь величины несказанной и красоты неописуемой, объявил указом всем женщинам, торгующим своими прелестями, следующее: если кто из них последует туда и, сменив одежды разврата на монашеское платье, изменит также и нрав свой в пользу добродетели, тем не придется страшиться нищеты и скудости. Обитель эту император Юстиниан основал совместно с супругой своей, августой Феодорой (в делах благочестия они всегда действовали сообща), и наименовал «монастырем Раскаяния» — Метаноей. Говорят, что огромное число обитательниц чердаков откликнулось на призыв державной четы и чудесным образом обратилось из сосудов похоти в юное Христово воинство. Что же мы видим ныне? К чему привели все благие начинания? По-прежнему богохранимый наш город, осененный омофором самой Пречистой Богородицы, служит столицей и для демона блуда. Продажных женщин не только не стало менее, но словно и прибавилось; и если ранее притоны этих распутниц ютились в темных переулках и подворотнях, то теперь самый Форум Константина осквернен сими домами разврата, для жительства гетер отданы целые кварталы, главнейший из которых украшен бронзовым истуканом Афродиты! Уже не только чердаки, но и великолепные портики вокруг Анемодулия и половина жилищ в Кифи стали прибежищем блудниц! Как бы то ни было, в то время я был совершенно пленен Григорием Камулианом и его друзьями и вполне отдался новому для меня образу жизни, почти весь свой досуг без остатка посвящая служению тем же кумирам. Однако пора мне, закончив с необходимым вступлением, приступить непосредственно к рассказу о том, что произошло со мной сорок лет назад и как безбожная эллинская философия и губительные пороки едва не увлекли меня туда, где тернии, и ехидны, и василиски, и гады ползучие…» Глава 3 ПЕРВЫЙ ЛЯПСУС «Заутра день взойдет во мгле; Подымутся стенанья; Увидят труп твой на столе, Недвижный, без дыханья». В. А. Жуковский — Ну, что скажешь? — спросил профессор Костромиров, отрывая взгляд от ветхих страниц древнего манускрипта. Начавший уже было совсем задремывать Хватко поспешно выкатил глаза и, энергично потерев обеими руками лысину, заявил: — Да-а… я тебе скажу… да-а… внушает, ядрен-матрен!.. Но кто мог тебе сделать столь дорогой подарок? Относительно адресата имеешь какие-нибудь соображения? — Абсолютно никаких! — развел руками ученый. — Если бы кто хотел, чтобы я оценил подлинность этого документа, к чему анонимность? Если же это презент, зачем опять же даритель скрыл свое имя? — Ситуация загадочная, — подтвердил Вадим Вадимович. — Да еще повествование обрывается, зараза, на самом интересном месте! — Эт-то точно, — согласился следователь, с трудом подавляя зевоту. — Однако что ж?.. Засиделся я у тебя, пора й честь знать. — Кофею на дорожку? Или на посошок? — Кофейку, кофейку, — замахал Вадим руками, — а то еще в метро усну. Как в прошлый раз. — Нет, уж ты сегодня лучше на такси. — И то верно. Но все равно, давай завари мне чашечку, да покрепче. Завтра на работу, а головной боли, чувствую, не избежать… А все ты: «Еще рюмочку, еще по глоточку». — Окстись! — возмутился профессор. — Чья бы корова мычала. — Ты, ты! И даже не спорь. Во всем ваш брат, рефлексирующий интеллигент, виноват. Наутро Горислав Игоревич проснулся от назойливого электронного наигрыша — звонил телефон, и, по всей видимости, уже давно. Поминая черта и всю его многочисленную родню, Костромиров вылез из постели и осмотрелся в поисках своего мобильника. Но оказалось, что трезвонит городской. — Слушаю вас! — осиплым со сна голосом произнес Горислав, с неудовольствием глядя на часы — семь тридцать утра, вполне мог бы еще поспать полчасика. — Здравствуйте, Горислав Игоревич, — донеслось с другого конца телефонной линии. — Извините, что тревожу в столь ранний час… Я вас не разбудил? — Нет, не беспокойтесь. С кем имею честь? — Ах, вы меня не узнали? Это Руслан Соломонович Щербинский беспокоит, помните такого? Доктора юридических наук, профессора Щербинского Костромиров, разумеется, помнил. Хотя последний раз видел его лет пять назад, если не того больше. Гориславу моментально представилась сухонькая согбенная фигурка, высокое чело, увенчанное неизменной ермолкой черного бархата, обрамленной вечно всклокоченными пучками седых волос, морщинистое, с мелкими чертами лицо и глаза под тяжелыми веками — большие, печальные, как у старого лемура; собственно говоря, Горислав именно так про себя и звал Щербинского. Профессиональные интересы Щербинского и Костромирова никак не пересекались, однако старик был страстным библиофилом, а некоторые раритеты, хранящиеся в обширном собрании доктора, вызывали у Горислава искреннюю зависть. При всем том Щербинский, сохранив, несмотря на возраст, азартную натуру игрока, частенько ввязывался во всевозможные коммерческие аферы. А поскольку последние, как правило, завершались полным финансовым крахом, Руслан Соломонович довольно регулярно испытывал острую потребность в значительных суммах наличных денег, так что даже принужден был периодически расставаться с некоторыми наиболее дорогостоящими экземплярами из старопечатных изданий своей коллекции. И пару раз в качестве спасительного покупателя выступал профессор Костромиров. Именно так они когда-то и познакомились. — Ну, как же, как же, Руслан Соломонович. Доброе утро… Чем обязан? — Что вы! Это вы меня сильно обяжете, если… если… Драгоценный Горислав Игоревич, не могли бы вы заехать ко мне домой, мне жизненно необходим ваш совет и… возможно, ваша поддержка. — Конечно, почему нет? Скажем, послезавтра я… — Нет, нет, это может оказаться слишком поздно. Я прошу вас приехать сегодня, а лучше — прямо сейчас! — Вот как? — удивился Костромиров. — Честно говоря, мне сейчас не совсем… — Умоляю вас, отложите все дела! Вопрос архиважный и, horresco referens [4] … в общем, мне грозит опасность! — Вам? Опасность? — еще более удивился ученый. И добавил с обреченным вздохом: — Не волнуйтесь, Руслан Соломонович, уже еду. — Благодарю сердечно! Записывайте адрес… Нужный дом сталинской постройки Костромиров отыскал быстро — он знал эти дома: в них, расположенных в относительной близости от МГУ, издавна селили университетских преподавателей. Лифт не работал, поэтому Горислав взбежал на пятый этаж и позвонил в дверь квартиры Щербинского. Подождал минуту и позвонил снова — тотже результат, вернее, никакого результата. Что такое? Он хотел было постучать в дверь, но, тронув ее рукой, понята, что она не заперта. Пестуя в душе дурные предчувствия, Костромиров с опаской вошел в квартиру; огляделся вокруг — никого. «Руслан Соломонович! — тихонько позвал он. — Вы дома? Это я, Горислав… Где вы?» Ответом ему было молчание. 4 Страшно сказать (лат.). Знаменитая библиотека Щербинского начиналась уже в холле — одну из стен полностью занимал стеллаж, с полок которого мерцали тусклой позолотой корешки сочинений известных и давно позабытых юристов — как российских, так и зарубежных. Дверь в первую из комнат (судя по всему, в хозяйский кабинет) была распахнута, и Костромиров мог видеть, что и там большую часть полезной площади занимали массивные шкафы с антикварными изданиями. В самом центре кабинета стояла узкая круглая тумба или конторка, вроде усеченной колонны, на которой, надежно укрытая стеклянным колпаком, на специальной сафьяновой подушечке возлежала одна-единственная книга в шелковом марокеновом переплете, размером в небольшую восьмушку. У Горислава захолонуло сердце — неужели это она?! Неужели та самая величайшая библиографическая редкость, заполучить которую было его давнишней мечтой. Ноги буквально сами внесли его в комнату, и он, склонившись над конторкой, с замиранием сердца прочел едва различимое заглавие: «В. И. Даль. Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их. Напечатана по приказанию г. Министра Внутренних Дел. 1844». Феерично! Костромиров на минуту даже забыл о цели своего визита и неведомо куда запропастившемся хозяине квартиры, созерцая вожделенный раритет и припоминая те скудные факты и обильные домыслы, что были известны об этой полумифической книге, в само существование которой мало кто из библиофилов по-настоящему верил. Считалось, что она написана Владимиром Ивановичем Далем по личному поручению тогдашнего министра графа Перовского на основании изучения документов министерства внутренних дел и была отпечатана в количестве десяти только экземпляров, предназначавшихся для служебного пользования немногих высших чиновников. Уже спустя несколько лет, к середине XIX столетия, девять из десяти экземпляров книги загадочным образом бесследно исчезли, а единственный оставшийся — чудом уцелел в хранилище Чертковской библиотеки в Москве. Но и судьба этого, последнего, экземпляра походила на авантюрный роман. Управляющий Чертковской библиотекой, известный издатель «Русского Архива» Петр Иванович Бартенев (которому книга и была подарена самим В. И. Далем), в 1869 году вздумал перепечатать сие сочинение и передал было в типографию Мамонтова. Едва, однако, приступили к набору и разрезали для того книгу на части, как той же ночью один из наборщиков непостижимым образом сумел проникнуть в запертое и охраняемое помещение, рассыпал весь набранный шрифт, находившиеся там же несколько листов сочинения Даля хапнул и канул в неизвестность. Учитывая, что все усилия полиции по поимке злодея оказались напрасными, штук десять недостающих листов оригинала пришлось заменить рукописными копиями. Продолжать печатание Бартенев побоялся и, от греха подальше, вновь запрятал книгу в хранилище. Из библиотеки ее вроде бы вновь пытались раза два выкрасть либо умыкнуть весьма хитроумными и даже остроумными способами; потом, в начале двадцатого уже века, она якобы была куплена у Бартенева одним известным московским библиофилом, затем… Размышления Костромирова были неожиданно прерваны каким-то неясным звуком — не то кашлем, не то хрипением, донесшимся слева от него, из-за двери, ведущей, по всей видимости, в гостиную. Очнувшись от задумчивости и более уже не медля, ученый тотчас поспешил на этот звук. Поначалу, пройдя в комнату, он никого там не обнаружил. Обыкновенная гостиная, только, разумеется, значительная ее часть была занята неизменными книжными стеллажами, что и понятно. Но тут внимание его привлекло то обстоятельство, что книжные полки, занимающие самый дальний угол, наполовину пусты; обогнув круглый обеденный стол, он обнаружил, что книги горой валяются на паркетном полу, а самое главное — из под этой горы торчат две худые как палки человеческие ноги в полосатых пижамных штанах; правая нога была боса, а на левой надет домашний шлепанец; при этом обутая нога мелко подрагивала, а босая скребла по полу. Он немедленно кинулся на помощь заживо погребенному, расшвырял книжный завал, и его взору открылась сухонькая фигурка доктора Щербинского. Костромиров сразу понял, что тот умирает. Если в первые секунды у него еще теплилась надежда, что старик, потянувшись за каким-нибудь фолиантом, просто нечаянно вывалил на себя содержимое полок и немного зашибся, то достаточно было одного лишь взгляда на лицо доктора наук, чтобы понять — дело тут совсем в другом: глаза старика были выпучены, из открытого рта обильно шла розовая пена, а само лицо приобрело иссиня-черный оттенок. Горйслав поднял легкое, почти невесомое тело, переложил на диван, одновременно доставая мобильный телефон и набирая номер «скорой». Разумеется, в ответ послышались лишь короткие гудки. Поставив на автодозвон, он склонился над Щербинским, пытаясь сообразить, можно ли еще чем-то помочь несчастному. Но тот, кажется, уже агонизировал. Растерянно оглядевшись, Костромиров заметил, что на краю столешницы стоят пустой стакан и небольшой флакон темного стекла. Решив ничего не трогать, он склонился над стаканом и тут же отшатнулся — в нос ударил какой-то чрезвычайно едкий запах; аналогичный запах исходил и от флакона, который также был пуст. Тут телефон запикал, сигнализируя о соединении, и Горислав, кратко обрисовав ситуацию и ее тяжесть, особенно упирая на визуальные признаки отравления, попросил немедленно прислать бригаду «Скорой помощи». В этот самый момент Щербинский издал горлом громкий булькающий звук, точно пытаясь что-то произнести. Горислав подскочил к нему и понял, что доктор пришел в себя — он смотрел прямо на Костромирова, и взгляд его был вполне осмыслен. — Что с вами, Руслан Соломонович?! Что случилось? — спросил он. — Ляпсус… — вдруг внятно, но каким-то очень хриплым и даже как бы неживым голосом произнес старый ученый. — Что? Какой ляпсус? — не понял Горислав. — Бо… бо… бо… — Больно? Потерпите, «скорая» уже едет. Чем я могу вам… Договорить Костромиров не успел, потому что доктор Щербинский неожиданно широко открыл рот, вывалив наружу распухший и почерневший язык, страшно захрипел, выгнулся крутой дугой, но тут же весь как-то обмяк, словно брошенная кукловодом марионетка, и испустил дух. Вечером того же дня, сразу после дачи неизбежных объяснений (сначала приехавшим оперативникам, потом — следователю прокуратуры), профессор Костромиров заехал на улицу Радио, на работу к Вадиму Хватко. Тот, разумеется, был уже в курсе произошедшего, что и неудивительно, поскольку именно ему, своему старому другу, Горислав позвонил сразу по приезде «скорой», а Вадим уже сам распорядился о высылке на место происшествия опергруппы и следователя местной райпрокуратуры. Кабинет старшего следователя по особо важным делам Вадима Вадимовича Хватко находился на шестом этаже высокого здания, постройки семидесятых годов прошлого века, которое архитектурой своей разительно напоминало эдакую фабрику-кухню переросток и являлось одним из многочисленных, разбросанных по городу офисов Генпрокуратуры. Оглядевшись по сторонам, Костромиров убедился, что обстановка кабинета нисколько не изменилась с момента его последнего сюда визита: над столом все так же висела большая карта России с загнувшимся левым верхним углом из-за выпавшей в незапамятные времена кнопки, а над картой по-прежнему хмурил брови с облупленного портрета «Железный Феликс», глаза которого в целях устрашения посетителей были подкрашены красным фломастером. Правда, появилось несколько новых плакатиков с жизнеутверждающими лозунгами («Не пей метилового спирта!», «Смерть шпионам» и пр.), да шторы сменили свой цвет с грязно-оранжевого на грязно-рыжий. — Ну что, влип, профессор? — таким вопросом встретил Хватко Костромирова. — Ты о чем? — прикинулся непонимающим Горислав Игоревич. — Опять, говорю, влип в историю, — охотно пояснил старший следователь, — вот о чем. — Брось, не начинай, — поморщился Костромиров, — мне и без твоих ехидных реплик тошно. — Ладно, извини. Мне жаль. Сочувствую… Значит, ты был хорошо знаком с покойным? — Вовсе нет. Последний раз я его видел года три назад, ну, в смысле живым, конечно. — Почему же Щербинский именно к тебе обратился за помощью? — А ты откуда знаешь, что он просил меня о помощи? — Читал твои объяснения. Никифоров, следователь, что тебя опрашивал, сбросил мне протокол по факсу. — Оперативно работаете. Между прочим, по какой статье возбудили дело? — А никакого дела не возбуждали. — Как так? — Да так. Покамест, в рамках предварительной проверки, отрабатывается версия несчастного случая. Или самоубийства. — Что за бред! — возмутился Горислав. — Там и не пахнет несчастным случаем! Профессора Щербинского убили, совершенно очевидно. — Чего сразу бред-то? И почему обязательно убийство? Любите вы, обыватели, делать поспешные выводы. И потом, ты же сам показал, что старик перед смертью говорил, у него вышел какой-то «ляпсус». А когда эдак-то выражаются? Опростоволосился человек, ошибся — вот тебе и «ляпсус». — И в чем ты видишь тут ляпсус? — нахмурился Костромиров. — Предварительная экспертиза показала, что в бутылочке и в стакане, обнаруженных в квартире погибшего, находилась соляная кислота. Возможно, твой знакомый, по старческой, так сказать, рассеянности, хватанул ее вместо какого-нибудь лекарства, валокордина того же, к примеру; бутылочки-то похожи… Между прочим, у него весь холодильник забит похожими склянками. — Во-первых, Руслан Соломонович, насколько я знаю, не страдал рассеянным склерозом; конечно, ему уж под восемьдесят было, но он продолжал преподавать — читал лекции, семинары даже вел. А значит, был в здравом уме и твердой памяти. Во-вторых, с какой стати он стал бы держать в холодильнике соляную кислоту? Да еще вместе с лекарствами? Ерунда, реникса! — Ты, главное, не волнуйся, — увещевательным тоном произнес Вадим Вадимович, — разберемся. На то мы, ядрен-матрен, и органы следствия. Но и ты тоже пойми местную прокуратуру — кому охота возбудить дело, а потом самим же прекращать за отсутствием события преступления? Руководство за такое по головке не погладит. Короче, сначала надо разобраться… Да и лишний «висяк» никому не нужен. — Вот с этого бы и начинал, — хмыкнул ученый. — Говорю тебе, не волнуйся. Раз ты так по этому поводу переживаешь, обещаю, что возьму это дело на контроль и прослежу, чтобы оно не было спущено на тормозах. Добро? — Вот это уже другой разговор, — кивнул Горислав. — На тебя я вполне могу положиться. — Ну и слава богу… Лучше расскажи, что за человек был покойный? И вообще, как вы с ним пересеклись? Он — юрист, ты же — историк-востоковед. Дисциплины, на мой взгляд, никак не связанные… — Это не совсем так, но в целом ты прав — я познакомился с доктором Щербинским на другой почве. Дело в том, что Руслан Соломонович, как и я, был библиофилом; я бы назвал его даже скорее библиоманом, потому как очень уж был азартен… Так вот, чтобы иметь материальную возможность к удовлетворению этой своей страсти, он частенько занимался коммерцией. Даже, насколько мне известно, играл на бирже. Однако по этой же причине терпел порою финансовое фиаско. И вот тогда обращался ко мне. — Денег, что ли, занять? — Нет, чтобы через мое посредничество реализовать какую-нибудь антикварную книгу, или несколько, и тем самым залатать возникшую материальную прореху. Еще я сильно подозреваю, что он вынужден был периодически помогать своему внуку. Ходили слухи, что внук его был заядлым игроком, со всеми вытекающими последствиями. Впрочем, это всего лишь слухи, не более, достоверной информации у меня на сей счет нет. Иной раз я и сам приобретал у него кое-какие раритетные издания. Почему нет? Например… впрочем, это тебе малоинтересно, да и к делу не относится. — Поня-ятно, — задумчиво протянул следователь. — Все это дает нам целую толпу подозреваемых: игрок-внук, которому дедушка мог и отказать в очередной порции тугриков, партнеры по коммерции, потерявшие, например, по вине покойного свои кровные, или неудовлетворенные кредиторы… — Внука можно вычеркнуть. — Это почему же? — Он умер года два назад. — При каких обстоятельствах? — Витаминов перекушал, как в таких случаях выражается наш общий приятель Пасюк. Личностью, как мне говорили, тот был никчемушной… Вот черт! — вдруг хлопнул себя по лбу Костромиров. — Совсем из головы вылетело: сегодня же должны были показывать телепередачу с участием Щербинского, по пятому каналу. Включай скорей ящик! Хотя, наверное, уже пропустили… Когда Хватко включил телевизор, передача действительно подходила к концу: Руслан Соломонович явно завершал свое выступление, а ведущий уже натянул на физиономию дежурную улыбку, перед тем как сказать заготовленные слова благодарности гостю. Гориславу странно было видеть доктора наук живым и здоровым, перед глазами постоянно маячило синее лицо покойника со страшным, распухшим и почерневшим языком, вываливающимся из раскрытого в мучительной агонии рта. —.. поэтому-то столь важно отличать эррор ин форма [5] от эррор инрэ [6] , — вещал с экрана только что почивший доктор юридических наук, — и архиважно помнить главнейший правовой постулат, сформулированный еще древними римлянами, прародителями нынешней континентальной системы права: квивис прэзумитур бонус донэк пробэтур контрариум, что означает — каждый предполагается честным, пока не доказано обратное. 5 Ошибка в форме (лат.). 6 Ошибка по существу (лат.). — На этой поистине замечательной фразе мы и завершим нашу программу! — радостно резюмировал ведущий. И, повернувшись лицом к камере, подытожил: — С нами был доктор юридических наук, профессор Московского государственного университета имени Ломоносова Руслан Соломонович Щербинский. — Ишь, сыплет, — проворчал Вадим Вадимович, — «эррорум» да «контрариум». — Да, — печально улыбнулся Костромиров, — Руслан Соломонович, как никто, любил ввернуть в разговор латинскую фразу, хотя ученым-юристам такое вообще свойственно. — И ты, Горислав, тоже этим грешишь, — заявил Хватко. — А ведь латынь — язык мертвый, нормальными живыми людьми не знаемый. Вот с кем вы, профессора, на нем разговариваете? С мертвецами? Хе, хе, хе!.. С другой стороны, твоему Щербинскому самое время сейчас… — Какой же я, право, старый осел! — перебил его Костромиров и звучно хлопнул себя по лбу. — Не наговаривай на себя — какой же ты старый? На полгода моложе меня. А что такое? — Латынь! Разумеется, латынь! Все дело в ней… Феерично! — Ты сейчас о чем? — насторожился следователь. Он по опыту знал, что словечко «феерично» его друг употреблял только в случаях неординарных. — «Ляпсус бонорум» — вот что пытался сказать мне Щербинский перед смертью! — И что сие значит? — В переводе с латинского — это «пропажа имущества»! — То есть… — Именно! Покойный хотел сообщить, что у него что-то пропало! Точнее, было похищено некое имущество. — Странно. Его племянник и единственный наследник заявил, что из имущества ничего не пропало, все, дескать, на месте. — Во-первых, племянник мог чего-то и не заметить… — Это верно, — кивнул помрачневший Вадим. — Или не пожелал заметить. — Во-вторых, навряд ли ему известно обо всех ценностях, что хранились у покойного. — И с этим соглашусь. — Но ты прав, одна странность налицо: книжное собрание Щербинского стоит огромных денег, и если племянник говорит, что все осталось в неприкосновенности, значит, уже сверился с картотекой, которую покойный, конечно, не мог не вести. По крайней мере, проверил наличие наиболее редких экземпляров. Чего проще? И еще. Самый ценный экспонат коллекции — одиозное сочинение Владимира Даля по вопросу крови — тоже целехонько, а ведь эта книга стоит едва ли не столько же, сколько вся остальная коллекция вместе взятая! И хранилась она на таком видном месте, что вор просто не мог не обратить на нее внимания. — Следовательно, могли похитить нечто такое, что твой знакомый из соображений безопасности в картотеку не включил… — пожал плечами следователь и вздохнул. — М-да, это что же выходит — еще одно умышленное убийство? Ядрен-матрен! — Скорее всего… Постой-постой, — поднял бровь Горислав, — как прикажешь понимать это твое «еще одно»? — Чего тут понимать, — махнул рукой Вадим, — всего три дня тому назад в этом же доме уже замочили одного жильца. И тоже из ваших, из ученой братии… профессора Пухлякова. Причем тот случай — явный криминал: его оглушили, а после аккуратненько сунули головой во включенную на полную мощность духовку. Когда жена его обнаружила — она. отходила в магазин, — так вот, когда она вернулась, голова ее мужа уже запеклась, как рождественская индейка. Жуткое зрелище! — Что ж ты мне сразу про убийство Пухлякова не рассказал?! — Ну, я думал… — пожал плечами следователь, — и потом, у тебя что, есть какие-то основания связывать эти два события? — Никаких. — Вот видишь! — Но, знаешь, — задумчиво произнес Костромиров, — я бы на твоем месте, на всякий пожарный, удостоверился… — В чем? — Ну… хотя бы для начала наведи справки, не было ли какой связи между Пухляковым и Щербинским. Возможно, они приятельствовали. Или еще что. — Ладно, — пообещал Хватко, — попрошу Никифорова, чтобы пошерстил в этом направлении, он мне обязан, так что не откажет. Впрочем, кое-что общее в этих двух смертях и так присутствует. — Оба покойника были учеными, — кивнул Горислав Игоревич. — Да. Но я имел в виду не это. — Что же? — Есть еще одна особенность, общая для обоих этих убийств — если, конечно, допустить, что смерть твоего доктора наук не результат случайного стечения обстоятельств, — так вот, одна общая черта и так просматривается. — Какая же? — заинтересовался Горислав. — Садистская жестокость содеянного — вот какая! Пухлякова сунули головой в раскаленную духовку, а Щербинскому (опять же, если верить твоей догадке и отбросить версию о несчастном случае) — влили в рот стакан соляной кислоты. Между прочим, в таком разе ты простотаки чудом разминулся со злодеем — ведь после приема эдакой порции отравы Щербинский не мог протянуть дольше нескольких минут. — Точно! А еще это позволяет нам кое-что предположить о личности подозреваемого. Коли он один, конечно. — Так-так, — оживился следователь, — что, например? — Полагаю, он либо человек с явно серьезно нарушенной, аномальной психикой, либо имел уж очень веские основания питать к покойным горячую ненависть, а скорее всего — и то и другое вместе. — Пожалуй, — глубокомысленно протянул Вадим, — хотя пользы от подобных умозаключений — грош с аршина. Зайдя в подъезд своего дома, Горислав Игоревич, как всегда, проверил почтовый ящик. И обнаружил белый конверт формата А4; по диагонали конверта размашистым почерком шла надпись: «Профессору Костромирову Г. И.». И все — ни фамилии отправителя, ни обратного адреса. Пока он поднимался в квартиру, в его душе боролись три противоречивых чувства: радостного предвкушения, глубокого удивления и тревоги. Тем не менее сначала он переоделся, помыл руки, потом, удобно расположившись в мягком кресле за письменным столом, налил рюмочку коньяку, раскурил трубку и лишь по завершении всех этих манипуляций позволил себе вскрыть письмо таинственного анонима. Одного взгляда на вложенные в конверт листы пергамента, покрытые древнеславянской вязью, ученому было достаточно, чтобы понять: перед ним именно продолжение «Жития преподобного Феофила Мелиссина». Костромиров с жадностью впился в текст… Глава 4 ПРОКЛЯТИЕ ТЕЛЬХИНА «Случилось раз мне вместе с Трифиллием, Мономахом, Николаем Воилой и сыном патрикия Феодора завтракать в портике Мардуфа на прекрасной беломраморной террасе, полого спускающейся к гавани Феодосия. Справа нам открывался чудесный вид на любимый Елевферский дворец августы Ирины, весь утопающий в изумрудной зелени огромных платанов и лиственниц; по левую руку от нас раскинулись обширные, расположенные уступами сады, поросшие пиниями, кедрами и гигантскими кипарисами, испещренные лужайками с подстриженными кустами акации и квадратными цветниками, с дорожками, выложенными разноцветной мозаикой, и небольшими прудами с множеством водоплавающих птиц. Сам портик располагался в густой тени древней смоковницы, надежно защищающей его от беспощадных солнечных лучей. Прямо позади портика находилась усадьба Мономахов, откуда нам и доставляли все необходимое для трапезы. Мы заказали служителю принести пару кувшинов розового кипрского вина, пятимесячного ягненка и вымя молодой свиньи, как можно более жирное и сочное, а Арсафий Мономах велел еще отдельно приготовить для себя упитанную трехгодовалую курицу, какими торгуют в птичьих рядах на Форуме Быка и у которых корм, благодаря искусству людей, задававших его, толстым слоем откладывается на ножках. Разлив вино по кубкам, Мономах, как и полагается хозяину, первый пригубил его. Отпив глоток, он со вкусом почмокал губами и, подъяв перст, заговорил так: — Прекрасное розовое вино! Не чета тому отвратительному, больше напоминающему уксус пойлу, коим потчуют в придорожных тавернах или каким нас пытаются отравить разносчики на Месе. Это вино настаивается на смеси горных роз, аниса, шафрана и сладчайшего аттического меда. Оно и сейчас, спустя пятнадцать дней после приготовления чудесно на вкус, но когда еще более состарится, то станет вне всякого сравнения. Кроме того, оно. незаменимо для страдающих желудком или легкими. Осушив свои кубки, мы все согласно закивали, а Мономах продолжал: — Однако вам необходимо попробовать и мое фасосское вино. Оно, конечно, не такое сладкое, но ароматом и крепостью ничуть не уступит розовому. Рецепт его приготовления я нашел в «Георгиках» у Флорентина. Он не так прост, но результат того стоит. Для этого вина годится только спелый красный и черный виноград с Фасоса. Каждую гроздь его нужно отдельно сушить на солнце пять, а лучше — шесть дней; затем в полночь еще горячими бросить их в муст, вскипяченный пополам с морской водой. С восходом солнца виноград следует отправить в давильню еще на одну ночь и на день. Выжатый сок разлить по пифосам, врытым наполовину в землю, и, подождав должное время, покуда он полностью перебродит, влить в него двадцать пятую часть сапы. После же весеннего равноденствия, очистив, перелить в небольшие амфоры… — Полно врать-то! — неожиданно прервал его Петр Трифиллий. — Неужто, не посадив за всю жизнь ни одной лозы, ты, Арсафий, хочешь уверить нас, будто разбираешься в винах так же хорошо, как твой дед-виноградарь! — А как ты следишь за тем, чтобы слуги не разбавляли вино водой? — живо поинтересовался Камулиан, желая сгладить грубость приятеля. — О! Для этого существует множество способов, — важно отвечал Арсафий, совершенно игнорируя привычные для него насмешки Трифиллия. — Некоторые бросают в сосуд яблоко, а еще лучше — дикую грушу; некоторые — кузнечиков, другие — стрекозу: если они всплывут, значит, в вине примеси нет; когда же потонут, считай, поймал злодея за руку — непременно долили водицы. Слыхал я, что есть такие, которые наловчились определять воровство с помощью тростника, папируса, травинки или вообще какого-нибудь прутика. Смазав оный предмет оливковым маслом и обтерев, вставляют его в вино; вытащив же, осматривают: коли вино содержит воду, то на масле она капельками и соберется. Еще говорят, будто негашеная известь, политая разбавленным вином, становится жидкой, качественный же напиток превращает ее в сплошной ком. Но признаюсь, сам я ничего из этого не пробовал и утверждать действенность сих приемов не берусь. На мой взгляд, простейший и безотказный способ, коим я сам пользуюсь, да и вам настоятельно рекомендую, — это, зачерпнув вина из пифоса, налить его в небольшую амфору, заткнуть отверстие губкой (непременно — новой и как следует пропитанной оливковым маслом) и перевернуть. Вода-то обязательно просочится, тут и готовь каштановые прутья для дворни! А тебе, Трифиллий, могу ответить, что вовсе не обязательно всю жизнь работать заступом, чтобы разбираться в свойствах вина. — Каюсь, друг мой, каюсь! — замахал тот руками. — Велики твои познания! Видишь, как у меня от них, словно у беременной женщины, вздулся живот? — Живот у тебя вздулся не от мономаховой мудрости, — со смехом заметил проексим Воила, — а от потакания собствен ному пагубному влечению к противным природе удовольствиям! Смотри, чтобы тебе и впрямь не оказаться в тягости! — Побойся Бога, несчастный! — вскричал Петр Трифиллий. — С какой стати ты на меня наговариваешь? Вот уж скоро будет год, как я прогнал всех своих любимчиков. С той поры жизнь моя являет сугубый пример праведности, ибо я только тем и озабочен, чтобы укрощать свою плоть постом и молитвой, сохраняя все телесные ощущения чистыми и незапятнанными. — Умолкни, распутник с редькою в заду! — не унимался Николай Воила. — Всем ведомо, какими воистину темными путями достиг ты сана мандатора и должности анаграфевса геникона, ведь о пристрастиях начальника твоего — логофета Никифора — судачат даже на городских рынках! — И в узком кругу не стоит столь опрометчиво высказываться о лицах, облеченных властью, — наставительно произнес Арсафий Мономах. — Истинная правда. Особенно когда у кормила этой власти стоят такие люди, как евнух Ставракий и патрикий Аэций! — согласился Трифиллий. Мы все на него зашикали, ибо в этот момент из-за колонны портика неожиданно появился и стал приближаться к нам некий человек, облаченный в рваное вретище из козьей шерсти. По дикому взгляду, множеству язв, покрывающих его полунагое тело, по всклокоченным седым волосам и бороде и по особенной распространяемой им селедочной вони я тотчас узнал известного в городе юрода, прозванного Тельхином за зверообразный облик. Незадолго перед тем выпущенный из приюта для умалишенных при храме святой мученицы Анастасии, он подвизался тогда в рыбных рядах Большого эмвола и в Артополионе, занимаясь попрошайничеством и забавляя прохожих дикими гримасами и полоумными плясками. Подойдя к нашей компании почти вплотную, сей гниющий старикашка сначала задрожал, точно в припадке трясучей болезни, потом принялся беззвучно открывать рот, тщетно силясь нечто сказать, затем стал тихонько покашливать и понемногу отхаркивать (а нутро у него было чернее смерти и в носу всегда словно что-то варилось) и, наконец, замогильным голосом заговорил: — Подайте несколько оболов несчастному бедняку, о бесстыжие сыны порока! Или хотя бы вон ту отлично подрумяненную на вертеле курицу, начиненную, как я полагаю, миндалем! Довольно вам насыщать свои бездонные чрева, довольно набивать их сочной бараниной и вон теми спелыми и столь привлекательными на вид фигами! Но, видит Бог, недолго вам поглощать холмы хлебов, леса зверей, проливы рыбы и моря вин! Ибо истинно говорю вам: скоро уже сатана наполнит ваши желудки не медом и вином с миррой, но серой и испражнениями с пеплом смешанными! — Сгинь, вонючий селеед! — тотчас закричал в ответ юродивому Арсафий, кидая ему под ноги горсть медных нуммий. — Возьми что причитается и ступай прочь, а то у меня от твоего гнусного смрада совсем пропал аппетит! Я же, заметив, что волосы на голове и в бороде Тельхина шевелятся от обилия насекомых, доброжелательно посоветовал ему сходить на эти деньги в баню и тщательно вымыться. При этом я из милосердия также бросил попрошайке кусок тушеной в молоке ягнятины, но так неудачно, что попал ему прямо в лоб, и это заставило юродивого упасть на каменные плиты портика и заверещать дурным голосом, кашляя и разбрызгивая вокруг черную мокроту: — Ах ты, погибшее создание! Ах ты, скудель греха и средоточие всех земных мерзостей! Почто губишь ты цвет своей юности в гнусности разврата? Почто сходишь с ума, несчастный, по источенной червями женской плоти? Пока не поздно, пади смиренным перед стопами Спасителя, отрекись от гордыни, самонадеянности, тщеславия, распутства и, паче всего, безбожия! Помни, о греховодник, что демоны, в обилии населяющие град сей, жаждут сделать тебя рабом порочности и тем обречь геенне огненной. Остерегись, заблудший, ибо вижу я — не далее как нынешней ночью совершишь ты нечто ужасное перед Господом! Проговорив это, юродивый развернулся и быстро бросился бежать прочь, подпрыгивая, прихрамывая и издавая на ходу душераздирающие звериные вопли. Несколько опешив от такого обильного потока ругани, исторгнутого этим безумцем, я посмотрел на своих друзей и увидел, что они, глядя на мое растерянное лицо, давятся от смеха. — Ишь, раскаркался, бесноватый болтун! — сказал вслед убегающему бродяге Николай Воила. — Пускай идет к воронам! Там ему как раз самое место. — А ты все же поостерегись, дражайший Феофил, — продолжая смеяться, обратился ко мне Трифиллий, — Подобные речи губительны, как укусы бешеной собаки! И вообще, я удивляюсь, как он не отгрыз тебе нос, когда ты залепил ему в лоб бараньей костью! — Прекрати пугать нашего друга, Петр, — отозвался Григорий Камулиан. — Видишь, на нем лица нет, так его взволновали слова этого одержимого. Ты же, Феофил, не обращай внимания на чокнутого бродягу. Разве ты не знаешь, что человек этот воистину одержим бесами и даже питается нечистотами? Так успокоив меня, сын патрикия вновь принялся за еду, его же примеру последовали и все прочие. Когда мы отведали хваленого фасосского вина Арсафия Мономаха, которое действительно оказалось отменным — терпким и ароматным, закусили молочным поросенком, приготовленным с нардом, дикой мятой, гвоздикой и корицей, осетром, искусно обжаренным в виноградном соке вместе с грибами, сельдереем, укропом, миндалем и индийскими благовониями, и чудесными отборными финиками в белом меду, то душевное спокойствие вновь вернулось ко мне и я напрочь забыл ужасного юродивого. Вечный насмешник Трифиллий, один выпивший не менее кувшина вина, не мог не признать его несомненных достоинств, тем не менее он все-таки заявил, обращаясь к Мономаху: — Между прочим, ведомо ли тебе, любезный Арсафий, что во Влахернах есть одна таверна (которую, к Слову сказать, содержит мой хороший приятель), где фасосское подают ничуть не хуже, чем это, а может, и лучше? — Не думаю, что ты сумеешь отличить хорошее вино от помоев, — обиженно отвечал Мономах, — ибо тебе воистину все равно, что заливать себе в глотку. — Я вовсе не смеюсь над тобой, Арсафий, — продолжал Трифиллий. — Напротив, я готов признать, что твое вино достойно благородного чрева самого логофета дрома — превосходительного Ставракия, но спорю на десять золотых солидов, что, попробовав то, о котором я тебе толкую, и ты сам, и все здесь сидящие с готовностью подтвердите мою правоту. — Ну что же, будьте вы все свидетелями, друзья мои! — вскричал Мономах. — Пусть только этот хвастун сведет нас в свою таверну, и, клянусь серпом Кроноса, если хотя бы двое из вас признают его слова за истину — я выложу не десять, а все пятнадцать солидов! Предложение всем пришлось по душе, и мы его немедленно поддержали, решив, что тем же вечером отправимся с Петром Трифиллием, и поклялись Мономаху, что суд наш будет беспристрастным, а приговор — справедливым. Встречу назначили в первую стражу около базилики Покрова Пресвятой Богородицы во Влахернах. Оставшуюся часть дня до вечера решено было воздержаться от употребления пряной пищи и тем более любого вина, дабы не испортить себе вкус перед столь серьезным испытанием…» Глава 5 ГРИБОЧКИ «С своей походною клюкой, С своими мрачными очами — Судьба, как грозный часовой, Повсюду следует за нами». А. Н. Апухтин Звонок мобильного застал Горислава в читальном зале Исторической библиотеки. Как человек деликатный, Костромиров переключил телефон на бесшумный режим, вышел в коридор и лишь после этого ответил на звонок. — Ну наконец-то! — с нетерпением в голосе воскликнул следователь Хватко. — Чего долго не отвечал? — Приветствую, Вадим. Извини, я в библиотеке. — Я тоже, между прочим, не в пивной, — парировал тот. — Ладно. Ты вчера просил выяснить, была ли какая-то связь между первым и вторым «жмуриками», между Щербинским и Пухляковым… — Так-так! Неужели была? — Вот, слушай: они друг дружку знали однозначно, поскольку были, считай, родственниками. — Да ты что! Какими же? Кровными? — Нет. В общем, племянник и единственный наследник твоего доктора наук — Анатолий Щербинский — женат на дочке покойного профессора Пухлякова. Такие дела. — Уже интересно. А еще что-нибудь удалось нарыть? — Нет. Остальное все так… ерунда. — Какая, например? — уточнил Горислав. — Ну, например, Пухляков так же, как и доктор Щербинский, увлекался собирательством всяких подержанных книг. При слове «подержанных» Костромиров сморщился, точно лимон разжевал, а потом протянул задумчиво: — Вот, значит, как? Получается, профессор Пухляков тоже был библиофилом… Нет, полагаю, это совсем не ерунда. — А чего это может нам дать? — хмыкнул следователь. — Ты, вон, у нас тоже библиофил, так что с того? — Пока не знаю. Однако чувствую, есть тут что-то… Ну а муж и племянник Анатолий? Что представляет собой этот фигурант? — Откуда мне знать? Я с ним не знаком. — Ну, кто хоть он такой? — Сейчас скажу… у меня тут записано… ага, вот! Кандидат педагогических наук, член-корреспондент… ты посмотри, он тоже, оказывается, членкор, как и ты… только не РАН, а какой-то… Международной академии информатизации. Я о таковской и не слыхивал. — Есть, есть и такая, — нетерпеливо прервал друга Горислав. — А работает-то он где? И кем? — Занимает должность первого заместителя директора ГПИБ. Только что это за учреждение — «ГПИБ», — мне неведомо. — Постой-ка, постой… Так это же Государственная публичная историческая библиотека России! Ну надо же, как удачно! — Не вижу в этом никакой особенной удачи, — проворчал Хватко. — Просто я в настоящий момент как раз в ней и нахожусь, — пояснил ученый. — В смысле, в ГПИБ? Ах, ну да, ты же говорил, что в библиотеке. Что ж, тогда тебе и козыри в рукава. Действуй. Только смотри, не пытайся подменить собой официальное следствие! И немедленно поставь меня в известность, если чего разнюхаешь. — Гав-гав, хозяин, — ответил Костромиров. — Ох уж мне эта рефлексирующая интеллигенция, — проворчал следователь, прерывая связь. Уже через пять минут, разузнав у библиотечных служителей, где находится рабочее место заместителя их директора, Горислав Игоревич постучался в дверь кабинета. На стук вышел субъект, напоминающий ветерана рок-тусовки: в затертых до белизны джинсах, с пиратской серьгой в ухе и длинными, стянутыми на затылке в конский хвост, седыми волосами. — Анатолий Яковлевич? — с объяснимым недоверием спросил Горислав. — Что, похож? — фыркнул субъект. — Простите… не имею чести быть… — Да ладно! — отмахнулся тот, отступая в сторону. — Заходите, шеф у себя. Проводив взглядом хвостатого рокера, Костромиров шагнул в кабинет. Анатолий Яковлевич Щербинский оказался мужем среднего возраста и роста; курчавая иссиня-черная бородка обрамляла его выразительное лицо, точно багетная рама картину: круглые, близко посаженные глаза из-за стекол круглых же очков в допотопной роговой оправе смотрели по-птичьи пристально и настороженно; внешний облик дополняли большие залысины, делавшие его сократовский лоб еще выше и одновременно придававшие голове некоторое сходство с яйцом, и крупный, несколько вислый нос над чувственным безусым ртом с опущенными вниз уголками. Одет Анатолий Яковлевич был в пиджак зеленовато-коричневого цвета, с кожаными налокотниками и кожаными же пуговицами и брюки в тон. «Похоже, настоящий английский твид», — с уважением отметил про себя Горислав. После краткого извинительного вступления Костромиров сразу взял быка за рога и объявил, что хочет поговорить с уважаемым Анатолием Яковлевичем о его покойном дядюшке профессоре Щербинском, точнее даже — об обстоятельствах смерти последнего. — Сейчас я в любом случае очень занят, — сказал племянник после минутной паузы, — так что… А чем вызван ваш интерес, позвольте спросить? Со следователем я уже имел беседу, под протокол. — О, разумеется! Дело в том, что Руслан Соломонович вчера утром позвонил мне… — Вот как? — Именно так, — подтвердил Горислав, — позвонил и просил срочно приехать… — Зачем? — Сказал, что нуждается в моей помощи. И даже намекнул, что ему угрожает некая опасность… — Какая опасность? — Это в том числе я и хочу для себя выяснить. — А вы рассказали об этом звонке следователю? — строго перебил его Анатолий Яковлевич. — Разумеется, — заверил Костромиров, — но… как бы это сказать… не встретил понимания. — А чего же вы ждете от меня? — Может быть, когда вы освободитесь, мы посидим в ближайшем ресторанчике? — вопросом на вопрос ответил Горислав. И поспешил уточнить: — Я приглашаю. Заодно все и обсудим? — Хорошо, — тут же согласился Анатолий Яковлевич, — только я общепитовской кухни не приемлю. — И, с болезненной гримасой приложив руку к животу, добавил: — Желудок капризный. Давайте встретимся… у вас. — Договорились, — кивнул Костромиров, пытаясь скрыть удивление. — Когда за вами можно заехать? — В восемнадцать ноль-ноль. Я выйду к вам сам. Встретимся у центрального входа. Без десяти минут шесть Горислав Игоревич уже ждал Щербинского-младшего перед Исторической библиотекой. Костромиров был несколько озадачен и заинтригован поведением кандидата педагогических наук. Во-первых, он не ожидал, что тот вообще пойдет на полноценный контакт, а во-вторых, уж вовсе не рассчитывал, что Антон Яковлевич сам буквально напросится к нему в гости. Что бы это все могло значить? И не ведет ли он какой-то своей игры? Анатолий Яковлевич вышел из дверей «Исторички» секунда в секунду с педантичностью истинного библиотекаря. — У вас замечательная машина, — заметил он, усаживаясь в двухместную костромировскую «Suzuki Cappuccino», — приятно, что и наш брат ученый может позволить себе подобную роскошь. — Ничего экстраординарного, — пожал плечами профессор, — как говорится, «эгоист-класс». — Для нас, библиотекарей, — поджал губы Щербинский, — такой класс — непозволительная роскошь. — Меня хорошо печатают за рубежом, — счел нужным пояснить Горислав, с неудовольствием чувствуя, что начинает оправдываться. — Насчет ресторана не передумали? — Нет, — коротко ответил Анатолий Яковлевич. — Прекрасно, — кивнул Костромиров. — Но предупреждаю: я холостяк, поэтому разносолов не обещаю. — Я не голоден. Остальной путь до Фрунзенской набережной прошел в молчании. В квартире Горислав сразу проводил гостя в кабинет, а сам отправился на кухню. — Анатолий Яковлевич, вы располагайтесь пока в библиотеке, а я сейчас кой-чего на скорую руку… состряпаю. — Это лишнее, — пробормотал библиотекарь, с интересом оглядывая книжное собрание Костромирова, — я говорил вам, что есть совершенно не хочу. — Кто говорит о еде? — крикнул Костромиров уже с кухни и уточнил: — Вы что будете пить: водку, коньяк, виски, вино? — Ничего, не беспокойтесь, — отвечал тот. — Бросьте, Анатолий Яковлевич, вы же не за рулем. — Тогда водку. — Значит, под грибочки… Ну вот, все готово, прошу к столу. Выпив рюмку и закусив, Щербинский восхищенно заметил: — Замечательная у вас библиотека, Горислав… простите? — Игоревич. — Конечно. Извините. Замечательная! Столько редкостей, даже раритетных изданий. О рукописном собрании судить не берусь, ибо не палеограф и не кодиколог, но в остальном… — Ну что вы! — отмахнулся Костромиров, учтиво отклоняя комплимент. — Ничего сверхъестественного. Вот у вашего дядюшки собрание — это да! Один Даль чего стоит! Собственно говоря, половины моей печатной коллекции и стоит. — Вы про «Убиение христианских младенцев»? Нелепая и гнусная инсинуация. И опасная притом. — Да, но эта инсинуация дошла до нас в одном-единственном экземпляре! — Вот и слава Богу, что в единственном. — Так, может, вы захотите с ней расстаться? Как я понимаю, вы теперь наследуете в том числе и все книжное собрание Руслана Соломоновича. Надеюсь, вы не собираетесь при таком отношении… гм… избавиться от Даля как-нибудь эдак… того… безвозвратным образом. Ведь в самом деле — оценивать и относиться к сей книге можно по-разному. Я и сам… мы с вами современные люди. Но нельзя же отрицать ее исключительную антикварную ценность. — Вы волнуетесь, не уничтожу ли я этот опус? Не переживайте. Я же ученый, а не Геббельс. И к книгам отношение имею самое трепетное, как библиофил со стажем. — Это хорошо. Значит, коллекции профессора Щербинского не грозит распыление по букинистическим магазинам и мелким собраниям. — Да-да, я библиофил. Согласитесь, это неудивительно. Даже естественно. Имея в виду сферу моих профессиональных интересов… Между прочим, именно как библиофил не могу еще раз не отдать должного вашему собранию. Очень любопытная подборка. В особенности вон та полка с эльзевирами, коли не ошибаюсь, в переплетах Дерома-младшего… И грибы у вас тоже исключительные… это опята? — Что вы! Опята холодным способом не солят; здесь разные: грузди, волнушки, валуи и… прочие всякие. — Вот как? — поднял брови гость и покачал головой. — А я, знаете ли, в этом деле полный профан. Полнейший. Житель мегаполиса, что возьмешь? Но грибы… м-да, грибы вкусные… Надеюсь, хе-хе, не отравите? — Невозможно! Я-то как раз по грибам специалист, можно сказать, профессионал. — Это обнадеживает. А то я, знаете ли, постоянно чем-то травлюсь. Вот и вчера тоже… Собрался даже «скорую» вызывать, хотя и не люблю врачей, но потом ничего — обошлось. — Даже не беспокойтесь, — вновь заверил гостя Горислав. — А… вот вы сказали, что это «холодное соление», да? — Совершенно верно, — кивнул профессор. — Выходит, бывает и «горячее»? — Разумеется. Опята, к примеру, как раз отваривают, а лишь потом солят. Но я лично предпочитаю такой способ, — Костромиров указал вилкой на закуску, — натуральнее. Да и на вкус… — Да-да, — согласился Щербинский, вновь угощаясь, — на вкус — весьма… Весьма, весьма!.. Гм… так что вы хотели у меня выяснить, Горислав Игоревич? — Дело в том, что обстоятельства смерти Руслана Соломоновича мне кажутся странными и подозрительными. — Что понятно: это же убийство, а не инфаркт. — А отчего вы решили, что лему… то есть я хочу сказать — Руслана Соломоновича, — убили? — поинтересовался Костромиров, внимательно разглядывая собеседника. — Насколько мне известно, прокуратура склоняется к версии о несчастном случае или самоубийстве, даже дела еще не возбуждали. Так почему же — убийство? Если Горислав Игоревич рассчитывал на то, что библиотечный работник смешается, задрожит, кинется ему в ноги со слезами раскаяния или еще какими-нибудь мелочами выдаст свою причастность к преступлению, то просчитался, ибо ничего подобного не произошло; напротив, Щербинский в ответ только невесело рассмеялся: — Помилуйте! Какое самоубийство? Какой несчастный случай? Когда бы вы знали моего дядю так, как я его знал! Руслан Соломонович был до безобразия жизнелюбив и патологически педантичен. У него, знаете ли, до последнего времени еще романы со студенточками случались! А касательно несчастного случая… так он каждую ложку супа дважды обнюхивал, прежде чем в рот сунуть, соль на аптекарских весах взвешивал, а вы говорите — стакан соляной кислоты! Нет, нет! Абсурдно даже предположить. Я так и сказал этому следователю — абсурдно! — Ну что ж, не могу с вами не согласиться. Всё так. Но еще меня преследует чувство… вины, что ли. Понимаете, ваш дядя, как я уже говорил, вчера утром попросил меня срочно приехать. — А зачем, он не пояснил? — Нет. Только сказал, что ему угрожает какая-то опасность. Что? Нет, какая именно, не сказал. Так вот, я, естественно, сразу же поехал… Но застал его уже умирающим, он… да вы и сами знаете. — Да, следователь мне говорил… А дядя успел вам что-нибудь рассказать… в смысле, сказать перед смертью? Имя какое-нибудь назвать? Ну, что-то в этом роде. — Вы хотите спросить, не прошептал ли он мне на ухо имя убийцы? — печально усмехнулся Горислав. — Увы, нет! Да и проблемы бы никакой тогда не было. Но Руслан Соломонович определенно дал мне понять, что у него пропало некое имущество. — То есть похищено? — В данных обстоятельствах трудно предположить что-либо иное. — Но, черт побери, какое имущество?! — с объяснимым для единственного наследника волнением воскликнул Анатолий Яковлевич. — Неужели даже не намекнул? — Увы, — вздохнул Костромиров. — А у вас есть догадки на сей счет? — Нет, нет, и ума не приложу, — покачал яйцевидной головой наследник. — Понятно, — вновь вздохнул Горислав и, помолчав, спросил: — Между прочим, вы не можете предположить, чего или кого Руслан Соломонович боялся? Ведь он определенно чего-то боялся… Возможно, он с вами, как с единственным ближайшим родственником, делился своими опасениями? — Н-нет… Не припомню… — растерянно протянул Щербинский-младший. — А предположения есть у вас какие-нибудь? Быть может, вы кого-то подозреваете? — не отставал Костромиров, которому очень не понравилась прозвучавшая в ответе собеседника неуверенная интонация. — Помилуйте, кого же я могу подозревать? У дяди врагов не было. Скорее всего, речь идет о банальном грабеже. — Но ведь ничего не пропало! Или пропало? — Насколько я могу судить — ничего. С другой стороны, раз дядя дал вам понять обратное… Может быть, грабитель просто не успел? Может, как раз вы его спугнули? — А способ убийства? Не характерен для банального, как вы изволили выразиться, грабежа. Какой же грабитель станет… — Это так, — перебил его Анатолий Яковлевич. — Меня это тоже смущает… Знаете что? Если допускать, что мотивом убийства была не корысть, я бы более всего грешил на эту треклятую книгу. Да-да! Вам известно, что она уже не раз являлась причиной всяких безобразий? И дядя, кстати говоря, больше всего над нею трясся. — Но она же уцелела! Ее даже не попытались тронуть: защитный колпак был в целости и сохранности, сам видел. Анатолий Яковлевич развел руками: — Тупик! Но тут уж я бессилен. Давайте оставим расследование компетентным органам, пускай этот ребус разгадывают профессионалы. Что же мы с вами будем лезть не в свое дело? Да и станет ли с того толк? Только помешаем, запутаем… — Я бы на вашем месте не рассчитывал столь… гм… безоговорочно на наши следственные органы. У меня есть некоторый опыт общения. И могу утверждать, что главная их цель — закрыть и забыть. С плеч долой, из сердца юн. И если мы — прежде всего вы, как не чужой Руслану Соломоновичу человек, — не озаботимся отысканием истины, то тайна его смерти таковой и останется. Кроме того, должны же вы себя элементарно обезопасить? — Помилуйте, отчего обезопасить? Неужели выдумаете, что теперь и мне угрожает опасность? Значит, все-таки Даль с его окаянными измышлизмами! — И такого исключить нельзя. Но я имел в виду совсем иное. Хотел сказать, что вам нужно обезопасить себя от всяких инсинуаций и подозрений. — Подозрений?! Меня?! Помилуйте, в чем?! — вскинулся Щербинский. — А как вы думали? Вы же единственный наследник. Чем не идеальный мотив? — Фу! Как это все однако… пошло. — Тем не менее — cui bono? [7] — вот извечный вопрос, за который прежде всего цепляется любое расследование. — Хорошо. И как же, по-вашему, я должен себя от этого всего… обезопасить? — Способ один, — пожал плечами Костромиров, — отыскать истинного злодея. — Да что мы с вами можем! Мы же в таких делах полные профаны, дилетанты! — Можем. И немало. Я бы даже взял на себя смелость утверждать, что мы-то только и в состоянии квалифицированно разобраться в этом деле. Во-первых, мы — и прежде всего, вы — знали покойного лучше, нежели какой-то там следователь со всеми оперативниками. Во-вторых, мы с вами оба люди с высшим образованием, не мальчики, но мужи, пожили, имеем опыт. Если же допустить, что злодеяние связано с профессиональной деятельностью Руслана Соломоновича, с его окружением, с интересами в области книжного собирательства, тогда тем паче никто лучше нас в этом не разберется. Согласны? 7 Кому на пользу? (лат.) — Логика есть. Но… Конечно, я не отказываюсь — это было бы даже… но… с чего вы предлагаете начать? — пробормотал Щербинский-младший, отчаянно теребя курчавую бородку. — Вот с логических построений и начнем, — заявил Горислав Игоревич. — Итак, давайте сначала определимся с объемом сведений, которые нам достоверно известны. Ибо любая деталь, хоть в малейшей степени связанная с преступлением, как раз и может явиться ключом к его разгадке. Так вот, начнем с того, что несколько дней тому назад — четыре, кажется? — был убит ваш тесть, профессор Пухляков. Кстати, искренне вам соболезную в этой утрате. — О, вы и об этом уже знаете? — удивился Анатолий Яковлевич, сверкнув на собеседника очками. — В столь узкой профессорской среде подобные вести разносятся быстро. — Да, Рудольфа Васильевича действительно убили. Совершенно злодейским образом. Но что это нам дает? И какое отношение… — Ну как же! — всплеснул руками Костромиров и принялся загибать пальцы: — Покойные жили в одном доме — это раз; знали друг друга… — И, прервавшись, уточнил у гостя: — Ведь они были знакомы, не правда ли? Дождавшись его утвердительного кивка, продолжил: — Разумеется. Странно, когда бы было иначе, как-никак родственники. Так вот, это, значит, «раз». Оба были библиофилами — это два; оба — профессора-ученые; ни у того, ни у другого на первый взгляд ничего не похищено; во всяком случае, родственники не заявляли о пропаже какого-либо имущества… это у нас уже «четыре», так? И наконец, подозрительно малый временной разрыв, отделяющий два этих преступления, — это пять. И это только так, навскидку, самое очевидное. — М-да… и какой же вы делаете из всего этого вывод? — А вы? — Я совершенно теряюсь, — признался Анатолий Яковлевич. — Ну, ладно. Давайте рассуждать иначе. Покойные знали друг друга и даже имели общие интересы? — Д-да. — Следов взлома ни в том, ни в другом случае обнаружено не было. Значит, можно допустить, что двери своим убийцам они открыли сами. Следовательно, опять же можно предположить, что они были знакомы со своими убийцами. — Хорошо, допустим. — Да, хорошо. Но тогда наиболее логично выглядит версия о том, что убийца — кто-то из их круга, то есть и из нашего с вами круга тоже. Таким образом, убийца — скорее ученый, нежели тривиальный грабитель. — Ученый?! — вскричал Щербинский, даже слегка подскочив на стуле. — Но это… невероятно… не могу себе представить. — И скорее всего, убийца в обоих случаях один и тот же, — продолжал Костромиров. — Один и тот же?! — еще больше взволновался Анатолий Яковлевич. — Ну, или одни и те же, если их было несколько, — уточнил профессор. — Чудес, знаете ли, не бывает, а в наших случаях слишком много совпадений, чересчур много общего. Но и это еще не все. Коль скоро убийца один, соответственно и мотив у него в обоих случаях одинаковый. — Помилуйте, не слишком ли смелые выводы вы делаете? — По-моему, не слишком. Вырисовывается вполне логичная, знаете ли, картинка: некто — общий знакомый ваших дяди и тестя — заявляется сначала к Рудольфу Васильевичу и пытается… гм… изъять у него некую вещь; тот не отдает… характер преступления позволяет сделать вывод, что этот некто подверг Пухлякова истязаниям с целью принудить-таки отдать эту неведомую нам вещь… Тот отказался, либо у него и впрямь не было искомого; в любом случае в результате он — убит. Затем опять же этот некто приходит уже к Руслану Соломоновичу — возможно, по наводке того же Пухлякова (мог же он перед смертью сознаться или проговориться) — и вновь повторяется та же жуткая история. — Если следовать вашей логике, — сдавленно пробормотал Щербинский-младший, — так более всего на роль убийцы подхожу именно я. — Потому-то в ваших же интересах помочь мне найти истинного виновника, — ответил Костромиров. — Ведь точно к такому же выводу, скорее всего, придет и следствие. — И еще выходит, что убийца искал какую-то вполне определенную вещь, — продолжил Анатолий Яковлевич. — Совершенно справедливо, — кивнул Горислав, — только вот нашел ли? Может быть, все еще продолжает искать? — О господи! — охнул Анатолий Яковлевич, заметно побледнев. — Вы правы, — задумчиво протянул Костромиров, — последнее предположение чревато… Кстати, — неожиданно переменил он тему, — вам о чем-нибудь говорит имя Феофила Мелиссина? — Мне что-то нехорошо, — неожиданно пробормотал библиотекарь, стремительно зеленея, — извините… где у вас туалет? Отсутствовал Щербинский довольно долго, и, судя по доносившимся из туалета звукам, выворачивало его капитально, прямо-таки — наизнанку. «Да что с ним такое? — подивился про себя Костромиров. — Со страху он блюет, что ли? Да, с таким каши не сваришь!» Когда Анатолий Яковлевич появился наконец из санузла, о продолжении разговора речи и быть не могло — библиотекарь был бледен как полотно, дрожал как осиновый лист, жаловался на общую слабость и уверял, что перед глазами у него все плывет и двоится. — Эк вас, однако, пробрало, — уже всерьез обеспокоился Горислав. — Давайте отвезу в больницу! Но от вмешательства эскулапов Щербинский наотрез отказался, попросив только подбросить его домой, в Марьину Рощу. По дороге Анатолию Яковлевичу стало слегка получше — во всяком случае, он заверил Костромирова, что чувствует некоторое облегчение. — Это все мой чувствительный желудок, — посетовал он. — Не следовало, видимо, выпивать, вот что! Атак, наложилось на вчерашнюю неприятность… Очень чувствительный желудок! На следующее утро, около половины одиннадцатого, когда Горислав Игоревич уже собирался отправиться в институт, его настиг телефонный звонок из окружной прокуратуры. Звонивший представился следователем Булгаковым и довольно безапелляционным тоном настоятельно предложил профессору немедленно явиться к нему на допрос. — Это в связи с убийством Щербинского? — сдержанно поинтересовался Костромиров. — Ого! — раздалось на том конце провода. — А откуда вам известно, что его убили? А?! Отвечайте, откуда?! — Так меня же третьего дня уже опрашивали именно по этому поводу, — удивился Горислав Игоревич. — У вас что же, протоколов под рукой нет? — Ах, та-ак, — разочарованно протянул следователь. — Все равно, я передумал. Вам никуда ездить не нужно; будет лучше, если я сам к вам заеду. Так удобнее. Адрес ваш в материалах имеется. Попрошу никуда не отлучаться! Мы скоро будем! «Будут они! — в сердцах сплюнул Костромиров. — Мы, Николай Вторый! Урод какой-то!» Однако по поводу множественного местоимения, как вскоре выяснилось, профессор раздражался совершенно напрасно, ибо, когда через полчаса он отворил на звонок дверь своей квартиры, на пороге действительно оказалась целая толпа народа: помимо следователя, который был при полном параде — в мундире младшего советника юстиции, там толклись еще трое дюжих ментов и две безликие нетрезвые личности неопределенного пола, в гражданской одежде, с накинутыми на голову капюшонами. — Это зачем же столько народа? — поинтересовался слегка опешивший Костромиров. — Вы что, арестовать меня собрались или обыск решили учинить? — Там видно будет! — сурово и уклончиво ответил младший советник. — Ну, коли еще только будет, тогда попрошу всю честную компанию покуда расположиться на кухне, — сказал Горислав Игоревич. — А нам с вами, — добавил он, обращаясь к следователю, — ежели вы собираетесь меня допросить, целесообразнее всего пройти в кабинет. Следователь окружной прокуратуры Булгаков был маленький, толстенький, белобрысенький неприятный тип с рябым лицом, на котором выделялись выпуклые глазки, опушенные густыми белесыми ресницами, и огромный толстогубый рот над скошенным подбородком. Весь его насупленный облик свидетельствовал о явно преувеличенном чувстве собственной значимости. Про себя Горислав сразу же прозвал его «пескарем». — Ну, так как же, Горислав Игоревич, — начал следователь, едва усевшись на диван, — как же вы все-таки узнали о гибели Щербинского? — Мне кажется, мы уже выяснили этот вопрос, — отвечал Костромиров. — Более того, вам отлично известно, что я присутствовал при его кончине. — Да я не про того Щербинского веду речь, — неприятно усмехнулся Бунтиков, — не про Руслана Соломоновича, а про племянника его — Анатолия Яковлевича. — Как то есть про Анатолия Яковлевича? — вздрогнул Горислав. — Он что, тоже умер?! — Именно, профессор! — продолжая растягивать в усмешке толстые губы, отвечал «пескарь». — Почил! Преставился! — Когда же это случилось? — Позвольте, вопросы все-таки буду задавать я! — неожиданно взвизгнул младший советник. — Я буду задавать вам вопросы, а вы — отвечать! — Да ради бога! Задавайте ваши вопросы, — согласился Костромиров, — только не волнуйтесь так. — Мне-то волноваться нечего! Незачем мне волноваться! — не унимался «пескарь», вращая глазками и брызгая слюной. — Это вам, профессор, нужно волноваться! Вам, а не мне! «Диван мне забрызгает, придурок припадочный!», — с беспокойством подумал Горислав, вслух же произнес: — Хорошо, хорошо! Я уже весь в волнении и жду вопросов. — Так вот. Перед самой смертью Анатолий Щербинский успел назвать вашу фамилию, прошептал, так сказать, в агонии. Как вы это объясните? — поинтересовался следователь, несколько поуспокоившись. — Никакие объясню, — ответил Костромиров. — А помимо моей фамилии, он еще что-нибудь прошептал? — Во-от! То-то — что и еще кое-чего! И это «кое-чего» вполне можно расценить как прямое указание на вашу причастность к его безвременной кончине! — Неужели? Так что же он сказал конкретно? — «Костромиров, — сказал, — он все знает, — сказал, — я был у него», — сказал! А?! Каково?! — Ну, это трудно расценить как обвинение в убийстве, — пожал плечами Горислав. — Вчера Анатолий Яковлевич действительно был у меня в гостях; мы посидели, помянули его дядю, потом он, кстати, почувствовал себя плохо, и я отвез его домой. Вот и все. — А как вы объясните это его — «он все знает»?! — вновь стал распаляться младший советник — А?! Как?! — Да никак не объясню, — еще раз повторил Костромиров, — объяснять — это ваша прерогатива. — И объясним! Объясним! Будьте покойны! И тогда уж никакие регалии не спасут! Никакие ученые степени! Уж будьте покойны! — забрызгал слюной следователь. — Ну-ну, давайте обойдемся без личных выпадов, — слегка улыбнулся Горислав, на всякий случай отодвигаясь вместе с креслом подальше. — Тот факт, что я образованнее вас, — это еще не повод, чтобы так горячиться. Лучше задавайте свои вопросы. — Время покажет, кто кого образованней! А сейчас ответьте мне, давно ли вы знакомы со Щербинским и что он у вас делал вчера вечером? — С Анатолием Яковлевичем познакомился недавно, в связи со смертью его дяди, а на второй вопрос я вам уже отвечал: он зашел ко мне помянуть Руслана Соломоновича. Как вам известно, покойный не был мне чужим человеком. — Ага, «помянуть», значит. А что ели-пили? — мрачно поинтересовался Бунтиков. — Грибы-водку, — в тон ему ответил профессор. — Гри-и-бы? Так-так… Грибочки, значится! — Следователь даже просветлел и вновь заухмылялся, неприятно причмокивая лягушачьими губами: — Это многое объясняет. Да, собственно, это как раз все и объясняет! — Что именно? — удивился Горислав. — А то, что сегодня ночью доктор наук Анатолий Яковлевич Щербинский скончался в институте Склифосовского в результате острого отравления! — …Ужасно! Он действительно вчера жаловался на недомогание… Но я тут при чем? — А при том! По результатам предварительного экспертного исследования, причиной отравления явился яд фаллоидин. — Фаллоидин? Первый раз слышу. Что за яд такой? — О-о! Это отрава замечательная, просто исключительная по своим свойствам, — закатил выпученные бесцветные глазки младший советник. — Если называть вещи своими именами, так фаллоидин есть не что иное, как истолченная Amanita phalloides — бледная поганка, в переводе с латыни. — Поганка? Бледная? — содрогнулся Костромиров. — Как же, знаю. Насколько мне известно, противоядия от нее нет? — Именно! — обрадовался Бунтиков. — Исключительность же ее состоит в том, что, попав в организм, токсины грибочка этого немедленно вызывают необратимые изменения внутренних органов: некроз печени, почек, полное перерождение тканей селезенки и сердечной мышцы. То есть спасти человека уже невозможно — смертельный исход неминуем! А? Каково?! Да-а… сколько живу, а все не перестаю удивляться чудесам природы. — Спасибо за лекцию, — сдержанно поблагодарил Горислав Игоревич. — Однако я все-таки не совсем понимаю… Или вы что же, полагаете… думаете, что это я накормил Щербинского-младшего бледными поганками?! — Вот именно! — следователь ажно затрепетал в пароксизме радости. — Накормили! Поганками! Бледными! Полагаем! — Ну, это вы бросьте! — решительно заявил Костромиров. — У меня нет привычки солить или мариновать грибы, опасные для здоровья. А тем паче после того — их есть. — А вот это мы посмо-отрим! — буквально запел Бунтиков, а потом взвизгнул: — Понятые! Сюда! Две бесцветные личности неопределенного пола в капюшонах разом возникли и закачались, словно «дементоры», на пороге кабинета. Следователь сорвался с места и кинулся на кухню. — За мной! — истошно крикнул он, подобно генералиссимусу Суворову, зовущему солдат на штурм «Чертова моста». — Проверим холодильник! — Постойте, постойте, — преградил им путь Костромиров. — Вы что-то желаете изъять? Обыск? Выемка? — Коли вы добровольно хотите выдать остатки кушанья, которым вчера потчевали Анатолия Щербинского, — тогда выемка, — заявил следователь, — а в противном случае, у меня на обыск имеется санкция прокурора округа Мулдаковского-Бройлера! — Ну, водку я выдать не могу, — покаялся Горислав Игоревич, — мы ее всю выпили, а что касается грибов… — Вы их все съели! — заверещал следователь. — Так я и знал! Никаких следов! — Напротив, — ответил Костромиров, предъявляя эмалированную емкость, — грибы как раз остались. У меня их довольно много, и все съесть мы не сумели, да и не старались… — Так. Замечательно. В соответствии со статьей сто восемьдесят третьей Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, — торжественно возгласил Бунтиков, — производится выемка… кастрюли с грибами, в которой содержится смертельный яд! Сейчас протокольчик составим… — Вы что же, хотите всю кастрюлю изъять? — уточнил Горислав. — Безусловно! — заявил Бунтиков. — Это не кастрюля, а химическое оружие! — О как! — восхитился Костромиров. — Я и не знал, что у меня дома склад боеприпасов. Однако позвольте-ка, я, в таком разе, отложу себе часть грибов… — И профессор вывалил едва не половину кастрюли в глубокую тарелку. — Не собираетесь же вы их есть! — вскричал следователь, с ужасом наблюдая за манипуляциями профессора. — Отчего же «не собираюсь»? Я их уже недели две как ем, — заявил Горислав Игоревич, подцепив на вилку грибок и отправляя его в рот, — и, как видите, жив и здоров. После составления протокола выемки Бунтиков заявил, что теперь Костромирову над лежит проехать вместе с ним в прокуратуру округа для допроса. — А прямо здесь нельзя учинить допрос? — поинтересовался Горислав. — Нельзя! — мстительно отрезал следователь, прижимая к груди кастрюлю с грибами. Покончив с формальностями, Костромиров вышел из кабинета следователя Бутикова и в коридоре неожиданно столкнулся с уже виденным им ранее в Исторической библиотеке «престарелым рокером». Вежливо поздоровавшись, профессор спросил: — Вас, вероятно, тоже в связи с кончиной Анатолия Яковлевича вызвали? — А то как же! — ответил тот, тряхнув поседелым конским хвостом и золотой серьгой. — Ведь я был его секретарем-референтом. Кстати, меня звать — Алексей Иванович Пеклов. А о вас я слышал от покойного, вы — профессор Костромиров. — Ужасное несчастье! — посетовал Костромиров. — Сначала — дядя, потом — племянник… Уму непостижимо! — Да уж! Все семейство, как косой. Неизъяснимый случай! — печально пробурчал Пеклов. — Именно, именно! — согласился Горислав. — Только вот случай ли? Вы слышали, что несколько ранее был убит и тесть Анатолия Яковлевича — Рудольф Васильевич Пухляков? — Так я ж и говорю — все семейство! — тяжело вздохнул секретарь-референт. — Конечно, слышал. От самого покойного шефа и слышал. А вы, следовательно, находите, что между этими тремя злодеяниями есть некая связь? — Представления не имею. Просто размышляю… странно все это. Вы сами как думаете? — Никак не думаю. Пускай они думают, — еще более помрачнев, сообщил Пеклов и кивнул головой в сторону кабинета следователя, — им за это деньги платят, а мне теперь кто платить будет? Опять работу ищи! Тут и никакая кандидатская не поможет. Вот уж чего я точно еще вчера нипочем бы не подумал, так это то, что мой тихоня-шеф способен кому-то перейти дорогу. — А вы где защищались? — полюбопытствовал Костромиров. — В Историко-архивном, его же и оканчивал. — Ну что ж, вас, вероятно, сейчас вызовут. Так что… Скажите, однако, могло быть, по-вашему, нечто общее, что-то объединяющее всех троих погибших? — Как не быть. Было, конечно, — несколько удивленно ответил Алексей Иванович. — Да это и не тайна какая-нибудь: и профессор Пухляков, и мой шеф, и его дядя — все трое являлись кавалерами ордена святого Феофила. — Простите?! — замер собравшийся уже было откланяться Костромиров. — Кавалерами какого ордена? — Святого Феофила Мелиссина, — повторил бывший секретарь-референт, — это какая-то церковная награда, вручается не только клирикам, но и избранным светским деятелям, потрудившимся, так сказать, на ниве духовного возрождения, внесшим неоценимый вклад… ну и так далее. Я сам в этом мало понимаю. Что в тех наградах! На тот свет не заберешь. — Феерично! — воскликнул Горислав Игоревич, вручая Пеклову свою визитку. — Коли вспомните что-то еще, особливо про орден, не сочтите за труд со мной связаться. — Поразмыслив мгновение, передал секретарю-референту и визитку Вадима Хватко: — Или вот с ним, если меня, паче чаяния, не окажется на месте. На крыльце окружной прокуратуры профессор в задумчивости остановился. Тот самый недостающий камешек несложной мозаики — связь между получением им, профессором Гориславом Игоревичем Костромировым, загадочных кусков рукописи с житием константинопольского монаха и каждым их трех совершенных убийств — лег наконец на положенное место. На интуитивном уровне он и раньше почему-то подозревал, что таковая связь не может не иметь места, сейчас же убедился в этом окончательно. Впрочем, особенной радости таковая убежденность ему не доставила. Вадим Хватко выслушал подробный отчет друга о последних событиях весьма хмуро. Даже эпизод с изъятием кастрюли с грибами, который Горислав постарался изобразить с максимальным комизмом, не вызвал на устах его и тени улыбки. Сам факт передачи уголовного дела об убийстве Пухлякова — а равно и недавно возбужденного дела в связи с отравлением Щербинского-старшего в прокуратуру округа — не был для Хватко новостью, чего нельзя сказать о смерти профессорского племянника и всех последующих событиях. Не говоря ни слова, он порылся в справочнике, а потом придвинул к себе телефон и стал набирать номер, предварительно переключив аппарат в режим громкой связи. — Сергей? — спросил он, как только оборвались длинные гудки. — Приветствую, Хватко на проводе, — Здравствуйте, Вадим Вадимович, — послышался в ответ голос, в котором Костромиров без труда узнал повизгивающий дискант младшего советника Бунтикова. — Как, нашел уже злодея, что на профессуру нашу охотится? — Ищем, Вадим Вадимович. Землю роем! — Это хорошо, что ищете и роете, — хмыкнул Хватко и добавил, как бы между прочим: — А то меня сегодня, знаешь ли, зам Генерального к себе вызывал. Как раз по этому поводу. Да-да! Предложил принять все три дела к своему производству, ввиду их общественной значимости. Не справляются, дескать, на земле. Уровень не тот. Вот так вот… Сказавши так, Хватко взял довольно продолжительную паузу. В ответ также повисло напряженное молчание. — Но я отказался, — наконец вновь заговорил Вадим. — Пока. Ввиду загруженности. Впрочем, одну рекомендацию все ж таки тебе, Сергей Александрович, дать хочу. — Какую, Вадим Вадимович? — спросил с явным облегчением в голосе Бунтиков. — Если ты, ядрен-матрен, — посулил старший следователь, — вместо того, чтобы дело делать и работу работать, будешь портить жизнь порядочным людям, в частности одному всемирно известному ученому — соображаешь, о ком я говорю? — так вот, я тебя тогда… исковеркаю. — К-как исковеркаете? — проблеял оторопевший Бунтиков. — Как бог черепаху, — охотно пояснил Хватко и положил трубку. — Вот это вразумительно! — усмехнулся Горислав. — Пескарь сей порядком нервы мне потрепал, бестолковый какой-то, да и шустрит не там, где надо. А тебе правда дела предлагали истребовать? — Куда там! Чтоб сюда дело попало, да еще и без лица, — это такая, брат, канитель, что не приведи господи! Я со своей стороны тоже постараюсь, переговорю с руководством, но коли хочешь, чтобы наверняка истребовали, — организуй кампанию в прессе, а того лучше — коллективное обращение ведущих ученых совокупно с депутатским запросом. — Попробую, — сказал Костромиров. — Между прочим, знаешь, я выяснил наконец, что безусловно связывает всех трех убитых. Думаю, сегодня об этом станет известно и твоему Бунтикову, по крайней мере — в некоторой части, но навряд ли он придаст сему факту должное значение. — Вот как! — встрепенулся Вадим. — Ну не тяни, говори скорее. Горислав рассказал Хватко все, что ему стало известно благодаря откровенности Пеклова об ордене святого Феофила Мелиссина. Про отрывок же пергаментного манускрипта, читанный ему на днях, Вадиму пришлось долго втолковывать, пока он вдруг не хлопнул себя ладонью по лбу: «Ах, грек этот твой византийский! Конечно, помню. Сразу бы про виски сказал, я бы и раньше вспомнил, а то они у меня, ядрен-матрен, как-то друг на друга оба-два наложились!» — Понимаешь, какая картинка получается, — резюмировал свой рассказ Костромиров, — как только убивают первого кавалера сей высокой церковной награды — профессора Пухлякова, так мне тут же приходит от неведомого анонима первая же часть рукописи с житием преподобного Феофила. Едва убивают второго — профессора Щербинского, — присылают следующую часть. Так что… — Так что, — прервал его Вадим, — возможно, не сегодня-завтра тебе стоит ожидать конверта с вожделенным продолжением похождений долба… тьфу! святого Мелиссина. Ты это хочешь сказать? Да-а… Я лично сомневаюсь. По крайней мере, хочу сомневаться. Иначе — это не картинка, а ребус шизофреника какой-то получается! Хотя, может, тебя, Горислав, кто подставить эдаким манером хочет? Нет? Как думаешь? Если не это, тогда… я даже и не знаю тогда, что это такое! Или у тебя уже имеется рабочая версия? — Пока нет, — ответил Костромиров, — но чувствую — здесь какая-то более тонкая игра… — Надеюсь, в окружной ты об этом не заикнулся? — неожиданно вспомнил старший следователь. — Нет? Вот и не заикайся пока, а то этот, как ты его нарек, пескарь в тебя не хуже питбуля вцепится, за ноги после не оттащишь. Ладно, вижу, что все три дела надо забирать, тут двух мнений быть не может! И объединять в одно производство. Постарайся организовать запрос, а я буду капать на мозги руководству. Как и предполагал Горислав Игоревич, большой продолговатый конверт с надписью по диагонали «Профессору Костромирову Г. И.» уже дожидался его в почтовом ящике. Поднявшись в квартиру и выполнив необходимые ритуалы, связанные с переодеванием, откупориванием коньяка и раскуриванием трубки, профессор аккуратно вскрыл конверт и достал неровные порыжелые листы пергамента… Глава 6 ИГРА В ТАВЛИ «В условленный час мы все пятеро стояли перед вратами храма Пречистой Матери Божьей, в коем с давних времен благоговейно хранится священный мафорий Госпожи и Владычицы мира. Ныне я с невыразимой горечью и поздним раскаянием вспоминаю тот вечер, ибо стоило мне послушаться тогда голоса сердца — и я оставил бы негодных друзей своих ради всенощного бдения в сем храме, но — увы! — вместо этого, увлекаемый личным демоном, последовал я вместе с ними в сторону Морских стен, туда, где, по уверениям Петра Трифиллия, должна была находиться искомая таверна. Здесь, во Влахернах, было просторнее, нежели в центре города: дома не жались друг к другу, словно озябшие нищие на паперти, и не нависали верхними этажами над мостовой, заставляя меркнуть солнечный свет, как в переулках Месомфала — средостения столицы. Меньше попадалось лавок-эмволов и мастерских-эргастирий, зато жилища утопали в зелени садов и виноградников. Самые крыши домов этого богатого предместья являли собой как бы висячие сады, ибо в обилии были уставлены большими глиняными и свинцовыми сосудами, в которых выращивались разнообразные деревья и цветущие кустарники. По дороге Трифиллий без умолку болтал, рассказывая нам о своем знакомом-трактирщике, к которому мы направлялись. Мы узнали, что звать его Домн и происхождением он иллириец и поэтому человек во всех отношениях прекрасный (сам Трифиллий был также родом из Диррахия, который вослед за Валерием Катуллом именовал не иначе как «кабак Адриатики»). Нам стало известно, что харчевня-фускария Домна пристроена почти вплотную к крепостным стенам, при этом Петр не преминул уколоть своей насмешкой нас, уроженцев Византия: — А ведомо ли вам, мои друзья, откуда взялся этот несуразный обычай размещать кабаки рядом с казармами и крепостными башнями? — Нет, о достойный поклонник Диониса! — отвечал ему Григорий Камулиан. — Так что не медли и поспеши рассеять мрак нашего невежества. — Знайте же, что, если верить старику Филарху (а я ему верю, хоть он и жил во времена незапамятные), византийцы издревле были сластолюбивы и пьяницы, они жили по корчмам, а свои собственные жилища совокупно с женами отдавали в наем инородцам… — Постой, постой! — не удержался и прервал его Мономах. — Как это — «совокупно с женами»? Не хочешь ли ты сказать, распутник, что они и жен своих отдавали в наем? — Признаюсь, это место в трудах почтенного ученого несколько темно для понимания… Но продолжу: характера они были самого невоинственного, им и во сне не хотелось слышать звук боевых труб. Так вот, в его, Филарха, шестой книге я прочел, что в свое время, когда один из сирийских Антиохов осаждал Византий, сплошь обложив его с суши многочисленным войском, то по нехватке наемников пришлось и жителей обязать защищать собственный город. Однако разгульным гражданам Византия утомительная сторожевая служба на стенах была вовсе не по нутру, и, следуя старой привычке, они то и дело убегали в питейные заведения. Вот по этой-то причине стратигу их Леониду поневоле пришлось открыть шинки тут же, за амбразурами, лишь бы стены не обнажились окончательно! Николай Воила, как человек военный, поинтересовался, удалось ли отстоять тогда город, и, узнав от Трифиллия, что удалось, поспешил признать меры Леонида безусловно полезными и достойными всяческих похвал. Беседуя таким образом, мы добрались до крепостных ворот Полация, впритык к которым действительно стояла какая-то харчевня. Выстроена она была в два этажа, частью — из камня, частью — из обожженного кирпича, покрытого снаружи штукатуркой, и несколько крикливо расписана по фасаду замысловатыми узорами, изображениями смеющихся упитанных эротов, пляшущих козлоногих сатиров и тяжеловесных нимф с фигурами ипподромных кулачных бойцов. На вывеске перед входом призывно сияли золотой краской кувшин и телец. Верхний этаж служил, вероятно, жильем хозяину и его семейству, а внизу находилась сама харчевня. Когда я зашел вслед за друзьями в помещение, обоняние мое было приятно поражено отсутствием обычных для подобных заведений запахов прокисшего вина и прогорклого масла. Конечно, оно не благоухало амброй и киннамоном, однако ароматы подрумянивающегося на вертеле над большим очагом барашка, свежевыпеченного хлеба и козьего сыра не менее приятно щекотали мне ноздри. Посреди харчевни стояли расположенные буквой «тау» два длинных стола из толстых и отлично выскобленных дубовых досок; рядом со столами, несмотря на теплую погоду и пылающий в дальнем углу очаг, курилась жаровня. Посетителей было немного: всего три человека сидели перед большим блюдом с кусками дымящегося мяса, что-то прихлебывали из глиняных чаш и жевали ячменные лепешки, макая их в острый соус. Обслуживала их молодая рабыня, по внешнему виду — явная склавинка из Фессалии, одетая в чистую льняную тунику. Как только мы уселись, к нам подошел и сам хозяин, Домн-Иллириец, крепкий человек с черными волосами, темными глазами и такой густой и обильной бородой, что казалось, будто она растет у него от самых бровей. Приняв заказ и выслушав подробные объяснения Петра Трифиллия относительно цели нашего прихода, он ухмыльнулся и сообщил, что в его заведении имеется целых пять сортов фасосского вина, которые нам все придется последовательно испробовать. Уже через мгновение рабыня ставила перед нами первый кувшин и блюдо с нарезанным небольшими ломтиками ароматным пафлагонским сыром, которому копчение над дымом придало особенную остроту и твердость. Пока мы смаковали вино, Арсафий Мономах с некоторой тревогой всматривался в наши лица, а затем, не дожидаясь каких-либо оценок напитка, заговорил, обращаясь к трактирщику Домну: — А приходилось ли тебе, любезный, пробовать то вино, что по великим праздникам можно отведать в дворцовых палатах Магнавра? Узнав, что Домн никогда не бывал при дворе и ему не случалось даже проникать за стены Большого императорского дворца, Арсафий продолжил: — В таком случае, тебе небезынтересно будет услышать мой рассказ. Перед Магнаврой имеется небольшая площадь, на севере примыкающая к одному из внутренних дворов Великой церкви. В самом центре этой площади находится глубокая мраморная чаша диаметром десять локтей, напоминающая по виду фиалу или нимфей, но вознесенный на вершину порфирной колонны высотой в четыре локтя. Над сей чашей сооружен свинцовый купол, а поверх него — еще один, но уже серебряный, и эти купола поддерживаются двенадцатью витыми колоннами из лучшей коринфской бронзы. Капители каждой из тех колонн увенчаны сотворенными с неведомым в наши дни искусством изваяниями тварей земных и небесных: одну украшает золоченая статуя льва, другую — быка, третью — сокола, четвертую — волчицы; есть среди них слон и павлин, и даже ангел Божий с распростертыми крылами. К этому вознесенному на колонну нимфею, а точнее — к каждому из его изваяний, подведена вода из расположенной на той же площади закрытой цистерны-базилики, наподобие той, что стоит в Халкопратии, но, конечно, меньшего размера. В дни же больших торжеств цистерну эту наполняют не водой, но вином и белым медом. А чтобы наполнить ее, нужно не менее десяти тысяч амфор вина и тысячи амфор меда! Вино это благоуханными струями истекает из пастей, клювов и иных естественных отверстий всех тех тварей, до краев наполняет мраморный нимфей, из него скрытыми путями возвращается обратно в цистерну и так кругообразно циркулирует, пока не бывает полностью выпито гостями и служителями дворца. Мне доподлинно неизвестен драгоценный рецепт изготовления сего вина, знаю лишь, что при этом используют самый лучший сорт винограда — дымчатый мерсит. Это тот самый сорт, из которого в Вифинии делается знаменитое дендрогаленое вино, в других местах (например, в Пафлагонской Тии и в Гераклее на Понте) называемое тиарин. Гвоздика, корица, смирна и душистый нард также явно в нем присутствуют. Но верь мне: никогда в жизни ты не пробовал напитка более совершенного! Отведав его однажды, все прочие вина ты станешь почитать пресными. По вкусу подобен он божественному нектару олимпийцев, ибо также может сделать человека бессмертным! Душа стремится покинуть бренное тело и воистину растворяется в Божестве от одного лишь глотка сей густой и ароматной субстанции! Мне самому довелось пить его лишь однажды: в тот самый день, когда богохранимый наш автократор вручал мне золотой хрисовул на сан апоэдарха, совокупно с приличествующим сему званию шелковым скарамангием, и этот день хранится в моей памяти подобно бесценному зерну жемчуга! Как только Мономах закончил свою вдохновенную речь, трактирщик, не говоря ни слова, забрал у нас пустой кувшин и принес другой — полный. Миловидная светловолосая рабыня-склавинка вновь поставила перед нами блюдо с ломтями сыра, на этот раз — белого, сохраняемого обыкновенно в морской воде, и соленую свинину с фригийской капустой, плавающие в жиру, а Трифиллий, наполняя чаши, сказал: — В тебе, Арсафий, гибнет дар синклитика и государственного мужа, ибо ты воистину способен любого уболтать до бесчувственности! А когда бы похвале вину прилично было звучать под сводами храмов, красноречие твое достигло бы заоблачной высоты речений самого Иоанна Златоуста или, по меньшей мере, могло сравниться с гремящими словесами нынешнего настоятеля Саккудианской обители преподобного Платона. Вы же, друзья, не слушайте сего оракула виноградной лозы и обратите лучше внимание свое на вполне приличное фасосское, что плещется сейчас в ваших чашах. — Истину глаголешь, друг Петр, — поддержал его Григорий Камулиан. — Воздадим должное сему напитку, ибо какой иной город может похвалиться подобным разнообразием вин, доставляемых сюда и с Эвбеи, и с Хиоса, и с Родоса, и мало ли откуда еще! Вам ведомо, что в прошлом году мне довелось довольно долго прожить в Афинах, наводя порядок в отцовских имениях. Так вот, вся Эллада, весь Пелопоннес, которые ныне сплошь заселены варварами-склавинами, пренебрегая божественной виноградной влагой, употребляют некое отвратительное, хотя и весьма крепкое пойло из хлебного зерна и ячменя, а иные — даже из полбы, проса или овса. Хорошего вина достать там совершенно немыслимо, а которое и имеется, непригодно для желудка образованного человека, ибо все смешано со смолой! Сам я никогда не притрагивался к этой отраве и лишь с невольной завистью вспоминал о вас, имеющих возможность вкушать пряное аминийское, душистое косское и несравненное белое керкирийское вина. К тому времени, как мы расправились со вторым кувшином и приступили к третьему, я, как менее привычный к обильным возлияниям, уже перестал ощущать вкус поглощаемого напитка и недоумевал, каким образом Камулиан и Воила намереваются вынести свое решение о сравнительных достоинствах этого и мономахова вина. Однако те пока и не помышляли выражать свое мнение или произносить вслух какие-либо суждения, будучи всецело заняты самим процессом дегустации. После третьего кувшина я решительно заявил, что более не в состоянии здраво судить о качестве винных запасов фускарии Домна и попытался уклониться от дальнейшего участия в споре, однако все четверо моих друзей восстали против этого и уговорили-таки меня заняться вместе с ними и следующим сортом фасосского. — Если верить Африкану, — заявил Арсафий Мономах, — от опьянения весьма помогает сырая капуста, которую, однако, необходимо потреблять перед застольем. Известно ведь, что капуста — извечный антагонист вину, и даже если посадить ее рядом с виноградной лозой, то последняя примется расти в противоположную сторону, в силу своей природной антипатии к сему овощу. Тебе же, Феофил, я рекомендую воспользоваться старым и многократно проверенным способом: испив очередную чашу, немедля произнеси следующий гомеровский стих: Трижды с Идейского Гаргара грозно Гремел Промыслитель… и вновь обретешь всю трезвость ума. Все это время Трифиллий развлекал нас рассказами о необыкновенной и всегда, по его словам, сопутствующей ему удаче при известной игре в кости, называемой «тавли». Неожиданно один из трех упомянутых мною ранее и сидевших далеко в стороне от нас посетителей таверны поднялся со своего места, приблизился и обратился к нашей компании со следующими словами: — Я вижу, благородные игемоны, что вы заняты весьма важным делом, и я бы не осмелился отвлекать ваше драгоценное внимание на вещи нестоящие, но краем уха я вынужденно услышал, как было упомянуто об известной забаве, называемой «тавли», и решился узнать, не соизволит ли кто-либо из честной компании сразиться со мной, недостойным, в эту издревле славную игру. Незнакомец по виду явно походил на странствующего куща-аравитянина: был облачен в длинный и широкий черный плащ и кирпичного цвета сандалии; на смуглом, почти как у эфиопа, лице его подобно двум ярким карбункулам сверкали большие глаза, крючковатый нос сильно выдавался и нависал над верхней губой, козлиная бородка была заплетена в две аккуратные косички, а унизывающие его пальцы дорогие перстни и кольца свидетельствовали о достатке, если не о богатстве. Петр Трифиллий немедленно высыпал на стол все имевшееся у него с собой серебро и, лукаво ухмыляясь, предложил аравитянину ставить на кон за раз по семь милиарисиев, чтобы победитель получал стоимость целого золотого. В ответ надменный сын Агари лишь невозмутимо кивнул. Мы не успели еще допить четвертый кувшин вина, как все деньги Трифиллия до последнего кератия перекочевали в поясной кошель его противника. — Непостижимо! — вскричал наш товарищ, растерянно разводя руками. — Впервые удача полностью изменила мне. Ни одного счастливого броска! Не иначе этому чужеземцу ворожит сам сатана! — Просто ты спугнул свою удачу неумеренным хвастовством, — с улыбкой заметил проексим Воила. — Не желаешь ли сам испытать эту капризную богиню? — поинтересовался в ответ Трифиллий. — Говорят, к гвардейцам она особенно благосклонна. Николай Воила не замедлил принять вызов и также бросил на стол перед сарацином свой кошель. В срок еще более короткий, чем тот, который был отпущен Трифиллию, и он лишился всех денег. Агарянин насмешливо поклонился ему, с показным почтением касаясь правой рукой поочередно лба и груди, а затем выжидающе уставился своими сверкающими как уголья глазами на тех из нас, кто еще не принимал участия в игре. Григорий Камулиан немедленно заявил, что прихватил с собой одну медь, которую благородному человеку стыдно ставить на кон, поэтому не может принять участия в игре. Тогда Мономах, не говоря ни слова, подозвал к себе взмахом руки трактирщика, расплатился за все пять заказанных нами кувшинов вина, а оставшиеся деньги — что-то около двух солидов — положил перед собой. На сей раз игра длилась несколько долее: Арсафий то проигрывал большую часть золота, то отыгрывался, но — увы! — в конце концов и он остался без обола. Зная, что я никогда раньше не играл в кости, друзья и не думали предлагать мне попытать удачу. Однако я не мог равнодушно смотреть на их опечаленные лица и видеть насмешливую улыбку сарацина — мне казалось, что я не имею права оставаться в стороне и даже не попробовать отомстить за поражение своих товарищей. Кроме того, глядя в горящие как раскаленные головешки глаза этого неверного, я чувствовал, что меня обуревает страстное и неодолимое желание испытать свое счастье и сбить с него спесь. Уверенность в победе непрошеной гостьей поселилась в моем сердце! По случайности у меня при себе имелось целых сто пятьдесят новых полновесных золотых номисм с изображением священной особы благочестивой августы: дело в том, что незадолго перед тем я довольно удачно продал свой крошечный и полуразрушенный эмвол в Иеросе и как раз тем вечером намеревался зайти к патрикию Феодору и отдать ему полученные от сделки деньги в рост — проценты с сего капитала должны были на ближайшее время обеспечить мне вполне безбедное существование. С таким количеством золота я чувствовал себя воистину непобедимым. Сняв пояс, я вытряс из него часть монет и заявил о своем желании также попытать счастья. Григорий Камулиан постарался остановить меня, указывая на участь остальных, но я остался непреклонен и первый взялся за кости. Игра продолжалась бесконечно долго. Первоначально случай во всем благоволил ко мне: я отыграл почти все деньги, спущенные моими друзьями, и, когда бы остановился на этом, смог бы выйти из-за стола с честью, но гордость и азарт заставили меня продолжить партию, дабы вернуть всё до единого медяка. Тут капризная богиня Слепой судьбы — Тиха — повернулась ко мне задом, и я стал проигрывать номисму за номисмой. Это лишь подогрело мое самолюбие, и я принялся швырять на стол золото, словно негодные нуммии! Товарищи мои молча и напряженно наблюдали за игрой; агарянин также не произносил ни слова, лишь продолжал насмешливо ухмыляться и таращить на меня свои завораживающе мерцающие буркалы; даже трактирщик Домн и его молодая рабыня подошли к нам и склонились над столом, чтобы удобнее следить за игрой с такими небывалыми ставками. Увы! Я даже не успел заметить мгновения, когда пояс мой опустел окончательно, лишь захотев в очередной раз вытрясти из него монеты, я обнаружил, что совершенно проигрался. В ярости бросил я его на пол и, не помня себя, воскликнул: — Свидетель мне князь мира сего! Клянусь всеми тварями Тартара и готов обречь душу демонам в том, что здесь дело нечисто: тут явно замешано колдовство и кости у этого мошенника закляты каким-нибудь особенным способом! Дело в том, что в ходе игры я не раз обращал внимание на подозрительные манеры чужеземца: мне показалось странным, что перед каждым броском тот плевал на кости, потирал их в ладонях и нашептывал над ними некие похожие на заклинания слова на незнакомом варварском наречии. Вот это и заставило меня высказаться столь опрометчиво. В ответ агарянин злобно рассмеялся и, поманив к себе трактирщика, что-то негромко тому приказал. Домн Иллириец немедленно удалился, но через мгновение вернулся обратно и высыпал на стол передо мной целую дюжину игральных костей. — Если молодой игемон сомневается в честности моей игры, — прошипел нечестивый сын пустыни, — он должен доказать это! Прошу тебя, выбери любые из этих костей и испытай свое счастье еще раз! Я с раздражением принялся объяснять ему, что не смогу этого сделать, ибо лишился уже всех денег, но аравитянин грозно насупил брови и, схватившись за рукоять заткнутого за пояс большого кинжала, прервал меня: — Оскорбление было брошено, и клевета должна быть рассеяна! Если у тебя нет больше золота, так я готов принять в качестве ставки произнесенную тобой клятву. — Что ты разумеешь под клятвой, чужеземец? — поинтересовался Николай Воила, осторожно проверяя перевязь своего меча. — Ты готов вместо денег удовольствоваться честным словом нашего друга? — О нет! — отвечал тот, вновь ощерив в злобной усмешке зубы. — Я готов удовольствоваться его душой, которую он пообещал обречь демонам! Некий внезапный холод объял меня от этих слов и ледяной озноб на мгновение охватил все мои члены, но — видит Бог, сколь омрачен был разум раба Его! — внутренне я даже подивился невежеству сего варвара, готового рисковать таким количеством золота за пустые и ничего не значащие, как мне казалось тогда, слова. — Смотри же, — повторил он, обращаясь ко мне, — твоя клятва против всех денег, что я выиграл у тебя и твоих друзей нынче ночью! Чем не прекрасная ставка? Товарищи мои безмолвствовали, даже Трифиллий не стал отпускать свои обычные шутки и лишь пожал плечами. Я выбрал наугад две кости из принесенных хозяином фускарии и предложил агарянину первым начать игру. Тот взял их и, не производя уже никаких подозрительных манипуляций и не раскрывая рта, небрежно кинул на стол. Все мы, исключая самого чужеземца, радостно вскрикнули: выпали «гамма» и «дельта». Бросок был явно не самый удачный! Невольно зажмурившись, бросил и я: выпали «бета» и «эпсилон» — тот же результат! Агарянин вновь легким движением выбросил перед собой кости. И опять — «гамма» и «дельта»! Дрожащей рукой сгреб я со стола обе вестницы судьбы и, перемешав, с размаху швырнул на дубовые доски… Излишне говорить, что шестигранники легли неудачно — «альфа» и «бета», — за всю игру у меня не выходило столь несчастливого сочетания! Я все еще как завороженный смотрел на стол, не в силах постигнуть подобного невезения, когда послышался глухой стук, и, оглянувшись, я увидел, что молодая рабыня без чувств лежит на полу. Мы все вскочили и бросились к ней; первым подбежал трактирщик, но едва он до нее дотронулся, как девушка забилась в страшных конвульсиях, изгибаясь всем телом и испуская изо рта пену. Через несколько мгновений она столь же неожиданно успокоилась и замерла в каком-то подобии столбняка, словно бы обратившись в безгласный камень. Ступор этот длился также недолго, ибо, как только я наклонился к ней, желая пощупать пульс, губы ее разжались и она заговорила, не открывая глаз, голосом хриплым и глухим, неотличимым от зловещего карканья юродивого Тельхина: — День за днем будет угасать сей несчастный! И стечет плоть его на землю, как вода, и станет неразличим весь его облик, и разрушатся и распадутся все его сочленения, и кости его осыплются в преисподнюю! В ужасе отпрянув от склавинки, я осенил себя крестным знамением, она же сразу успокоилась и через короткое время совершенно пришла в себя, очевидно не помня, что с ней произошло и отчего она лежит на полу. — И эта — припадочная! — вскричал, устало воздевая руки, Петр Трифиллий. Право, Феофил, ты притягиваешь безумных, словно патока насекомых. Трое за день — по мне, это чересчур! Сначала — бесноватый Тельхин, потом — свихнувшийся последователь Магомета… Кстати, куда делся наш обугленный друг? Осмотревшись, я увидел, что аравитянин действительно исчез: видимо, поспешил скрыться от греха подальше с выигранным золотом, покуда мы были заняты рабыней. Пропали и двое его молчаливых спутников. Уход их никого особенно не расстроил, кроме трактирщика Домна, который заявил, что негодяи сбежали, не заплатив за выпивку. Мы все подивились подобной скаредности, ибо, обобрав нас до нитки, могли бы они, по крайней мере, рассчитаться с хозяином фускарии. — Однако мы до сей поры так и не решили наш спор! — внезапно вспомнил Трифиллий. — Вино выпито, деньги проиграны, так что и я, и сиятельный Арсафий с нетерпением ждем вашего приговора. Видя, что я и Камулиан с Воилой в нерешительности чешем затылки, Арсафий, хлопнув в ладоши, подозвал к себе трактирщика и спросил: — А что, любезный хозяин, издалека ли доставляют тебе виноград для того чудесного напитка, которым ты нас нынче потчевал? Иллириец не замедлил уверить нас, что каждая гроздь выращена здесь же, во Влахернах, в собственных его виноградниках. — Вот тебе и решение нашего спора, Трифиллий, — с улыбкой сказал Мономах. — О вине я действительно не могу сказать худого слова. Но какое же это фасосское?» Глава 7 СЕМЬ ОРДЕНОНОСЦЕВ «Семь волков идут смело. Впереди их идет Волк осьмой, шерсти белой; А таинственный ход Завершает девятый. С окровавленной пятой Он за ними идет и хромает» А. К. Толстой Субботнее утро началось для Костромирова с визита Хватко. Тот приехал утешить друга бутылкой армянского коньяка и свежими новостями. От первого утешения Горислав Игоревич решительно отказался, сославшись на утро и предстоящую работу с документами, а новости предложил озвучить за завтраком. Еще даже не протиснувшись за стол, Вадим Вадимович поспешил сообщить Костромирову, что в связи с отравлением Щербинского-младшего его больше тревожить не будут. — Коли верить заключению специалиста-токсиколога, — заявил Хватко, — а не верить оснований нет, ты, профессор, не только не можешь быть причастен к смерти замдиректора Исторической библиотеки, но и помочь бедолаге был не в состоянии. — Насчет второго — понятно, — согласился Костромиров, — тут и врачи вряд ли бы чем помогли. Но отчего я не мог подсыпать Анатолию Яковлевичу истолченный кусочек Amanita phalloides в те же грибы? — Оттого и не мог! По заключению нашего спеца, Анатолий Яковлевич Щербинский был отравлен по меньшей мере за сутки до встречи с тобой. Оказывается, попав в организм, токсин бледной поганки в течение длительного времени не вызывает никаких заметных симптомов, и лишь через сутки-двое появляются первые признаки отравления: головокружение там, тошнота… возможно нарушение зрения. Потом наступает временное облегчение — часа эдак на два. А затем — по новой: желчная рвота, понос, судороги, жгучая боль в желудке; конечности холодеют, пульс падает… Это ж как удобно для злодея, представляешь! Мало ли где и что в течение латентного периода — до появления первых симптомов — человек кушал? Как определишь, где он наглотался этой гадости? Немыслимо! Да ее немного и надо — тридцать миллиграммов всего. Этакая капелюшечка в любое блюдо может попасть. Но «прелести» фаллоидина этим не исчерпываются! Самое главное, что ко времени появления первых симптомов изменения в организме человека уже необратимы — несчастный полагает, к примеру, что просто выпил лишку, а на самом деле ему пора уже не об опохмеле, а о душе думать! Вот ведь страсть какая, ядрен-матрен! Так что в тот вечер ты ужинал, почитай, с покойником, — заключил Вадим Вадимович, приканчивая омлет. Как только с завтраком было покончено, Костромиров убрал со стола посуду и заявил: — Ну а теперь давай поговорим о вещах более серьезных… — Стоп, стоп! — прервал его Хватко. — Коли разговор пойдет о более серьезных предметах, тогда потребна передислокация. Сам знаешь: ничто так не настраивает на интеллектуальную деятельность, как созерцание корешков старинных книг и дегустация этого… односолодового шестнадцатилетней выдержки. Вздохнув, Горислав сдался, достал бутылку «Бушмилз Молт» и направился в кабинет. Вадим прихватил пару поместительных бокалов и проследовал за другом. Похоже, зарождалась новая традиция. Когда следователь расположился на полюбившемся ему диванчике и принялся смаковать ирландское зелье, Костромиров молча продемонстрировал ему все три конверта с пергаментами и поинтересовался: — Что скажешь? Полагаю, теперь сомнений в очевидной связи между убийствами кавалеров ордена святого Феофила и получением мною отрывков его «Жития» быть не может. Хватко согласно кивнул: — Понятно, что связь есть. Но что за связь, ядрен-матрен? Как эти вещи взаимосвязаны? Ритуал какой-то? Труп — отрывок «Жития», труп — отрывок «Жития»… зачем? Для чего? Убийца словно бы похваляется… Ты же у нас специалист по всяким сектаторам-кастраторам. Вот и ответь. — Ну… подобное поведение характерно, кажется, для серийных убийц, психопатов-социопатов всяких. Но это, кстати, уже не моя, а твоя епархия. Вот сам и ответь, — парировал Горислав. — Ничего подобного нашим отечественным серийным убийцам не свойственно! — возмутился Вадим. — По крайней мере, не было свойственно. Ни один из известных криминологам маньяков не имел отношения к книгам. Да и уровень интеллекта большинства из них мало чем отличается от уровня интеллекта людоеда-питекантропа. — Но оставим гадание на кофейной гуще, — продолжил он, открывая свою потертую кожаную папку. — Я тут тебе приготовил кое-какую информацию для размышления, она должна подстегнуть работу твоих «серых клеточек», профессор Пуаро! Хватко извлек на свет пачку бумаги с компьютерными распечатками и, слегка красуясь тем, что в кои-то веки сподобился прочесть лекцию Костромирову, начал говорить, периодически сверяясь с текстом: — Знай же, что правильное полное название ордена — орден святого преподобного Феофила Мелиссина. Он имеет три степени: первая носится на ленте, две остальные — на булавке. Относится к разряду церковно-общественных наград Русской Православной Церкви, и, таковым образом, им могут быть награждаемы как клирики, так равно и миряне. Точнее, не равно, ибо архиереи, то бишь иерархи Церкви, награждаются только первой и второй степенью, а простые клирики и миряне — сначала третьей, потом — второй. Чтобы удостоиться получения первостепенной награды, этим последним необходимо иметь некие особые заслуги перед РПЦ… Тэк-с, что там у нас еще… — Вадим пошелестел некоторое время бумагами и продолжил: — Орден учрежден в 1988 году определением Святейшего Патриарха Пимена и Священного Синода, в ознаменование пятисотлетия канонизации преподобного Феофила. Знак ордена представляет собой четырехконечный византийский крест с усеченными к центру перекладинами и слегка вогнутыми внешними сторонами, в центре креста — круглый медальон с поясным изображением преподобного Феофила Мелиссина в рясе с епитрахилью, медальон по кругу обрамлен… — Феерично! — прервал его Костромиров. — Пошли дальше! — Ладно, — согласился следователь, — оставим детали и перейдем к главному. Итак, все убиенные являлись кавалерами ордена святого Феофила третьей степени. Кроме них к той же награде были представлены еще четверо: академики Фаддей Аристархович Чудный и Тихон Адрианович Хоменко-Лисовский, бизнесмен и без пяти минут олигарх Прошин Алексей Владимирович и протоиерей Серафим, в миру — Бирюков. При этом академики награждены орденами третьей и второй степеней — и тот и другой; протоиерей Серафим — второй степенью, а Прошин — тот вообще является полным кавалером ордена — за особые, надо полагать — меценатские, заслуги. О нем известно, что он очень религиозен, регулярно делает крупные вклады в свой приходской храм; более того, фактически субсидирует миссионерскую деятельность РПЦ на Дальнем Востоке — воцерковляет местных удэгейцев, орочей и разных прочих чукчей, а также многочисленных китайцев. — Так-так! Весьма интересно! — откликнулся Горислав. — Ну, этих академиков я знаю, нового ты мне о них ничего не скажешь. А вот о «владельце заводов, газет, пароходов» господине Прошине давай поподробнее. Вадим опять зашелестел бумагами, наконец выхватил одну и продолжил: — Ага! Вот он! Прошин Алексей Владимирович. Ну, какими там он заводами и пароходами в настоящий момент владеет, я тебе не скажу, хотя наверняка какими-то владеет, но разбогател он на производстве снэковской продукции — всяких сухариков, анчоусов, орешков, чипсов и прочего. Является генеральным директором компании «РОССНЭК» — сокращение от «Российский снэк»… — Что за нелепое сочетание, — проворчал Горислав, раскуривая трубку, — «снэк» — и вдруг российский! — Проживает в Москве, — невозмутимо продолжал Хватко, — офис находится там же, где и головное предприятие, — на Осташковском шоссе, но уже за пределами МКАД, между Москвой и Мытищами. Что еще… Ну, нелишним будет упомянуть, что когда-то работал в ФСБ, занимал немалый пост в Управлении по Москве и области. Видя, что Вадим замолчал, Горислав удивленно вскинул бровь, дескать; «И это вся информация?» Выдержав паузу, Хватко ухмыльнулся и протянул ему свой опустевший бокал. Дождался, пока Костромиров наполнит его на три четверти янтарным нектаром, потом наконец заговорил: — На сладкое я оставил одну небольшую деталь, касающуюся статута ордена: хотя он и носится на левой стороне груди, то есть не причисляется к высшим наградам Церкви, но тем не менее дает невиданные преференции своим обладателям. А именно: лет десять назад, как раз к юбилею учреждения этой награды, по ходатайству некоторых членов Священного Синода Правительством РФ было принято Постановление, согласно которому кавалеры — члены ордена освобождаются от подоходного налога, уплачиваемого физическими лицами, — так называемого НДФЛ, сиречь налога на доходы физических лиц. — Как? Вчистую?! — Горислав ажно поперхнулся дымной затяжкой и закашлялся. — Вот слушай, профессор, — продолжил довольный следователь, дождавшись, когда его друг прокашляется, — кавалеры ордена третьей степени — на тридцать процентов; второй степени — на пятьдесят процентов, а первой или, тем паче, полные кавалеры — вчистую. — Чудны дела твои Господи! — развел руками Костромиров. — Но и это еще не все! Даже далеко не все: согласно тому же Постановлению за номером 777-С от 31 декабря 1998 года юридические лица, в числе акционеров или участников которых имеются указанные кавалеры ордена святого Феофила, имеют пятидесятипроцентную льготу при уплате налога на прибыль. Правда, в этом случае у указанных участников или акционеров должно быть во владении не менее двадцати процентов акций или, соответственно, долей уставного капитала. Представляешь, профессор, какие ценные, просто-таки незаменимые люди наши кавалеры для любой коммерческой структуры? Именно благодаря этим преференциям они состояли (а живые — состоят) акционерами или участниками в добром десятке коммерческих структур каждый. Многие компании с готовностью уступили им двадцатипроцентные доли в своих уставных капиталах — зачастую за бесценок, а то и вовсе бесплатно (возможно, и с доплатой — лишь бы согласились!), и, разумеется, делятся прибылью, только чтобы получить столь неслыханные льготы. Тем паче что кавалеров-то всего-навсего семь человек на всю страну! — Надо же, я вообще об этом раньше не слышал, — подивился Костромиров. — И в прессе — ни звука… Как это наши дотошные газетчики ничего не пронюхали? — Чему ты удивляешься? — пожал плечами Хватко. — Полагаю, информация утаивается умышленно, принимаются специальные меры, дабы максимально исключить ее утечку. Кроме того, ни одну из сторон вовсе не радует перспектива огласки — кому надо лишний раз будоражить общественное мнение. Стань эти факты достоянием гласности, и — при нужной их подаче — тень будет брошена разом и на Синод и на Правительство! Поэтому про эти преференции знают лишь те, кому нужно, — узкий, строго ограниченный круг людей. Настоящий Тайный Орден выходит! — М-да… Феерично… — задумчиво протянул Горислав. — Так вот откуда у старика Щербинского находились средства для пополнения и создания столь роскошной антикварной коллекции! А он мне втюхивал, что на бирже, дескать, поигрывает — в его-то возрасте! Еще и деньжат у меня занимал — нарочно прибеднялся, точно! И младший Щербинский тоже все прибеднялся… а на самом английский костюм за три тысячи евро; я еще давеча обратил внимание на столь вопиющее несоответствие — фактически библиотечный служащий, пускай и в чинах, но зарплата-то известно какая… Опять же, откуда бы у него секретарь-референт? Небось, платил ему из своего кармана. — Ага. Все мы задним умом сильны! — ехидно заметил Хватко. — Уел, уел… Но как же и кому удалось добиться столь неслыханных преференций? — Как я выяснил, пролоббировал все это дело не кто иной, как наш протоиерей Серафим. — Простой протоиерей? Из белого духовенства? Странно. Кстати, над каким приходом начальствует его высокопреподобие? — А у него вовсе нет никакого прихода. — Министр без портфеля? — Типа того. Да и в самом деле — не всякий же генерал командует армией. Вот и тут также. Однако влиянием отец Серафим, судя по всему, пользуется немалым — помимо того, что он занимает пост Председателя одного из синодальных отделов, он еще является духовным лидером и наставником молодежного общественного движения «Православное юношество», сокращенно — ПЮНШ. Слыхал о таком? — Никогда не слышал, — ответил Костромиров. — Да слышал, наверное, или видел, да позабыл! Ну, ПЮНШ, пюншевцы… Они еще едва не все как один в косоворотках ходят и бородки пытаются отращивать. — В косоворотках, говоришь, — задумался Горислав. — Может, и правда видел. Ну да бог с ними. Однако ты оперативен не по годам! Все успел разузнать: и про орден, и про кавалеров, и про преференции! — Ну, тут не только моя заслуга, — попытался скромно потупиться Хватко, — не далее как вчера утром ко мне прибежал этот твой Алексей Пеклов, бывший секретарь-референт… Ведь это ты дал ему мои координаты? Да? Ну вот, прибежал и принес Положение о наградах РПЦ и статут ордена святого Феофила… Будто бы ты рекомендовал ему, коли он еще что про орден вспомнит, обратиться именно ко мне. — Да, толковый парень, — согласился Костромиров. — Что ж, коктейль получается у нас смертоносный: драгоценная антикварная рукопись, налоговые льготы, убийца-психопат… Между прочим, ты не находишь, Вадим, что оставшимся четверым кавалерам угрожает опасность? Может, стоит приставить к ним охрану? — Эк куда хватил! Мы не в Америке. Где ее взять — охрану? И потом, тогда надо предположить наличие некоего странного заговора… заговора по ликвидации кавалеров именно конкретного церковно-общественного ордена. Попахивает масонством… и бредом. Знаешь, что я тебе скажу? Не надо в каждой заднице мозга искать — бесперспективное это дело. Наверняка все проще и банальнее. Просто мы с тобой пока очевидного чего-то не видим. — Как хочешь, но я таки побеседую с оставшимися орденоносцами. Тем паче у покойных-то я не поинтересовался — ни к чему было, а к этим господам у меня созрел очевидный вопрос… — Какой? — встрепенулся Хватко. — Что им известно про рукопись, разумеется. — Давай побеседуй. Ты профессор — тебе и карты в руки, — не стал возражать следователь, — только опасность, по-моему, может угрожать лишь троим из них. — Это почему только троим? Кому же из них не грозит? — Убийце. Только не говори, что и сам еще не догадался, что убийца — один из оставшихся четверых. — Ну что ж, не скрою, первоначально и у меня мелькала такая мысль. — В кои-то веки! — с притворным удивлением всплеснул ладонями следователь. Начиная с понедельника, Горислав Игоревич Костромиров принялся действовать согласно разработанному им плану и предпринял для осуществления оного ряд целенаправленных усилий. Перво-наперво он попытался добиться аудиенции у протоиерея Серафима Бирюкова. Но здесь его ожидал немедленный и решительный провал: профессору сразу было заявлено, что именно с ним — Гориславом Костромировым — его высокопреподобие ни под каким видом встречаться не желает и не будет, ибо от его, профессора, неверия почернела и кровоточит самая земля, а не раз высказываемые им публично атеистические убеждения ядовитым гноем растекаются по стогнам престольного града и отравляют незрелые умы и неокрепшие души человеков. С академиками было проще: и с Фаддеем Аристарховичем Чудным, и с Тихоном Адриановичем Хоменко-Лисовским Костромиров был давно знаком. Хотя знакомство это и не доставляло удовольствия ни одному из них троих. Оба академика являлись создателями бредоподобных псевдоисторических концепций и объектом постоянной критики со стороны Костромирова на страницах научной периодики. Впрочем, еще несколько лет назад Горислав Игоревич не отказывался и от публичных дебатов то с одним, то с другим из этих ученых мужей, покуда не понял, что когда душой человека овладевает какая-нибудь мономаниакальная идея, то доводы рассудка и здравого смысла бессильны. Достаточно упомянуть, что результатом «фундаментальных» исследований академика Чудного было доказательство существования русского мирового государства на протяжении нескольких десятков тысяч лет, а не менее гениальные изыскания академика Хоменко-Лисовского позволяли сделать вывод о том, что до самого XIV века истории у человечества не существовало вовсе! При этом Чудный в своих исследованиях руководствовался собственными «новаторскими» достижениями в области эпиграфики и в целом палеографии, а Хоменко-Лисовский — не менее «совершенными» математическими методами и данными вычисленных им астрономических событий. Когда Горислав Игоревич созвонился с академиком Чудным и в коротких словах объяснил цель своего визита, старик немедленно согласился на встречу, оговорив в качестве условия, чтобы она проходила на «нейтральной» территории — в небольшом ресторанчике близ Таганской площади. Костромиров принял решение действовать методом лобовой атаки, поэтому, едва поздоровавшись и усевшись за столик, поинтересовался, что тому известно о земном существовании небесного патрона носимого им ордена — Феофила Мелиссина. Хотя Фаддей Аристархович был уведомлен о том, что разговор предстоит об убийстве трех кавалеров ордена, но все равно заметно занервничал. — Помилуйте! То есть как — что известно? Все и известно! Я хочу сказать: что всем известно — то и мне. Да-с! А что такого особенного мне должно быть известно? Ничего такого особенного. Ну, жил он где-то на рубеже восьмого и девятого веков, был игуменом столичного Студийского монастыря, прославился каким-то особенным монашеским подвижничеством и сугубой аскезой… Вот, собственно, и все. Апочему вас, Горислав Игоревич, это интересует, позвольте узнать? Какая тут связь с убийствами? — Скажите, Фаддей Аристархович, — продолжал Костромиров, проигнорировав встречный вопрос академика, — а что вы можете сказать об агиографической литературе, связанной с именем Феофила Мелиссина? — Литература? Почему — литература? Всего одно «Житие» и существует. Какая уж тут литература! — Какое «Житие»? — насторожился, словно охотничий сеттер, Горислав Игоревич. — Будто сами не знаете! — ответил Чудный, нервно теребя благообразную седую бороду. — То самое, что было составлено в XIV веке монахами Студийской обители, а в следующем веке попало — вместе с бежавшими от османов греками — на Русь и, собственно, послужило основанием для прославления и последующей канонизации преподобного Феофила. — Нет, я не о том. Вы слышали, будто существует другое «Житие», якобы написанное самим Мелиссином? — Чушь! Полнейшая ересь! Я ничего похожего не слышал! — враз раскипятился академик. — А еще говорят, будто существует древнерусский список-перевод этого автобиографического «Жития», созданный в одиннадцатом или двенадцатом столетиях в одном из русских монастырей на Афоне… — Ничего этого не существует! — неожиданно рявкнул Фаддей Аристархович и так хлопнул ладонью по столу, что посуда ответила ему жалобным звоном. Но вдруг столь же внезапно успокоился и поинтересовался у Костромирова с ласковой и довольно лукавой улыбкой: — Или, может, я попусту мечу тут громы и молнии? Может, вам что-то достоверно известно об этой рукописи? Не в недрах ли вашего богатейшего собрания сокрыт сей артефакт? После некоторого колебания Горислав Игоревич решил не раскрывать карты и ответил, что, дескать, в научной среде ходят весьма упорные слухи о существовании рукописи «Жития Феофила» XI–XII веков, но сам он наверняка ничего не знает и какими-либо фактами не располагает, почему и позволил себе побеспокоить Фаддея Аристарховича. — Ну что ж, коллега, — все с той же лукавой и вместе с тем несколько нервной улыбкой заявил академик, — коли вас интересует мое мнение, то оно таково: буде подобная рукопись действительно имеет место быть, то это не иначе как мнимая древность, подделка! Ибо безымянный автор канонического «Жития» XIV века прямо упоминает, что до него никто еще не удосужился живописать духовные подвиги игумена Феофила! — Буду иметь в виду, — ответил Костромиров. — Но напоследок у меня есть еще один вопрос, и на него, я полагаю, вам будет ответить значительно проще. — Я весь во внимании, — заверил академик, величественно склонив седое чело. — Скажите, Фаддей Аристархович, вы были хорошо знакомы с покойными Щербинскими и Пухляковым? Быть может, вас связывали какие-либо совместные, скажем — коммерческие, интересы? — Никаких взаимных интересов, — отрезал Чудный, — шапочное знакомство, не более того. — Тогда позвольте откланяться. — Горислав Игоревич поднялся из-за стола, направился было к выходу, но потом вернулся. — Я полагаю, будет излишним говорить — вы ведь и сами это отлично понимаете, — что вам угрожает серьезная опасность? — Это какая же? — вздернул темные брови академик. — То есть как «какая»? — в свою очередь удивился Костромиров. — Подряд трое кавалеров ордена святого Феофила пали жертвой убийцы. Вы награждены тем же орденом и не считаете, что вам что-то угрожает? Кстати, у вас лично есть какие-либо соображения по этому поводу? У кого может быть мотив к уничтожению лиц, удостоенных сей награды? И главное — что за мотив? — Нет, нет, нет! — замахал руками Фаддей Аристархович, словно гоня Костромирова к выходу. — Мне ничего не известно! Я теряюсь в догадках — и только! Будем надеяться, что это лишь цепь нелепых и случайных совпадений! — Ну-ну, — только и нашелся что сказать Горислав Игоревич; он явственно различил застывший в глазах академика ужас. В тот же день он созвонился, а на следующий — встретился и с академиком Хоменко-Лисовским. Как он и ожидал, разговор с Тихоном Адриановичем оказался ничуть не более продуктивным. Насколько сам Хоменко-Лисовский, обликом своим смахивающий на иссушенного духовной аскезой инквизитора, отличался от Чудного, который скорее походил на благообразного ветхозаветного патриарха, настолько ответы обоих академиков были аналогичны друг другу. Аналогичным было и чувство страха, которое оба ученых мужа явно испытывали перед неведомым истребителем кавалеров ордена святого Феофила. Договориться о встрече с «без пяти минут олигархом» Прошиным оказалось довольно просто. Узнав, с кем и по какому поводу ему придется иметь дело, тот предложил профессору к трем часам следующего дня подъехать в офис компании «РОССНЭК». Как и сказал Хватко, офис Алексея Владимировича Прошина располагался на Осташковском шоссе, между Москвой и Мытищами. Уже издали в глаза Костромирову бросилась группа построек ядовитой ярко-синей расцветки. Подъехав ближе, он обнаружил, что это и есть искомый «РОССНЭК». Прошинский завод заключался в трех корпусах — двух производственных и одном административном, который стоял несколько обособленно. Все здания были, подобно детскому конструктору, сооружены из столь распространенного ныне, особенно за пределами МКАД, материала — из так называемых сэндвич-панелей — и имели вид утилитарно-икеевский. Самый верх офисного корпуса был украшен огромными, стилизованными под церковно-славянскую вязь буквами: «РОССНЭК». Вся территория по периметру была огорожена высоким железным забором, виднелись на нем и несколько следящих видеокамер наблюдения. Встретившие Горислава Игоревича на КПП крепкие ребята в камуфляжной форме внимательно изучили его документы и дозволили проход на объект. Машину, однако, было велено оставить за территорией — дескать, пропуск выписан только на самого Костромирова, но не на его транспортное средство. «Может, они тут не сухарики с анчоусами производят, а боевые отравляющие вещества?» — подумал Горислав, миновав пост охраны. На неусыпно охраняемой территории было чисто и пустынно. Лишь редко высаженные вдоль забора голубые ели да иногда попадающиеся навстречу гастарбайтеры узбекско-туркменской национальности слегка оживляли унылый пейзаж. Последние были молчаливы, спешили уступить дорогу и быстренько скрыться с глаз: не дай бог какой-нибудь чин из ФМС — Федеральной миграционной службы. Когда Костромиров зашел в прозрачные раздвижные двери административного корпуса, там его встретил еще один дюжий охранник. Пока верзила проверял пропуск и сверял с паспортом, Горислав Игоревич с любопытством огляделся — прямо напротив входа, слева от лестницы, ведущей наверх, за бруствером из мешков был установлен пулемет «Максим», очень натуральный, как настоящий, только, пожалуй, чересчур новенький и блестящий. Поднявшись на третий этаж, Костромиров прошел налево до конца коридора и обнаружил наконец кабинет генерального директора. Симпатичная молодая секретарша в приемной попросила его подождать: «Посидите пока на диванчике, Алексей Владимирович вас примет через минуту». Выждав ровно шестьдесят секунд, она распахнула дверь в кабинет начальника. На пороге Горислав Игоревич осмотрелся. Вдоль левой стены обширного помещения стоял длинный стол заседаний; справа, у второй двери, ведущей, видимо, в комнату отдыха или какие иные личные апартаменты, — большой стол, поверхность коего была девственно чиста от бумаг. За этим столом перед открытым ноутбуком и сидел сам хозяин кабинета — мужчина сорока — пятидесяти пяти лет на вид, хорошо сохранившийся, хотя чуть лишнего веса. Когда Прошин поднялся ему навстречу, Костромиров обратил внимание, что тот среднего роста и крепкого телосложения — похоже, когда-то всерьез занимался спортом, и скорее всего, боксом, но не профессионально, ибо нос цел, форма его не нарушена. В лице Алексея Владимировича неуловимо присутствовало нечто бульдожье, выдающее бывшего сотрудника «органов». Над столом хозяина «РОССНЭКа», на стене, вместо обычной картины или фотографии Президента в кимоно и с любимой собакой, висел АКМ, и, когда было покончено с взаимными приветствиями, Горислав Игоревич первым делом поинтересовался, кивнув на автомат: — Настоящий? Или тоже муляж, как «Максим» внизу? — Самый настоящий, — ответил Прошин, — у меня и разрешения все в наличии. Едва профессор попытался задать первый вопрос, как Алексей Владимирович сам перешел в наступление: — Позвольте прежде всего кое-что уточнить, Горислав Игоревич. Из нашего телефонного разговора я понял, что речь пойдет об убийстве трех кавалеров ордена святого преподобного Феофила Мелиссина. Это меня заинтересовало, что и понятно — я сам удостоен чести носить эту награду. Но пока мне непонятно, в чем состоит ваш интерес в этом деле? — Видите ли, — ответил Костромиров, — недоброй волею судьбы я оказался вовлеченным в события, связанные со смертью Руслана Соломоновича Щербинского, да и его племянника — Анатолия Яковлевича. Более того, перед самой смертью профессор Щербинский просил меня о помощи, я обещал, но убийца оказался проворнее — Руслан Соломонович был отравлен до того, как я успел к нему приехать. Все это накладывает на меня некоторые моральные обязательства… — Какие же? — поинтересовался Прошин. — Я должен найти убийцу и отдать его в руки правосудия. — На то есть органы следствия, — возразил владелец «РОССНЭКа». — Следствие не располагает теми сведениями, которыми располагаю я, оно даже не видит очевидной взаимосвязи между этими тремя преступлениями — уголовные дела до сих пор не соединены в одно производство. — И что же, по-вашему, объединяет убийства Пухлякова и Щербинских? — спросил Прошин. — Да вы же сами видите между ними связь, Алексей Владимирович! Я ведь не называл вам фамилии Пухлякова, — заметил Костромиров. — Я был знаком с Рудольфом Васильевичем, — коротко ответил Прошин. — И все же, что, по-вашему, объединяет их смерти? — Как это «что»? Святой Феофил, конечно! — Вот как! — слегка усмехнулся Прошин. — Так вы пришли мне сказать, что кто-то изничтожает лиц, награжденных орденом святого Феофила? — Не совсем так, — в свою очередь усмехнулся Горислав Игоревич. — Впрочем, во всем, что касается этого святого, вы, должно быть, более осведомлены и компетентны, нежели я; ведь вы, а не я полный кавалер ордена его имени. Между прочим, Алексей Владимирович, вам что-нибудь известно о существовании, помимо официального, датированного XIV веком, другого, значительно более раннего «Жития преподобного Феофила»? — Впервые слышу, — отрезал чипсовый барон. Вообще, как отметил про себя Костромиров, в ходе беседы Прошин держался весьма уверенно и спокойно, хотя ответы давал, судя по всему, столь же лживые, что и академики Чудный с Хоменко. — А между тем она существует, — заметил Горислав Игоревич. — Я разумею рукопись «Жития» одиннадцатого приблизительно века. — Возможно, — невозмутимо ответил Алексей Владимирович. — Я не большой специалист в древних рукописях. Но какое это отношение имеет к убийствам? — Как раз этот вопрос я и хотел у вас выяснить, — заявил Костромиров. — Видите ли, после каждого из убийств неведомый доброхот присылает мне очередной отрывок «Жития преподобного Феофила Мелиссина», что, как ученого, меня безусловно радует, но как человека — заставляет глубоко беспокоиться, ибо полного текста я еще не получил, и, следовательно, стоит ждать продолжения… смертей среди кавалеров ордена. — Повторяю, — чуть поигрывая желваками на скулах и едва заметно изменившись в лице, произнес Прошин, — мне ничего не известно о существовании какого-то другого описания земной жизни преподобного Феофила. Не смею задерживать. Горислав Игоревич молча поднялся и, слегка кивнув будущему олигарху на прощание, покинул кабинет. Четверг и начало пятницы не были отмечены какими-либо событиями, за исключением того, что организованное Костромировым обращение ученой общественности, подкрепленное депутатским запросом, возымело-таки действие — дела об убийстве Пухлякова и Щербинских были истребованы в Генеральную прокуратуру и попали в надежные руки старшего следователя по особо важным делам Вадима Вадимовича Хватко. В пятницу Горислав Игоревич обещал быть в институте и принять участие в заседании кафедры, но, по здравом размышлении, манкировал сим мероприятием и остался дома, что, как выяснилось позже, явилось весьма мудрым решением. Около четырех часов дня, когда он, устав ломать голову над возможным потаенным смыслом «Жития преподобного Феофила», отправился на кухню заварить кофе, странные скребущие звуки, доносящиеся из-за входной двери, заставили его насторожиться. Костромиров на цыпочках подошел ближе и приник к глазку: так и есть! На лестничной площадке перед его дверью копошились какие-то два субъекта в лыжных шапочках-масках с прорезями для глаз и рта. Судя по звукам, субъекты явно пытались вскрыть замок путем подбора ключей или отмычек. Горислав бесшумно отступил от двери и, вернувшись в кабинет, набрал номер участкового, которому вкратце и обрисовал ситуацию. Затем вновь поспешил в коридор — и вовремя: на его глазах входная дверь распахнулась и оба злодея проскользнули в прихожую. Увидев перед собой хозяина квартиры, воры на миг остолбенели, и Горислав, не дав им опомниться, шагнул вперед и резким движением сорвал маску с ближайшего: выпучив маленькие красные глазки, на него с ужасом пялился глуповатого вида альбинос. В это мгновение второй «домушник» опомнился, вынырнул из-за спины своего товарища и, подскочив к Костромирову, попытался шарахнуть его по голове увесистой связкой отмычек. Горислав легко уклонился и в свою очередь ответил хорошим ударом правой в живот. Злодей охнул, согнулся и уронил отмычки. Альбинос очнулся от ступора, схватил подельника за шкирку и вместе с ним метнулся за дверь. Костромиров выскочил следом, но оба несостоявшихся грабителя уже с грохотом миновали два лестничных пролета, так что преследовать их не имело смысла. Вскоре Горислав услышал, как хлопнула подъездная дверь. Минут через пять прибыл участковый с двумя сержантами; им пришлось удовольствоваться отмычками, лыжной шапочкой й составлением протокола. Как только сотрудники милиции удалились, Костромиров вытащил из письменного стола все пергаменты с «Житием», аккуратно сложил их в портфель, а затем позвонил Хватко и предупредил о своем намерений немедленно к нему заехать, попросив не забыть заказать ему пропуск. Горислав Игоревич здраво рассудил, что в прокурорском сейфе хранить сей артефакт будет куда надежней. Вадим Вадимович явно пребывал в излишне благодушном расположении. — Ну что, профессор, — заявил он, как только Костромиров переступил порог его кабинета, — за неделю, слава богу, ни одного нового смертоубийства! Может, больше и не предвидится, а? Как сам думаешь? В ответ Горислав поведал о сегодняшнем квартирном налете. — Как видишь, теперь за меня взялись, — сообщил он враз помрачневшему следователю. — Полагаешь, связано? — спросил Вадим. — Убежден. Наверняка за рукописью охотились. Так что я тебе ее принес, пускай в сейфе полежит, так спокойнее. — Будь она неладна! Но ты же не вывесишь на двери записку: «Господа воры, просьба не беспокоить — рукопись в прокуратуре!» Хочешь, я дам команду, чтобы за твоей квартирой последили, так сказать, в рамках расследования уголовного дела? — Дай, — согласился Горислав. — А что там с оставшимися орденоносцами? За ними не стоит последить? — Уже! — ответил Вадим. — Как дела принял к производству, так сразу и дал команду оперативникам установить за всеми четверыми скрытое наблюдение. Пожалуй, твоего знакомца, секретаря-референта, задействую. Благо тот сам любезно предложил свои услуги — уж он-то сможет внедриться непосредственно в окружение твоих заклятых друзей-академиков; ведь операм-то моим я могу поручить лишь «наружку», кто их в профессорские кабинеты допустит, с их-то гоблинскими физиономиями. Ну и еще кое-чего намереваюсь предпринять. Но это уже наша каша. — Вот и славно. А я пока слетаю на родину рукописи — на Святую гору, на Афон. — Это еще зачем? — удивился Хватко. — Мне кажется, что разгадка кроется именно в самой рукописи. Следовательно, стоит узнать все о ее истории. А где, как не там? Ты, главное, пока побереги наших кавалеров — я за них серьезно волнуюсь. — Не извольте сумлеваться, — заверил друга следователь. Когда Горислав Игоревич покидал кабинет, Вадим, удобно откинувшись в поместительном кресле, напевал себе под нос: «У кавалера век не долог… трам-тарм-трам-тарм… и потому так сладок он… трам-тарм-трам-тарм…» От следователя Костромиров, не теряя времени, направился сразу к Афонскому подворью, что на Гончарах. Проехав Котельническую набережную, миновав Яузу, он вырулил в Большой Ватин переулок, и вскоре перед ним выросли белокаменные стены с двумя башнями, надвратной церковью, куполами и большой колокольней. Это и было московское подворье Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне. Горислав был уверен, что с помощью имеющихся у него там хороших и давних знакомых он без особого труда добудет обязательное письменное разрешение на посещение Святой Горы. Обернулось все вполне благополучно, и уже через два дня на третий, вернувшись из Греции, Горислав Игоревич, даже не приняв с дороги душ, первым делом созвонился с одним знакомым доцентом из Историко-архивного института. Проговорив с ним о чем-то не менее получаса, он неожиданно вспомнил, что в спешке даже не удосужился проверить почту. Непростительное упущение! Почтовый ящик профессор открыл с понятным волнением, и оно оказалось не напрасным: внутри лежал большой белый конверт с уже знакомой размашистой надписью по диагонали: «Профессору Костромирову Г. И.». Разумеется, без указания отправителя и обратного адреса. Продолжение «Жития»! А это значит… Однако, едва взяв в руки анонимное послание, профессор тут же понял, что конверт навряд ли содержит более одного листа писчей бумаги — слишком легок и тонок тот был. Не мешкая, Костромиров вскрыл письмо. Внутри действительно лежал единственный листок, причем почти чистый, если не считать одинокого набранного на компьютере предложения. «Следующие две части спросите у следователя Хватко В. В.», — прочитал профессор. В некоторой растерянности поднявшись обратно в квартиру, Горислав набрал номер друга. — Вернулся? — пробурчал Вадим. — А у меня тут, ядрен-матрен… ляпсус вышел. Даже два. — Кто? — только и спросил Костромиров, уже понимая, что оправдались его худшие предположения. — Академик Чудинов и этот… с двойной фамилией. — Хоменко-Лисовский? — Точно. — Когда? — Вчера вечером… Слушай, а откуда ты знаешь, что… — Не усердствуй — мне письмо пришло. — Та-ак, — протянул Вадим Вадимович, — и ты его что, вскрыл? — Вскрыл и прочитал, а там… — Да ты соображаешь, что делаешь?! — перебил его следователь. — А отпечатки пальцев? Надо было позвонить мне, чтобы под протокол… — Не надо срывать на мне зло, — в свою очередь перебил его Горислав Игоревич. — Откуда мне было знать, что в нем? Всего сразу не сообразишь. — Ладно, — вздохнул Хватко. — Так что в письме? Впрочем, молчи — я сейчас сам к тебе приеду. — Жду. И захвати продолжение «Жития». — Ты и про это знаешь? Ладно, жди. Через полчаса раздался звонок в дверь — прибыл Вадим. Старший следователь был угрюм и подавлен. Он молча прошествовал на кухню и тяжело осел на табуретку. — Плесни мне водки, — сказал он вместо приветствия, кидая на стол кожаную папку. Исполнив просьбу друга, Костромиров, который тоже не имел видимых причин для веселья, сел напротив, подпер подбородок руками и приготовился слушать. Но Вадим в прежнем мрачном молчании пробежал глазами послание анонима, потом расстегнул папку и протянул Гориславу две стопки пергамента в прозрачных файлах: — Вот они, эти следующие две части. Знаешь что? Давай начнем с них. Вдруг там какой ключик? Сможешь — с листа и вслух? А то я в этих чертовых завитушках, как ни пыжился, ни черта не понял. Горислав возражать не стал. Те паче что ему самому не терпелось узнать продолжение таинственной истории Феофила Мелиссина. Глава 8 ДЕМОНЫ АМАСТРИАНА «— Эх, обидно, что мы лишились всех денег, — с сожалением сказал Григорий Камулиан, выходя вслед за остальными из дверей фускарии в ночную тьму, — ибо теперь придется нам волей-неволей разойтись по домам, не осчастливив своим посещением и любовью ни одну из гетер в Кифи. — Ну, ты-то не потерял ни единого медяка, — успокоил его проексим Воила, — так, может, наскребешь несколько милиарисиев для себя и друзей? — Опомнитесь, несчастные! — в притворном ужасе вскричал Арсафий Мономах. — Разве вы не видите, что улицы пустынны, а огни в тавернах погашены? Продолжая бродить по городу в столь неурочный час, мы нарушим установления городского Эпарха! Что, если заметит нас ночная стража? — Друзья мои, утешьтесь, — вступил в разговор неугомонный Трифиллий, — я отведу вас в заведение, в котором у меня открыт неограниченный кредит и где, клянусь мужественностью Приапа, все удовольствия нам доставят в долг! И помните, что с нами проексим Петр Воила, — кто осмелится задержать адъютанта доместика гвардейской тагмы экскувитов? — Не только осмелятся, но и почтут за счастье, — мрачно проговорил Воила. — Ни денег, чтобы откупиться, ни подписанного Никтэпархом пропуска у меня при себе нет, а мой командир — доместик Иоанн Пикридий — пребывает в постоянной вражде с главою тагмы арифм и начальником ночной стражи — друнгарием виглы Алексеем Мусулемом, ибо первый держит руку августы, а второй — императора. Так что задержать экскувипгора для стражников будет просто делом чести. — В таком случае и для нас дело чести — надуть копьеносцев виглы! — воскликнул Петр Трифиллий. — А что скажешь на это ты, Феофил? Ведь ты — единый из нас не почтен никаким саном и потому рискуешь больше всех, ибо стражники могут не только упечь тебя до утра в узилище Халки, но и примерно выдрать плетью! Я несколько рассеяно ответил, что предпочел бы уединиться в своем доме и поспать. — Э! Да я вижу, ты никак не забудешь чертова агарянина! — заметил Трифиллий. — Успокойся, любезный Мелиссин, душа твоя явно осталась при тебе и не попала в лапы демонов. Если, конечно, за таковых не почитать Камулиана, меня и всех остальных. Однако для поднятия духа тебе явно необходима женская ласка. Потому, друзья, решено: следуйте за мной в известную только вашему Трифиллию потаенную обитель Афродиты! Я буду вашим вожатым этой ночью, и да уподоблюсь я покровителю путников Гермесу или благой вестнице богов Ириде, но не мрачному старику Харону! Сказав это, он подхватил под руки меня и Камулиана и живо повлек куда-то в ему одному известном направлении. Мономах и Воила последовали за нами. Пройдя кривыми и порядочно грязными переулками где-то между базиликой святого Иоанна и цистерной Бона, мы выбрались наконец на широкую, вымощенную каменными плитами Месу. Однако едва мы миновали руины крепостных ворот старой стены Константина и подошли к мраморным львам, охраняющим пятиглавую громаду храма Святых Апостолов, как услышали тяжелые шаги и лязг железа. К нам приближались ночные стражники виглы! — Разбегаемся в разные стороны, друзья! — прошептал Арсафий Мономах. — Пусть каждый скроется в темноте какого-нибудь переулка, тогда проклятым копьеносцам (да выест им глаза проказа и поразит их члены гангрена!) нас не достать! — Верно! — также шепотом поддержал его Петр Трифиллий. — А позже встретимся на Мавриановой улице, у Каменных Ворот, — именно там и стоит нужный нам притон. До встречи! И, не дожидаясь, пока стража нас увидит, мы все бросились бежать кто куда. Я нырнул под каменное перекрытие ближайшего ко мне портика, затем, стараясь поднимать как можно меньше шума, прокрался вдоль стены какого-то дома и стремглав понесся по открывшейся за ней узкой улице. Направлялся я на юг, в сторону Ликоса — туда, где находился мой дом, ибо у меня и в мыслях не было являться на встречу к Каменным Воротам — на сегодня приключений с меня было вполне достаточно! Не помню, сколько времени я плутал по кривым проулкам квартала Константианы, но только очень не скоро очутился я на небольшой площади, у подножия мраморной Маркиановой колонны, и понял, что каким-то образом пропустил нужную мне Воловью улицу и оказался значительно восточнее, чем следовало. Повернув назад, я взял левее и побежал, как мне казалось, в верном направлении. Миновав некую неузнаваемую в ночной тьме, немощеную и изрытую зловонными ямами улицу, застроенную тесно лепившимися друг к другу высокими, порой в восемь — десять этажей, деревянными и кирпичными строениями, чьи забранные железными решетками окна не оживлялись ни одним огоньком, я вышел к нимфею с безголовой статуей Посейдона. Почувствовав сильную жажду, я напился из нимфея холодной, несколько отдающей затхлостью воды и огляделся. Место, где я оказался, было мне совершенно незнакомо: вокруг теснились узкие фасады доходных домов с высоко поднятыми над землей и значительно выступающими вперед террасами; несколько в стороне виднелась церквушка — на ее куполе тускло серебрился в лунном свете большой, чуть покосившийся крест. Куда же я забрел? Подойдя ближе к церкви и вглядевшись, я с удивлением узнал часовню святейшей Богородицы Мирелеон, где хранится ее мироточивый образ, писанный еще Лукой-евангелистом. Это значило, что я вновь сбился с пути. Свернув в одну из южных арок между зданиями, я опять окунулся в паутину маленьких улочек, перекрестков и тупиков, стараясь держаться нужного мне направления. То и дело натыкаясь в темноте на кучи нечистот и гниющих отбросов, пытаясь не обращать внимания на крадущиеся следом за мной по стенам домов тени и горящие в ночи красным огнем глаза бродячих псов, я — на этот раз — медленно и осторожно пробирался по хитросплетению мостовых Великого Города. Ни единой живой души не попадалось мне по пути. Улицы были пустынны и мертвы; кое-где в подворотнях виднелся мерцающий и колеблющийся свет редких фонарей, да изредка ночную тишину нарушал резкий лай собак, звук падающей с ветхих крыш черепицы и какие-то далекие и глухие вскрики. Я спустился по довольно широкой каменной лестнице, завершающей очередную улицу, и попал в кривой, как сабля сарацина, проем между зданиями, который мне был слишком хорошо известен, — это был крытый переулок Вона, место, куда даже днем не проникал ни единый луч солнца, место, где я не раз вкушал радости продажной любви. В тесных каморках его домов, почерневших от копоти постоянно горящих светильников, ютились только жрицы порока и профессиональные нищие. Однако переулок этот был еще дальше от моего дома, нежели площадь Маркиана и часовня Мирелеон, ибо, разветвляясь надвое, подобно букве «юпсилон», он одним своим рукавом выходил на Филадельфий близ форума Тавра, а вторым — на зловещий Амастрианский форум, место публичных казней. Устав кружить в ночи, я вошел под его мрачные, озаренные красноватыми бликами висящих почти у каждой двери фонарей своды и побрел в сторону Месы. Вокруг меня беспорядочно метались причудливые дрожащие тени, воздух был напитан зловонными испарениями, а слух оскорбляли доносящиеся из распахнутых окон звуки: чей-то хриплый смех, стоны поддельной страсти и пьяная брань. Впервые попав сюда ночью, я решил, что именно так наверняка и должен выглядеть Тартар. Выйдя наконец на гранитные плиты Филадельфия, я невольно остановился, с особенным удовольствием, после смрадной духоты переулка Вона, вдыхая набегающий со стороны Золотого Рога легкий свежий ветерок и разглядывая залитый неверным лунным светом город. Справа от меня мерцали купола храмов монастыря Христа Непостижимого и смутно чернел силуэт триумфальных ворот, знаменующих былую военную славу империи ромеев. Дальше, за воротами, простирался сейчас для меня невидимый, величественный и самый большой в городе форум Тавра, украшенный конными статуями императора Феодосия Великого и сыновей его — Аркадия и Гонория, некогда поделивших между собой восточную и западную части ромейской державы. Прямо передо мной высились сумрачные профили огромных арок главнейшего из акведуков Константинополя — водопровода императора Валента, забирающего прохладную живительную влагу с предгорий Фракии, чтобы доставить ее в мраморный нимфей форума Тавра. Все это был Месомфал — средостение Великого Города. Слева, где на Филадельфии теснились многочисленные эргастирии мироваров, лавки парфюмеров и дрогистов, а ночной воздух был напоен густой смесью ароматов амбры, мускуса, алоэ, нарда, киннамона, бальзама и ладана, виднелся вход на Амастрианский форум. После некоторого раздумья я повернул именно туда. Когда бы я направился к Тавру, то с площади мог бы попасть как раз на Маврианову улицу и, пройдя мимо усыпальницы великомученика Фирса, выйти к Каменным Воротам, где уговорились встретиться мои друзья. Однако я уже решил не являться на эту встречу и желал только одного — поскорее добраться домой. Я помнил, что где-то в левой части Амастриана начинается та самая Воловья улица, которая должна была вывести меня к долине Ликоса, поэтому решительно зашагал к форуму. Пройдя через темный проем арки императора Ираклия, я ступил на мощенную цветным мрамором прямоугольную площадь. Она была совершенно безлюдна и вся облита бледно-голубыми, словно расплавленное серебро, лучами ночного светила. Пока я шел к центру форума, гулкое эхо моих шагов, отразившись от его мраморной оправы, вспугнуло целую стаю нетопырей, которые вылетели из-под высоких каменных сводов и бесшумными черными молниями заметались над головами статуй и между причудливыми капителями колонн и пилястр, заставив меня невольно вскрикнуть от страха и неожиданности. Форум по всему периметру был обрамлен сплошной стеной беломраморных портиков, колоннад и галерей, украшенных поверху бесчисленными языческими изваяниями, которые многие поколения автократоров и василевсов ромеев усердно собирали со всех пределов империи: из городов и храмов Италии, Азии, Эллады и Африки. Множество самых разных идолов теснилось и на самой площади, огромнейший из которых — всевидящий Гелиос в сверкающем венце — управлял квадригой вздыбивших копыта коней. На золотой колеснице, запряженной львами, с зубчатой, подобно башне, короной на голове, в окружении безумствующих корибантов и куретов мчалась мраморная Рея-Кибела — Великая Идейская мать богов, или двуполая Агдитис, требующая от неофитов принесения ей в жертву собственной мужественности. Тут же рядом высились постаменты странных божеств Египта: псоголового Анубиса, вставшего на задние лапы, внушающего ужас крокодила-Себека, некогда чтимого в Саисе, таинственного Сераписа Птолемеев и двурогой Исиды с младенцем Гором на руках, оплакивающей своего мужа и брата, вечно умирающего и воскресающего Осириса. Распростертый на земле агонизирующий Геракл соседствовал с целым выводком злобных крылатых гарпий, чьи имена — Аэлла, Подарга, Аэллопа, Окипета и Келайно — указывали на происхождение их от стихий Мрака и Хаоса; Минотавр Астерий — ужасный плод противоестественной связи Пасифаи и быка — горделиво являл свои нечеловеческие стати, а по углам форума, на усеченных пирамидах из черного обсидиана, свивали кольца четыре бронзовых дракона с раскрытыми в беззвучном рыке пастями. Это были: чудовищный Дельфиний — страж древнего прорицалища Фемиды, многоглавый Тифон — исчадие Геи и Тартара, обвившийся вкруг древа с золотыми яблоками Ладон и, наконец, порождение Ехидны и сестра Сфинкса — устрашающая крылатая Химера с головами льва, змея и козла. Я остановился в центре площади около фиалы, сотворенной неизвестным мастером в виде гигантского мраморного змея Урабороса, кусающего собственный хвост, и стал высматривать проход на Воловью улицу, но не мог приметить ни малейшего просвета среди зданий. Решив, что во всем виновата ночь, скрадывающая привычные очертания предметов, я принялся вглядываться внимательнее. Тщетно! Необходимо было покинуть освещенный луной участок форума и обследовать расположенные слева портики, однако что-то препятствовало мне двинуться с места и заняться поисками. Некий внутренний голос настойчиво предостерегал меня от этого шага: всей душой я внезапно ощутил неясную, но от этого не менее реальную опасность, таящуюся в недрах сгустившейся под мраморными сводами темноты… Между тем, в это самое мгновение странный шелестящий звук коснулся моего слуха. Казалось, тысячи каких-то маленьких существ шуршат там, в этих сумрачных обителях древних божеств! И хотя я совершенно никого не видел, но страх, подобно скользкой гадюке, уже заполз и поселился в моем сердце. Боже! Боже! Как передать словами охватившие меня тогда чувства? Словно чья-то ледяная рука вдруг сжала мне горло — дыханием мое стало прерываться, члены отказывались слушаться, а воля — повиноваться разуму. Странный шелест усиливался и становился похож на тихий глухой ропот морских волн, набегающих на пологий берег. Одновременно мне стало казаться, что тьма, клубящаяся под аркадами, массивными перекрытиями сводов и архитравами порталов, в глубине колоннад и галерей, покидает свои убежища и медленно, но неотвратимо вытекает на цветистый мрамор форума, подобно невиданному черному туману пожирая бледное серебро лунного света. Обливаясь холодным потом, я замечал, как кольцо мрака, ползущего из своих прежних укрывищ, все более сужается, захватывая новые и новые оргии Амастриана. Позы окружающих меня идолов неуловимо менялись: головы божеств, демонов и чудовищ поворачивались ко мне, я чувствовал давящий взгляд их пустых глазниц! Крылья грифонов, гарпий и пышногрудых сирен слегка трепетали, драконы и василиски извивали свои змеиные тулова, и угольно-черные языки тьмы струились у их подножий! Стремясь избавиться от ужасного наваждения, я плеснул себе в лицо водой из фиалы, но и прохладная влага не доставила мне облегчения и не рассеяла обступающих меня призраков. Прежний шелестящий звук стал походить на злобный шепот тысяч невидимых уст, мне чудились тихие зловещие голоса, повторяющие: «Он наш! Он проклят! Стечет плоть его на землю, как вода, и станет неразличим весь его облик, и неприкаянный дух его будет вечно бродить по сумрачным стогнам Аида!» Вот словно глухой жалобный стон или вздох родился где-то в самой глубине ночи и пронесся над площадью, и тотчас следом — протяжный собачий вой, тихий безумный смех и горький безутешный плач послышались со всех сторон, потрясая остатки моего рассудка. Не смея шевельнуть ни одним членом, я стоял в полнейшем оцепенении и наблюдал, как некая, внушающая безотчетный ужас высокая женская фигура в ниспадающих до самой земли и словно бы струящихся длинных траурных одеждах выступила из тени и стала медленно приближаться ко мне. В высоко поднятой правой руке темным огнем пылал смоляной факел, и змеи с мерзким шипением дыбились над головою ее, подобно гигантским могильным червям клубясь и извиваясь в распущенных седых волосах. Как не узнать было сего морока: богиня мрака, призрачных видений и злобного чародейства — порождение Хтоноса, ночная охотница Геката, которую латиняне именовали Тривией, демоном трех дорог, поклоняясь ее кумирам на распутьях, перекрестках и среди могил, — явилась моему взору в окружении своры черных псов с горящими кровавым огнем глазами! Две ее неизменные спутницы — Ата и Мания, божества помраченного разума и дикого безумия — с тихим смехом следовали за ней по пятам, и бесчисленный рой похищенных ими заблудших душ, похожих на нетопырей и ночных мотыльков, с жалобным писком и пугающим шелестом мириад крыльев кружил над их головами, образуя подобие уходящего в беспредельную вышину черного вихря. Я ощущал, как душа моя вместе с дыханием стремится покинуть тело и слиться с этим бесконечным вихрем, как все мое существо жаждет сладостного забвения и покоя, даруемого безумием! Воля к жизни истекала из меня подобно живительной влаге из усыхающего источника Гиппокрены; рвались невидимые нити, связующие мою бессмертную сущность с бренной плотью, а в голове неумолчно звучал тихий вкрадчивый голос коварной Гекаты: — Радуйся, смертный! Час твой пришел, и ныне тебя поведу я в глубины ЭребаШутъ наш лежит мимо смрадных устьев Аверна, через глубокие воды Эвнои и Леты, в коих утонет несчастная память грехов и скорбей, что гнетут тебя долу. И мирское, и тварное — все без следа расточится в хладе Коцита и пламени жгучем Пирифлегетона. Там, в царстве бесплотных теней, в пустынной обители Дита, где недвижимы мутные омуты и Ахеронта и Стикса, ждет нас начало пути во владения мудрого Орка — и дальше, мимо Стигийских болот, где навсегда ты оставишь и скорбь, и грызущие сердце заботы, прямо к лугам Асфоделя, к блаженным полям Елисейским! Радуйся, смертный! Ибо навек позабудешь ты страх, нищету, и позор, и невзгоды. Муки и тягостный труд не будут страшить тебя боле. Голод, болезнь и унылая старость уже до тебя не коснутся! Танатос-Смерть и брат его Сон на том. обитают пороге, станут они навевать на тебя сонм сновидений приятных, коли ты верно будешь служить владыке Гадеса — Плутону! Жалобный щебет мириад исторгнутых душ и радостный смех безумных божеств вторили словам Ночной охотницы. Черные псы, с кровавыми угольями вместо глаз, дыбили шерсть на горбатых загривках, щерили хищные пасти, истекая тягучей ядовитой слюною. Словно завороженный, недвижимо стоял я, не умея отвести взгляд от зловещей хтонии. Лик ее был темен, и только глаза, в которых плескалось ненасытное пламя Аида, подобно двум ярким светильникам пылали в лунном сумраке, впиваясь в мой разум, гася сознание… Неожиданно страшное видение задрожало и стало меркнуть; шумные радостные возгласы: «Вакх! Эвое!» раздались с противоположной стороны форума! Стягивающие меня путы мгновенно исчезли, и, обернувшись, узрел я прекрасного обнаженного юношу, высокое чело которого было увито листами винограда, а в руках сиял серебряный кратер. Веселая толпа менад и бассарид, одетых в шкуры пятнистых оленей, подпоясанных задушенными гадами, с длинными спутанными волосами, потрясая увитыми плющом фаллообразными тирсами, в оргиастическом восторге следовала за ним. Это они столь шумно славили свое божество — плодоносящего и любвеобильного Диониса-Загрея, а непристойно льнущие к ним козлоногие сатиры и безобразно возбужденные рогатые силены подвывали своим подружкам хриплыми пьяными голосами, потягивая вино из кожаных мехов. И вновь услышал я обращенные ко мне слова, и лились они подобно елею и меду: — Сын человечий, не слушай коварной Гекаты! Счастья себе не добудешь, спустившись в безвидный ты Тартар. Медной стеной огорожена мрачная пропасть Аида, трижды ее окружила своим покрывалом из тьмы порождение Хаоса — Никта. Нет, не покой и забвенье найдешь там, но горе и муки! Мерзкий Харон и ужасные дочери Стикса — Зависть, и Ревность, и Ненависть — в той глубине обитают. Цербер трехглавый и боль приносящие Керырвать станут тонкий эфир твоей стонущей в трепете тени. Страшная видом Мегера и орудье Гекаты — Эмпуза — высосут кровь твоих жил и обгладывать примутся кости. Прочие твари Эреба — несытая Ламия, Граи — выедят чрево твое и пожрут твои сердце и печень! Сын человечий, не слушай коварной Гекаты! Знай, что скорей обретешь ты забвенье, забудешь земные заботы, коли ко мне ты пристанешь, к моей вечно радостной свите. Чествуй меня возлияньями влаги пьянящей: соком лозы виноградной и семенем, данным богами, мой окропляй ты алтарь, ведь иной я не требую жертвы! Мигом умчатся тревоги, рассеются мрачные мысли — все сокрушает оковы дарованный мною напиток! Радостным смехом и возгласами веселья приветствовали слова Диониса его козлоногие и рогатые спутники, а полуобнаженные менады и бассариды в едином восторженном порыве взметнули ввысь увитые плющом тирсы и вновь вскричали в блаженном экстазе: «Эван! Эвое!» Живительное тепло разлилось по моим жилам, и возбуждение распространилось по всем членам, в некоем забытьи протянул я руки к пленительным призракам… Но что это? Образ юного прекрасного бога стал неожиданно таять, черты его как-то расплылись и обрюзгли, прекрасные волосы поредели, стройные члены искривились — и вот предо мной уже не юноша, но грузный старик с огромным выпирающим чревом, покрасневшим носом и слезящимися глазками, который едва стоит на дрожащих и заплетающихся ногах! Верная свита, издавая горестные вопли, подхватила под руки своего поблекшего кумира и повлекла его назад, в спасительную тень забвения. Но мрак еще не успел окончательно скрыть эту ужасную метаморфозу, как уже иное видение предстало моему взору. Одинокая величавая фигура появилась в круге лунного света, и, когда она приблизилась, я увидел, что это молодой муж: был он безбород и светел ликом, сияние же очей его казалось подобным сиянию вечерней звезды. Гордо простерши ко мне руку, он заговорил: — Оставь позабытых богов! Их храмы давно опустели, и не дымятся кровию жертв алтари в них, не слышится пение мудрых фламинов и юных весталок, салии в плясках не славят Квирина и мощного Марса, авгуры уж не следят за полетами птиц, все кануло в Лету! Знай, благонестье не в том, что, в смирении ниц повергаясь, молишь униженно в храмах Творца ты иль нижешь обет на обеты. Но в созерцанье всего при полном спокойствии духа. Если как следует это поймешь, то природа иною сразу предстанет тебе, лишенной хозяев надменных. Руку лишь мне протяни — и весь мир обретешь во владенье: дам тебе то я, что боле никто дать не в силах, — власть и свободу! Собственной воле ты будешь обязан всему и, конечно же, дружбе со мною. Что же касается платы… это потом мы обсудим… Отступив в страхе и недоумении, но исполненный сладкой отравой соблазна, я мысленно вопросил сего духа: как имя его? И услышал в ответ: — Много имен у меня: Саммаэль, и Решев, и Нергал, и Хелен беншахар, и Пазузу… Греки когда-то Геспером меня величали, римляне — чтили меня как звезду, что сияет всех ярче… Я — Люцифер! Я — Князь мира сего и владыка Шеола! Руку скорей протяни — и заключим союз наш с тобою… И ум мой пришел в смятение, ибо был я всего лишь человек и не чувствовал достаточной силы в сердце ответить подобно Ему: «Отойди от меня!» — и велико было искушение, и взалкала гордыня моя земного величия, и зрил я уже все царства мира и всю славу их у своих ног, и мнил я себя подобным барсу, медведю и льву, и на голове моей уже сверкали десять диадем… Вдруг гулкий удар потряс эфир, и низкий протяжный звук повис над городом — это проснулось медное билосимандра Святой Софии! И тотчас симандры сотен прочих храмов, базилик и часовен богохранимой столицы откликнулись и стали вторить ему радостным перезвоном, призывая православных и приветствуя первые лучи солнца, блеснувшие на востоке. Сливаясь в единый торжествующий хор, неслись звоны из церквей святой Анны и мученицы Зои в Девтероне, храмов во имя святых Иоанна, Николая и Георгия в Кикловии, мучеников Платона, Мокия, Агафоника, Фирса и Феклы — из разных концов города, дворцовых базилик Петра и Павла, Сергия и Вакха, часовен святого Лазаря и святого Марка, и многих, многих других. А следом, немедля, с пронзительным криком, вспыхнув как пук соломы, в дыму и пламени исчез Люцифер, сгинул древний змий, называемый Диаволом и Сатаною и обольщающий всю Вселенную! Я же, осенив себя крестным знамением, без сил опустился на мраморные плиты проклятого Амастрианского форума». Глава 9 ЛИСТОЛАЗ УЖАСНЫЙ «Аптекарь: Всыпь этот порошок в любую жидкость и выпей все. Имей ты больше сил, чем двадцать человек, — умрешь мгновенно. Ромео: Вот золото, возьми». В. Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник) Горислав Игоревич закончил чтение и перевел вопросительный взгляд на Вадима Хватко. — М-да… картина яркокрасочная и поучительная, не спорю, — резюмировал тот свои впечатления после минутного молчания. — Даже меня, ядрен-матрен, пробило: древний змий… мраморные плиты Амастрианского форума… Жаль, что в картину наших преступлений вся эта живопись не вносит ясности ни на йоту… Ох, грехи мои тяжкие! Плесни-ка мне еще водки. — Теперь твоя очередь, Вадим, — заметил профессор, наполнив рюмку и достав из холодильника закуску, — поведай о двух последних… ляпсусах. Хватко жестом отказался от тарелки с нарезанной копченой колбаской и, метнув в горло содержимое рюмки, со вздохом начал: — Значит, опуская лишние детали… Короче, буду краток… а ты не перебивай! — Чувствовалось, что Вадим Вадимович порядком смущен своим служебным промахом. — Значит, вот… Как и обещал, я приставил к Чудному и Хоменко-Лисовскому «наружку». Результатов — ноль. И только вчера — не от «оперов», а из косвенных источников — вдруг узнаю, что академики забили стрелку. То бишь договорились поужинать в ресторане вашего Центрального Дома ученых, что на Пречистенке. Только известно мне об этом стало за какие-то десять-пятнадцать минут до их встречи. Что делать? «Прослушку» установить уже не успеваем… Да и не так это просто, сам знаешь… Ядрен-матрен! Ладно. Хватаю твоего «эсэра» Пеклова, ну, секретарь-референт который (благо под рукой был), пару «оперов» посмышленей — летим в ЦДУ. А в «Серой гостиной» — так тамошний банкетный зал называется… Да, знаю, что знаешь! Не перебивай, говорю! Так вот, в банкетном, где эти старпёры разместились, все столики, как назло, заняты. Зальчик-то, понимаешь, виповский, всего на тридцать мест. Поскольку меня они в лицо знать не могли, прошелся я пару раз мимо них — чтобы хоть посмотреть, чем они заняты. Ничем особенным: сидят, перед каждым — по полному бокалу красного вина, но пить не пьют, а ведут тихую беседу. Делать нечего, упадаю в ножки Пеклову, прошу, чтобы попытался подсесть к ним. Дескать, вот так встреча, слово за слово, то да се… Встретили они его культурно, вроде как даже обрадовались… Дело в том, что, пока тебя не было, Андрей, по моей опять же просьбе, свел с ними обоими знакомство. Кстати, очень преуспел. Да… Встретили его приветливо, как положено меж интеллигентных, только почти сразу после взаимных расшаркиваний Фадцей Аристархович цепляет нашего эсэра за локоток, отводит в сторонку и шепчет на ушко: извиняйте, мол, Алеша, у нас с Тихоном Адриановичем сегодня приватная встреча и все прочее… в общем, послал. Но эсэр парень упорный, старательный — к Хоменко-Лисовскому метнулся: я, говорит, вам не помешаю, у меня, дескать, тоже до вас важное, срочное дело. Но Тихон этот двоякофамильный только головой покивал сочувственно: никак, мол, невозможно, давайте завтра. Тогда «нажал» я на администратора, чтобы нам освободили соседний столик, и с одним из «оперов» за ним разместился. Поначалу, правда, толку с того вышло мало: хотя разговор промеж академиков минута от минуты горячее становился, но беседовать тем не менее старались полушепотом — ничего почти не разобрать, так, обрывки фраз… Слышу только, как Тихон в чем-то Чудного словно бы убеждает, отдать, что ли, чего-то, «пока она не принесла нового горя». А тот в ответ бородой трясет: никак, дескать, невозможно… Вдруг Тихон вытаскивает из портфельчика папку и решительно — шварк ее на стол. Чудный обложечку только чуток приоткрыл и аж руками замахал — убери, грит, ее, убери, Христа ради! И по сторонам испуганно — зырк-зырк… Когда он в папку заглядывал, я тоже изловчился-таки в нее взгляд просунуть… и углядел пачку желтых листиков. Листики я эти опознал в момент — тютя в тютю такие же, какие тебе аноним прислал. Ага, кумекаю, так вот про что у них речь! Потом Тихон в туалет отлучился, руки, типа, помыть — как раз им салат подали, — а Фаддей Аристархович тем временем закурил… и, смотрю, достает из кармана какую-то бумажку и читает. Прочел, значит, головой закрутил, захихикал — то есть поначалу вроде позабавила она его. А потом точно подавился и хихикать перестал; и тут его икота проняла — икает и икает, смех да и только! Разобрало, в общем, старика не на шутку, и потянулся он тогда за вином, чтобы, понятное дело, запить… Гляжу, а он почему-то не свой бокал берет, а тихоновский, а тому — Тихону — ставит свой. Что за притча, думаю? Тут Хоменко-Лисовский вернулся — мрачный, как инквизитор; даже не мрачный, а какой-то… перевернутый — бледный, в испарине… или напуганный так, словно в сортире с покойным Пухляковым и обоими Щербинскими разом повстречался. Только он сел, а Чудный, отыкавшись, предлагает тост: помянем, говорит, коллег наших невинно убиенных Пухлякова со Щербинскими. После чего отхлебывает слегка из своего бокала и выжидательно эдак смотрит на сотрапезника. Но Тихон Адрианович тоста не поддержал, а даже напротив, напрягся как-то весь. А Фадцей Аристархович ну его подначивать: что, дескать, не пьете? Отчего манкируете? Или обиду какую затаили на покойных? Я же вон помянул, а вы как же?.. Мне на миг показалось, что Тихон свое вино сейчас Аристарховичу в лицо выплеснет. Но нет, сдержался, только пятнами пошел. Тут к Чудному официант подвернулся: «Вас к телефону просят». Я еще больше удивился: кому надо в ресторан звонить, когда сейчас у всех мобильники? А у Чудного мобильный имелся, это я точно знал. Дело, думаю, неладно. Только что предпринять? Сидим, ждем. Вдруг, батюшки! Смотрю, Тихон Адрианович посидел-посидел, а потом двигает бокал Чудного к себе, а из своего, как бы ненароком, отливает чуток прямо в салат Аристарховичу (чтобы, значит, неполный был) и ставит, соответственно, ему. Тогда бы мне вмешаться, конечно, пресечь, но… в этот самый момент возвращается Чудный, а Хоменко-Лисовский прямо сразу, тот еще и сесть не успел — с места в карьер, что называется, — подъемлет свой фиал и восклицает: «В самом деле, коллега, усопших помянуть надо!» И единым духом осушает до дна. Фаддей Аристархович эдак удивленно на него глазами захлопал, потом вздохнул словно бы с облегчением… упал и умер. Тихон Адрианович ахнул, бокал свой выронил и кинулся к сотрапезнику — принялся его трясти, по щекам бить (чтобы в сознание вернуть — да уж куда!), а потом как заголосит заполошно: «Доктора! Доктора скорее!» Мы тоже, понятное дело, вскочили, подбежали — да уж поздно, пульса не было… А пока я одной рукой номер «скорой» набирал на мобильнике, а второй наручники для Хоменко-Лисовского доставал, тот, ареста не дождавшись, схватился за сердце и моментально-летальным образом отправился следом за товарищем… Вот такая история. — А причина, — с нетерпением воскликнул Костромиров, — причина-то их смерти какая? — На текущий момент, как уже говорил, следствие располагает лишь предварительным заключением эксперта. Но и оно наводит, так сказать… — Тут Вадим вытащил из внутреннего кармана два листа с печатным текстом. — Вот, цитирую: причиной гибели обоих послужил строфантин — ядовитый гликозид, останавливающий работу сердца; относится к высшему классу токсичности… без цвета и запаха… легко растворим в спирте, несколько хуже — в воде… средняя летальная доза для человека — один миллиграмм… ну, дальше тут не столь… ага, вот! Этот самый гликозид является экстрактом растения, произрастающего в джунглях Южной Африки. Эффективного антидота не найдено. — С гарантией, значит… — задумчиво пробормотал Горислав. — М-да, по всему выходит, что они друг дружку отравили? Но зачем эта чехарда с заменой бокалов? Чего-то я не совсем понимаю… — В кармане Фадцея Аристарховича Чудного при первичном осмотре я обнаружил записку — клочок бумажки со словами: «Sic!Ваше вино отравлено». — Феерично! — восхитился профессор. — Это многое объясняет. Логично предположить, что Тихон Адрианович получил аналогичное предупреждение, например, во время посещения туалета. — Это все усложняет, — не согласился следователь, — и ничегошеньки не объясняет. Когда бы не эта треклятая записка, я бы с чистой совестью решил, что убийца — один из академиков, а значит, дело можно считать почти закрытым. Во всяком случае — не опасаться новых убийств. А так… — А с манускриптом что? — перебил его ученый. — Одну часть, как я понял, ты изъял у Хоменко-Лисовского, а откуда взялась другая — пятая? — Пятый кусок твоей драгоценной книжки обнаружен при обыске на квартире академика Чудного. Поскольку он автоматически превратился в подозреваемого, у меня появились все законные основания для его производства. — Так я и думал, — протянул Костромиров, — а… Их разговор прервал звонок на мобильный следователя. — Странно, — сказал Хватко, — номер не определяется… Кого еще черт… Да, слушаю! Да. Да. Я веду следствие, и что? Что-о? Что-что?.. Никого я к вам не подсылал!.. Хорошо, сейчас приеду и разберусь на месте. А вы там не самоуправствуйте, ясно? — Что еще стряслось? — спросил Горислав. — Прикинь, этот твой, ядрен-матрен, добровольный помощник — Пеклов — только что ворвался в кабинет к самому владельцу «РОССНЭКа» Прошину и буквально терроризировал того! Я тебе говорю! Кто, думаешь, мне сейчас звонил? Сам Алексей Владимирович'и звонил, возмущался. Говорит, Пеклов «предъявил ему обвинение» во всех пяти убийствах махом! Ну не идиот ли малахольный? Вообразил из себя, понимаешь, невесть кого… Фемиду-Немезиду! Их чипсовое величество, понятное дело, негодует… Поеду. Очень уж впечатлительный молодой человек — я про эсэра нашего… Я еще давеча заметил, что он принял всю эту историю слишком близко к сердцу. Особенно последние две смерти — чуть ли не себя в них винит: был, дескать, рядом, а не предотвратил. Хотя что он мог сделать? Там только мой косяк… Поеду. Как бы чего не вышло. — Я с тобой, — заявил Костромиров, решительно поднимаясь, — тем более ты выпил, так что поедем на моей. Кстати, выйдет быстрее. — Согласен. — Скажи, Вадим, — поинтересовался Горислав уже по дороге на Осташковское шоссе, — а кто звонил Чудному, там, в ресторане, удалось отследить? — Отследили, — мрачно ответил следователь, — звонили из ближайшего телефона-автомата; разговора не было: Чудный: алло? алло? А там — молчание, а потом положили трубку. По приезде в офис «РОССНЭКа» в кабинете гендиректора друзьям открылась следующая волнительная картина: сам Прошин стоял в углу, окруженный целой толпой рослых «эсбэщников», а в центре помещения, на одиноком стуле, гордо восседал их секретарь-референт с подбитым глазом. И хотя руки у Пеклова были заведены за спинку стула и скованы наручниками, вид он имел довольный и победительный. — Это что такое? — враз кинулся в атаку Хватко. — Наручники применять — это, знаете ли… противозаконно! — Да он первый на меня кинулся! — вскипел Прошин. — Вон, даже щеку мне расцарапал! Прям как баба, чесслово! Через всю левую щеку Алексея Владимировича и впрямь пролегла свежая и еще кровоточащая царапина. — Из чего все вышло? — спросил Хватко. — У своего этого спросите! — зло бросил Прошин, выходя наконец из угла и усаживаясь в кресло. — Надо же, обвинил меня в смертях всех пятерых членов ордена! — Ну? — Вадим Вадимович грозно повернулся к плененному Пеклову. Алексей Иванович, по-прежнему храня спокойствие, кивнул в ответ важно и утвердительно: — Именно. — Тьфу! — с досадой сплюнул следователь. — Да с чего вы взяли? Какие основания? — С чего взял? — с кривой усмешкой переспросил Пеклов. — Да уж было с чего взять… И не надо, Горислав Игоревич, — добавил он, обращаясь уже к Костромирову, — так на меня смотреть — сочувственно, будто на умалишенного. Вот послушайте сначала, а после сами решайте, достаточные ли у меня основания, чтобы утверждать: Прошин и есть убийца. — Чего несешь, хиппоза хвостатая! — проревел Алексей Владимирович, багровея и угрожающе приподнимаясь в кресле. — Да я таких, как ты, в свое время — за косу и мордой об стенку, прости меня Господи! Эсбэшники, восприняв, видно, ностальгическое воспоминание хозяина как приказ, разом шагнули к Пеклову, с хрустом разминая пальцы. — Ну-ка, пр-р-рекратить! — резко бросил Хватко. — Алексей Владимирович, немедленно усмирите своих молодцев. А вы, Алексей Иванович, — добавил он, подходя к секретарю-референту и охранительно кладя тому руки на плечи, — продолжайте, мы вас слушаем. — Благодарю вас, — кивнул Пеклов все с той же кривой усмешкой, — и продолжаю: не далее как сегодня мне стало достоверно известно, что профессору Пухлякову, как раз перед самой его смертью, руководство компании «Уральский Хрустец» — а это крупнейшая после «РОССНЭКа» на отечественном рынке чипсов и прочей сушеной дребедени компания — официально предложило двадцать процентов своих акций и членство в совете директоров. А когда старика Пухлякова запекли в духовке, будто рождественскую индейку, аналогичное предложение моментально было сделано Руслану Соломоновичу Щербинскому. Улавливаете? Добавлю еще, что ЗАО «Уральский Хрустец» — основной конкурент ООО «РОССНЭК». Это факт общеизвестный. Соображаете? Вот этим все и объясняется. Между прочим, производственные мощности у «Хрустеца» даже поболее, чем у «РОССНЭКА», будут. А когда бы «Хрустец» получил благодаря вхождению в состав акционеров орденоносца Пухлякова аналогичные налоговые льготы — то есть оказался бы с прошинской компанией в равных условиях, — он бы наверняка вырвался в лидеры снэкового рынка, а там, глядишь, и вовсе бы подмял под себя «росснэковскую» империю. И вот, чтобы всего этого не случилось, Рудольф Васильевич и Руслан Соломонович должны были умереть. Логично? Логично! И потом, очевидно, что убийца — один из членов ордена святого Феофила Мелиссина, так? Но пятеро из них мертвы! Кто остался? Только Прошин и отец Серафим. У кого из этих двух, спрошу я вас, больше средств, сил и возможностей, чтобы организовать целых пять убийств? Вывод напрашивается сам собой, не так ли? У протоиерея или у бывшего полковника ФСБ? И потом, не подозревать же, в самом деле, отца Серафима — на нем, как-никак, чин ангельский. Итак, возможность плюс мотив. И все это — у господина Прошина. Что еще нужно? — Бред! — воскликнул Алексей Владимирович, сочно шлепнув короткопалой ладонью по столу. — А зачем мне тогда было убивать еще троих членов Ордена? По инерции, что ли? Во вкус вошел и не смог остановиться? Ну бред же!!! — Чтобы запутать следствие, отвести всем глаза, пустить всех по ложному следу, — пожал плечами секретарь-референт. — Дескать, маньяк, или сектант, или серийный убийца орудует… Вадим Вадимович, оставив Пеклова, неспешно прошествовал к директорскому столу, упер руки в широкую столешницу и, склонившись вперед, почти к самому лицу господина Прошина, произнес задушевным голосом: — Что имеете против этого всего возразить, Алексей Владимирович? — Господь Вседержитель! — почти простонал снэковый король. — Царица Небесная! Да я знать про то ничего не знал! Про всю эту ихнюю возню за моей спиной. А когда бы и знал — не стал бы так решать чисто коммерческий вопрос… Не такой я человек. Да «Хрустец» этот ваш — без пяти минут банкрот! Тоже мне — конкуренты! Пыжатся больше… Гонора много, а за душой, в чистых то бишь активах, — пшик! Да и капитализация у меня в сравнении с ними — ого-го! А «Хрустец»… набрали, понимаешь, кредитов, а отдавать нечем. Вся прибыль уходит на их погашение! Зарплату, говорят, уже не только работягам, но и менеджерам с задержкой платят… Какие они мне соперники! — Но все же в этом есть логика, не находите? — гнул свое следователь. — Как объясните? Столько совпадений. Опять же — возможность плюс мотив, как туг было верно замечено… А не вы ли, между прочим, организовали попытку ограбления квартиры профессора Костромирова? М-м? Даром, что ли, Горислав Игоревич столь пристально рассматривает вон того вашего белобрысого охранника. Да, да! Вон того альбиноса красноглазого, что в углу шхерится! А как вы связаны с манускриптом? С «Житием Феофила»? Чего это вы так побледнели, господин Прошин? Нехорошо вам? А вы облегчите совесть, снимите грех с души, и вам сразу легче станет. — И добавил с прокурорской проникновенностью: — Я зна-аю! — Постой, Вадим Вадимович, — неожиданно вмешался Костромиров, — думаю, что ты не там копаешь. Более того, полагаю, что мы с самого начала пошли по ложному пути, когда уверили себя, что убийца непременно один из кавалеров ордена. — К чему ты клонишь? — в некотором раздражении обернулся к нему Хватко. — Тебе известно, а остальным присутствующим еще, наверное, нет, — невозмутимо продолжил Горислав Игоревич, беря стул и усаживаясь неподалеку от скованного Пеклова, — что я только сейчас вернулся из Греции, куда мне пришлось отправиться в поисках разгадки тайны пресловутого манускрипта и где мне удалось побывать на полуострове Халкидики и посетить Святую Гору. И вот что я узнал, поговорив с игуменом Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне архимандритом Сергием. Оказывается, рукописи с «Житием преподобного Феофила» в библиотеке монастыря никогда не было и нет, а ежели таковая рукопись существовала, то, по словам отца Сергия, могла храниться разве что в ските Богородицы Ксилургу — старейшем из русских святогорских скитов, чья небольшая библиотека числом раритетов немногим уступала библиотеке Пантелеймонова монастыря, а по древности сохранявшихся там рукописей, среди которых имелись относящиеся к IX–XI векам, даже и превосходила. Но в 1999 году в ските случился большой пожар: начавшись в скриптории, он быстро распространился практически по всему скиту, охватил парадные помещения, архондарик, настоятельскую и общую келии… На тот момент в обители находилось только семь монахов-насельников. Все они были весьма преклонного возраста, и ни одному из них не удалось спастись от огня, все семеро сгинули в пламени. Погиб и скрипторий вместе со всем книжным собранием. Таким образом, если искомый мною манускрипт и хранился в ските, то суровые факты явно свидетельствуют о том, что он должен был также погибнуть при пожаре, ибо тела всех семерых старцев были после обнаружены на пепелище и вынести хоть что-то из огня было попросту некому. Но я-то знал, что рукопись «Жития» сохранилась! Казалось бы, неразрешимое противоречие! К счастью, отец Иосаф, что был гостинником моим в монастыре, вспомнил, что аккурат в это время в том же скиту обретался некий молодой послушник, прибывший на Афон по благословению кого-то из московских иерархов как раз для посильной помощи в приведении в порядок рукописного собрания, ну и, конечно, в целях духовного окормления. Об этом мало кто знал, ибо тот послушник никогда не покидал пределов обители. Однако трупов-то на пожарище обнаружили только семь! Следовательно, если кто и мог вынести манускрипт — это он. Тут я мысленно связал кое-что кое с чем, и внутренний взор мой невольно обратился к вашей, господин секретарь-референт, персоне. — Да-да! — продолжал Костромиров, обращаясь теперь уже непосредственно к Пеклову. — Уж очень вы, Алексей Иванович, кстати объявились тогда, после смерти Щербинского-младшего, плюс постоянный интерес к расследованию, довольно странный, учитывая отсутствие родства с погибшими и какой-либо имущественной или иной материальной заинтересованности. Но, признаюсь, на мысль о вас натолкнуло меня в первую очередь, конечно, не это. Дело в том, что отец Иосаф запомнил одну деталь, которая не могла не броситься ему в глаза, как совершенно чуждая тамошним монахам: исчезнувший послушник носил в левом ухе небольшую золотую серьгу с зеленым камнем. Ну точно такую, что висит и в вашем ухе! Забавное совпадение, не находите? Впрочем, сам я в совпадения не верю, почему по возвращении домой сразу же связался с одним своим хорошим знакомым из Историко-архивного института. Помните, вы упоминали, что оканчивали именно этот институт и там же защищали диссертацию? Ну вот, я и постарался выяснить у своего знакомого, помнят ли вас в альма-матер. Оказалось, даже очень помнят. И вот что он мне поведал: кандидатскую диссертацию вы защищали по странноватой теме «Отравления как инструмент политики итальянских и французских дворов эпохи Возрождения» — ну, там, всякие Борджа, Медичи, Руджиери, Бианки, et cetera… И так этой темой увлеклись, так эта тема вас захватила, что вы, помимо изучения литературных источников, занялись еще и историей токсикологии, а потом — и самими ядами. Даже стали коллекционировать наиболее экзотические из них: редкие растительные яды, яды насекомых, змей, морских звезд и прочих тварей земных… Коли не ошибаюсь, в этих похвальных целях вы предприняли несколько экспедиций в Центральную Африку, к пигмеям, и в Южную Америку, к индейцам. Я все правильно излагаю Алексей Иванович? Пеклов сидел молча, бледный как смерть, но все с прежней, будто приклеенной кривой усмешкой. — А потом случилась ужасная трагедия, — продолжил Горислав Игоревич, — будучи все ж таки не токсикологом-профессионал ом, а рассеянным, поглощенным гуманитарной наукой историком-медиевистом, вы хранили экземпляры своей смертоносной коллекции не в сейфе, а во вполне доступном секретере, который зачастую забывали даже замыкать на ключ… Так и произошло, что ваша пятилетняя дочка случайно, вероятно играя в дочки-матери или еще во что, добавила содержимое одного из ваших пузырьков к неким пищевым продуктам. В результате ни вашу жену, ни дочь спасти не удалось, они умерли по дороге в больницу… У вас случился серьезный психический срыв, даже расстройство, что, конечно, неудивительно в такой страшной ситуации. Два года вас продержали в Кащенко. А по выходе вы обратились к религии. Причем вашим духовным наставником стал не кто иной, как наш общий знакомый — отец Серафим. Именно он благословил вас отправиться на Афон: дескать, и духовное утешение обретете, и пользу науке принесете — как специалист поможете, поспособствуете копированию, переводу и сохранению тамошних редчайших рукописей, многие из которых на грани утраты — жучок, старые немощные монахи, которые и себя-то обслужить не в силах, не то что… Сказано — сделано. Стали послушником. Теперь осталось выяснить, как вы связаны с рукописью, зачем она вам понадобилась и какое отношение вы имеете ко всем этим убийствам. Лично я подозреваю, учитывая все вышеизложенное про рукопись и яды, что самое непосредственное, прямое. Признайтесь, это же вы подсунули Фаддею Аристарховичу записку, что его вино будет отравлено? Конечно, вы! Отпираться бессмысленно — почерковедческая экспертиза легко докажет. Скажите, а если бы Вадим Вадимович, столь удачно и вовремя, не попросил вас попытаться подсесть к старикам-академикам, как вы собирались действовать тогда? Переодеться официантом? Впрочем, сейчас неважно. Полагаю, план действий у вас был тщательно и заблаговременно продуман, и, скорее всего, даже не один. Но вы мастер и на импровизации! Думаю, дело было так: поскольку вам удалось подсыпать отраву лишь в один бокал — в бокал Хоменко-Лисовского, — вы и сунули «упредительную» записку академику Чудному, а когда тот — то ли поверив анониму, то ли на всякий случай, а может, все сразу — подменил бокалы и благополучно отхлебнул из отравленного, вы тем временем встретили в туалете Тихона Анатольевича и доверительно сообщили ему, что Чудный-де намерен его отравить; когда же Хоменко-Лисовский в смятенных чувствах вернулся к столу, вы позвонили из автомата на ресторанный ресепшен, чтобы Фаддей Аристархович отлучился, дав тем самым Хоменко-Лисовскому возможность в свою очередь — уже вторично — подменить бокалы и вернуть себе отравленное вино обратно. И несчастный не преминул воспользоваться шансом отравить самого себя. Да, в юморе, пускай и могильно-черном, вам не откажешь! Впрочем, в изысках и лабиринтах вашей больной фантазии пускай следствие разбирается. Или врачи. Меня же прежде всего интересует — каков у вас мотив? И при чем тут «Житие»? Молчавший все это время хозяин «РОССНЭКа» неожиданно вскочил из-за стола и ринулся к встроенному сейфу, с лязгом открыл его, достал большую кожаную папку и швырнул на стол. — Раз такое дело, — произнес он заметно срывающимся голосом, — провались оно все пропадом! Не вижу смысла скрывать. Вот она, эта проклятая рукопись. Точнее, ее шестая часть, находящаяся у меня на сохранении. Ведь ты за ней, убивец эдакий, пришел? На, подавись, гнида ученая! — А налет на квартиру, — продолжил он, обращаясь уже к Костромирову, — и впрямь я организовал (но это не для протокола — если что, откажусь!), хотел изъять заполученные вами предыдущие части. До последнего надеялся сохранить эту… некрасивую историю с Феофилом в тайне. Да и кому, скажите на милость, станет хуже от того, если Мелиссин так и останется в чине святого? Никому! И коммерции польза… Но теперь, как сам в прошлом оперативный работник, понимаю, что все с неизбежностью выплывет. Слишком все это далеко зашло — пять трупов чересчур даже для меня. Поэтому считаю своим долгом все рассказать и расставить все точки… Не успев закончить фразу, Алексей Владимирович Прошин внезапно захрипел, схватился одной рукой за горло, а второй за сердце и, страшно изменившись в лице, стал тяжело заваливаться куда-то вбок. Два стоявших рядом охранника успели его подхватить, бережно усадить в кресло и принялись спешно развязывать галстук и расстегивать сорочку, остальные эсбэшники, все как один, выхватили трубки мобильных и стали лихорадочно набирать «03». Вадим Вадимович вопросительно посмотрел на Костромирова. — Полагаю, уже поздно, — ответил тот на немой вопрос следователя, — никакая «скорая» здесь уже не поможет. — Но, ядрен-матрен, — изумленно выругался Хватко, — как же он сумел? Он же в наручниках!.. Эй! — обратился он к растерянно столпившимся возле уже безнадежно мертвого хозяина секъюрити. — Шеф ваш что-нибудь пил или ел после появления этого… Пеклова? Нет? Чертовщина какая-то! Может, просто сердечный приступ? — Посмотри на его лицо, — сказал Костромиров, — он умер от удушья. Думаю, яд проник через повреждения на коже… Ну, конечно! Ах, я старый осел! Мог бы и раньше… тогда бы, может быть… — Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! — неожиданно безумно захихикал скованный Пеклов. — Ничего и не может! Не может! Антидота не существует! — Так я прав! — вскричал Горислав Игоревич, цодскочив к пленнику. — Царапина! Ну-ка покажите ваши ногти! — Не трудитесь, профессор, — ответил Пеклов, — все так. И будьте сами поосторожнее — я смазал два ногтя правой руки батрахотоксином. — Боже мой, — ахнул Костромиров, — «листолаз ужасный»! — Он самый. Вижу, вы подготовились. Яд кардиотоксического действия. Добывается из кожных желез малюсенькой, безобидной на вид древесной лягушки, обитающей в Колумбии. При попадании в кровь через слизистую оболочку, трещинку в коже или, как в данном случае, через царапину — гарантированная смерть в результате резкого сужения коронарных сосудов и остановки дыхания. Отпущенное человеку время зависит от дозы и варьируется от пяти до тридцати минут. Но в любом случае господин Прошин продержался гораздо дольше, чем я рассчитывал. Горислав Игоревич угадал — батрахотоксином я смазал ногти указательного и безымянного пальцев правой руки. Пришлось, разумеется, их для этого сначала как следует отрастить и заострить. Повторяю — эффективного антидота до сих пор не найдено, так что не суетитесь понапрасну. Хе-хе! — Щас мы тебя по кусочкам рвать будем! — неестественно спокойным голосом сообщил один из охранников, и все эсбэшники разом двинулись к не прекращающему хихикать отравителю. На их пути тут же возник следователь Хватко. — Всем стоять! — рявкнул он, вытаскивая из наплечной кобуры табельный пистолет. — Я теперь тут царь и бог! До приезда следственной группы ничего не трогать, никому здание не покидать, а из кабинета сейчас все вон — мне нужно со злодеем переговорить. Секъюрити нехотя подчинились, и вскоре в кабинете остались только трое: Костромиров, Хватко и Пеклов. Конечно, если не считать бездыханного трупа несостоявшегося олигарха. Пока Вадим Вадимович звонил по телефону и вызывал оперативно-следственную группу, Пеклов наконёц перестал хихикать и сообщил совершенно спокойным голосом: — Если у вас, господа, есть ко мне вопросы, советую поспешить: по моим расчетам, в вашем распоряжении не более пяти — десяти минут. — Что так? — удивился Хватко. — Вот дьявол! — выругался Горислав Игоревич, зайдя за спину бывшему секретарю-референту и осторожно, не прикасаясь, осматривая его руки. — Он расцарапал себе ладонь и запястье левой руки! И, видимо, уже достаточно давно. — Как только понял, что вы меня, профессор, раскусили, — отвечал Пеклов. — Эх, об одном жалею: главный злодей — протоиерей Серафим — от возмездия моего ушел. Так что препоручаю его в ваши правосудные руки — ведь он убийца тоже, на нем кровь семерых старцев безвинных. — Каких еще старцев! — буквально простонал следователь. — Мало нам твоих «жмуриков», Митридат недоделанный! — Сейчас все расскажу, слушайте: все так и было, как Гор Игорич рассказал. Только манускрипта я из библиотеки скитской не хитил. А было вот что. Жил там, поживал себе в тиши и благости, раны душевные уврачевывал. А тут приезжает отец Серафим с визитом. Я ведь незадолго перед тем ему с оказией сообщил об обнаруженной мною рукописи с мелиссиновым житием — уж больно уникальное произведение. Вот профессор соврать не даст — подобных памятников византийской, ни тем паче древнерусской литературы еще науке известно не было! Вот отец Серафим и примчался. Побеседовал, осмотрел скрипторий. «Житие» очень его заинтересовало — прочел, аж руки затряслись. Ладно! Ночью я бодрствовал, как и всегда в молитвенном бдении, гляжу: Серафим через двор тихохонько идет — и прямиком в скрипторий. Что, думаю, такое! Через некоторое время туда же старец Паисий, отец-эконом наш. Я заинтересовался — за ними, подхожу — что за притча? — дымом тянет, забегаю — отец-эконом с пробитой головой лежит, а Серафима и манускрипта и след простыл. То есть похитил манускрипт зачем-то, а будучи застигнут экономом, убил старика и, чтобы сокрыть следы преступления, запалил скит — да деру! Вот какая сволочь. Я пытался погасить пламя, — продолжал Пеклов отрывистыми фразами и дыша с заметным уже трудом, — но древние пергаменты, сухие как порох, вспыхнули почти все разом: несколько секунд — и вокруг меня было сплошное пекло; короче, весь монастырь занялся. Будто вязанка хвороста! Пока я тушил, центральная балка — насквозь изъеденная жучком и ветхая как мумия — легко перегорела и потолок в общей келье, где спали все семеро старцев, разом — ба-бах! — рухнул. Все погибли. Один я спасся. Но никто про это не знал. Поскольку постриг я не принимал, то жил в отдельной келье, как послушник, наружу и носа не казал — такое на себя добровольное послушание принял. Сразу сел на лодку — и на материк. Думаю, поймаю убивца! Но не угнался. Вернулся в Москву. Одна мысль овладела моим сознанием — отмстить за невинно убиенных святых старцев, с коими за два года я совершенно сроднился и от которых ничего, кроме добра, никогда не видел! Такую клятву еще там, на Святой Горе, перед пылающим Ксилургудал. Стал изучать, расследовать, вынюхивать. И как только выяснил про существование Ордена и связанные с ними преференции — все моментально встало на свои места! Из содержания книги я знал, что, коли она будет опубликована, встанет вопрос о деканонизации Феофила. В любом случае над орденом повиснет реальная угроза ликвидации. Во всяком случае, преференции-то наверняка бы накрылись. Какие преференции, когда сам орден сомнителен? Но уничтожили ли они манускрипт? Если нет, у кого он из членов Ордена? Чтобы окончательно разобраться и чтобы покарать всех сопричастных — ибо очевидно, что сам Господь избрал меня своим ангелом-мстителем, поскольку чудесным образом уберег от пламени, — устроился секретарем-референтом к Щербинскому-младшему, одному из орденоносцев. Время шло, а дело стояло. Постепенно понял, что члены ордена составили некий заговор — периодически встречались, по двое-трое, а то и все разом. Почуял — пора действовать. Решил начать с Пухлякова, он самый робкий, легко расколоть. Перед смертью он мне признался — пришлось, конечно, повозиться с ним для этого, но не слишком, — что манускрипт они поделили на семь частей, которые хранятся у каждого из членов ордена — чтобы все были повязаны и чтобы никто отдельно не смог бы обнародовать всю книгу. Или даже какую-то значимую ее часть. А уничтожить ее не решились. Ну, дальше вы почти все знаете — покарав очередного, я подбрасывал хранимую им часть книги вам, профессор. Почему вам? Знал вас как опытного медиевиста, кроме того — атеиста, следовательно, никакие соображения, типа, не оскорбить бы религиозные чувства или пиетет пред Священным Синодом, вас бы не остановили, в плане придания этого документа гласности… Ох-ох… помираю… последняя — седьмая — часть манускрипта у иудушки-Серафимушки… Прочтете, все сами уразумеете… кончаюсь… чую, гореть мне в аду за то, что… не до конца исполнил… Дышать… не могу… Тело бывшего секретаря-референта изогнулось крутой дугой, лицо мучительно посинело, глаза вылезли из орбит, несколько долгих секунд он напрасно пытался вдохнуть хотя бы глоток воздуха широко раскрытым ртом, наконец содрогнулся последний раз и обмяк. Потрясенные увиденным, стояли Костромиров и Хватко между двумя трупами, когда дверь кабинета открылась — прибыл бесполезный уже наряд «Скорой помощи». Минут через пять появилась и оперативно-следственная группа. Хватко принялся раздавать указания об осмотре трупов и места происшествия. Неожиданно от группы оперов отделился непонятно как туда затесавшийся священнослужитель в долгополой рясе и фиолетовой камилавке. С поклоном подойдя к Гориславу Игоревичу, он произнес несколько гнусавым голосом: — Господин профессор! Его высокопреподобие отец Серафим просит вас и господина Хватко прибыть к нему по весьма срочному и важному делу. — Когда именно и куда прибыть? — уточнил Костромиров. — Сейчас, немедленно. Он в Центральной клинической больнице, весьма плох. Врачи говорят, до утра не дотянет. Сердце. Готовят к операции. Но не перенесть ему той операции. Впрочем, все в руце Божией, — добавил священник, набожно перекрестившись. — Надо ехать, Вадим! — сказал Горислав Игоревич, прихватив со стола папку с рукописью. — Судя по всему, драма близится к завершению, а тут и без тебя справятся. — Поторопитесь, господа, — вновь подал голос священник, — внизу нас ждет джип, а вашу, Горислав Игоревич, машину после доставят прямо к подъезду, не волнуйтесь. Дорога на улицу Маршала Тимошенко была неблизкой. Поудобнее устроившись на заднем сиденье поместительного джипа, Костромиров открыл папку с рукописью «Жития». Глава 10 ПОСТРИГ ФЕОФИЛА «Сорок долгих лет минуло с той поры, но ни одной живой душе не смел поведать я об этих достойных удивления событиях. Ни один смертный не знает всей правды о том, что видел я ночной порой, стоя возле фиалы зловещего Амастриана, и, думаю, никогда не узнает при моей жизни. Ибо чувствую я, как с каждым мгновением стремительно сокращается срок моего земного бытия, как разрушается моя плоть и слабеет разум, так что навряд удастся мне окончить сию повесть до того, как Ангел Господень восхитит душу раба Божьего Феофила, навеки покинувшую тварную оболочку, и, уж конечно, читателей ее смогу я лицезреть лишь с горних высот и из-под сладостной сени кущ небесных. И хотя дрожит уже стило в руке моей, а смертная пелена застилает глаза, заставляя строки на пергаменте расплываться, постараюсь я, сколь смогу, продлить повествование и рассказать вам, что сталось со мной и другими после той исполненной соблазнительных видений ночи. Итак, остановлюсь вначале на судьбе товарищей моих, ибо каждому из них была уготована своя, отличная от прочих доля. Петр Трифиллий, счастливейший из них, продолжая подвизаться в финансовом ведомстве, в скором времени был почтен саном спафария, а спустя девять лет, когда начальник и покровитель его, логофет геникона Никифор, попущением Божиим и неисповедимыми судьбами, по множеству грехов наших сверг с престола благочестивейшую августу Ирину и был венчан в святой Софии патриархом Тарасием на царство, достиг званий логофета стратиотской казны и хартулария сакеллы, стал патрикием и главой-парадинастевонтом императорского Синклита. После смерти Никифора Геника — бессменно служил в той же должности императорам Михаилу Рангаве, Льву Армянину и Михаилу Травлу, покуда не помер из-за внезапного прилива крови к голове, опрометчиво помывшись в бане сразу вслед за обильной трапезой. Григорий Камулиан, сын патрикия Феодора, также недолго пребывал в безвестности, ибо, приглянувшись своей красотой государю Никифору Генику, был приближен им к себе, удостоен сана дисипата и положения личного секретаря-мистика при особе императора, однако вскоре после гибели сего монарха оказался в опале, подвергся ослеплению, урезанию языка и окончил свои дни в заточении. Проексим Николай Воила храбро и успешно воевал в Венецианском дукате, когда правитель оного попытался отложиться от Ромейской империи и предаться архонту Италии Пипину, дослужился до звания стратега Сицилии и спустя несколько лет погиб в сражении с франками за Далмацию и Истрию. Кто о них помнит ныне, кроме меня? Арсафий Мономах, единый из них жив и здравствует по сию пору, но пути и дела его скрыты от нас, простых смертных, ибо, то пребывая в качестве посла василика при дворах различных европейских властителей, то выполняя иные тайные поручения венценосцев в отдаленных частях нашей империи, он постоянно окутан некоей тайной, неизменной спутницей большой политики, и стремится держаться в тени. Увы! Так проходит слава земная! Что остается от человека в этом мире после неизбежного физического распада? Только щепотка праха и недолговечная память немногих знавших его. Стоит ли такая малость тех воистину титанических усилий, кои мы прилагаем в своем неуемном стремлении к власти, известности и почестям? Сказано: нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. В юности, во времена моей прежней увлеченности халдейской премудростью и астрологией, я свято верил в учение древних о том, что ежели, к примеру, Луна находится в период восхождения Пса в знаке Льва, то будет большой урожай хлеба, оливкового масла, вина, все будет дешево. Случатся смуты и убийства, воцарение нового императора, мягкая погода, набеги племен друг на друга, землетрясения и наводнения. Когда же Луна в это время в знаке Девы, то выпадет много дождей, будет веселье, смерть рожениц, дешевизна рабов и скота. Если же Пес взойдет, когда Луна в знаке Козерога или, хуже того, Скорпиона, то жди передвижения войск, смуты среди священства, множества казней, мора на пчел, нашествия саранчи, засухи, голода и чумы. Я не подвергал ни малейшему сомнению слова Зороастра, рекомендующего тщательно наблюдать, в каком доме Зодиака находится Луна, когда гремит первый в году гром, ибо если оный ударит во время ее нахождения в знаке Овна, то это предвещает, что в сей местности люди будут сходить с ума, но придет погибель на арабов, в царском дворце случиться радость, в восточных же областях — насилия и голод. Случись же ему прогреметь, когда она пребывает в знаке Девы, то неминуемы заговоры властелей против императора, обрушится на него хула и непристойное пустословие, с востока появится другой император, который завладеет всей Вселенной, будет изобилие плодов, смерть прославленных мужей и прибыль овец. Ныне же, с высоты прожитых лет, я полагаю, что звездам мало дела до нас и наших скорбей и радостей. Что Плеядам или Ориону до урожая маслин в Ливии или Киликии? Как их могут трогать судьбы свинопаса или препозита священной спальни? Мириады людей успели родиться и умереть, а вечные светила по-прежнему на своих местах, и движение их подчинено лишь воле и закону Создателя и никак не соотнесено с нашими жалкими делами и помыслами. Сказано: что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и ничего нет нового под солнцем. Но вернусь к своей повести. Сразу после той памятной ночи решил я отрясти мирской прах с ног своих и всецело посвятить остаток жизни деятельному раскаянию, сиречь, служению Господу нашему Иисусу Христу. Распродав имения и обратив все имущество в звонкую монету, принялся я подыскивать монастырь или киновию, где бы возможно было поселиться и предаться умерщвлению плоти и молитвам о спасении души. Первоначально, исполнившись смирения, вступил я под гостеприимный кров монастыря Пиги — Живоносного источника, в особенности прельстившего меня уединенностью своего местоположения, ибо находится он за стеной Феодосия, то есть вне городской суеты. Все здесь вполне соответствовало, на мой взгляд, святости места: густая кипарисовая роща, луг с мягкой землей, покрытый яркими цветами, сад, в изобилии приносящий плоды всякого времени года, и сам источник, спокойно бьющий из глубины земли чистой и вкусной водою. Приняв после трехмесячного послушничества постриг, я прожил здесь семь лет. Принужден, однако, сказать, что бытие сей обители оказалось на поверку весьма далеким от того идеала, который рисовался мне в воображении и к которому стремилось мое сердце. Населявшие его иноки (числом до семидесяти) более уделяли внимания ежедневным телесным трудам в саду и поле, чем посту и молитве, и сильнее озабочены были удовлетворением нужд физических, нежели нравственным совершенствованием собственных душ. В монастыре имелись скрипторий и довольно обширная библиотека. Но что за книги хранились в этой библиотеке и переписывались братьями в скриптории! Все те сочинения, которые Феодор Присциан рекомендовал в свое время в качестве подбадривающего и возбуждающего средства страдающим любовной немощью, теснились на полках доступного всякому хранилища: сладостно написанные повести Филиппа из Амфиполиса, Геродиана, Ямвлиха и сравнительно невинных Харитона, Ахилла Татия, Гелиодора и Ксенофонта Эфесского соседствовали с нескромными «Милетскими сказаниями» Аристида и непристойными измышлениями Апулея и Петрония. Мог ли подобный подбор книг содействовать заботам об укрощении плоти? Усугублению соблазна способствовало и проживание в обители большого числа безбородых отроков и евнухов — как принятых туда для исполнения различного рода подсобных работ, так и находящихся в услужении у отдельных иноков. Кроме того, значительное количество мальчиков постоянно пребывало при начальнике скриптория для обучения грамоте, Псалтыри и литургической премудрости. Удивительно ли после сего то распространение скоромного зла, проявлениям коего я не однажды сам был невольным очевидцем во время еженедельных посещений монастырских терм? Все это весьма тяготило и смущало меня до того, что иной раз на целые месяцы затворялся я в своей келии, пытаясь уподобиться тем анахоретам и святым подвижникам, которые искали спасения в уединении и помощи в борьбе с плотью и греховными страстями в отшельничестве. Однако и такие меры не вполне уберегали меня от соблазнительных мук плотского искушения, ибо, сколь ни старался, никак не мог я достичь святости тех прославленных мужей, что и среди обнаженных блудниц и блудодеев имели силу ощущать себя словно бесчувственное полено среди поленьев. Потому-то, едва прослышав о духовных подвигах и похвальном религиозном рвении славного игумена Феодора, который как раз в то время покинул Саккудион и, обосновавшись в столичном Студийском монастыре, занялся преобразованием оного в образцовую общежительную киновию, я тотчас поспешил перейти в эту обитель, где и пребываю по сию пору и надеюсь окончить свои земные дни…» Глава 11 ПОСЛЕДНИЙ КАВАЛЕР «Что нынче невеселый, Товарищ поп?» А. А. Блок Когда они въехали на территорию Центральной клинической больницы, Горислав как раз дочитал шестую часть «Жития». До сих пор ему не доводилось бывать в ЦКБ; как оказалось, это целый город, окруженный усладительным для глаз лесным массивом. Священник в фиолетовой камилавке сопроводил Горислава с Вадимом до самой палаты (разумеется, отдельной), в которой пребывал страждущий отец Серафим, скрылся за ее дверями и, выглянув через мгновение, молча поманил друзей пальцем. Протоиерей лежал, укрытый белоснежной простыней по самую огненно-рыжую бороду и опутанный трубками и проводами, точно добыча гигантского спрута-людоеда; половину его лица скрывала прозрачная кислородная маска. Кроме им уже знакомого священника, в палате находился еще пожилой мужчина в халате — по всей видимости, врач, а по обе стороны от изголовья больного ангелами-хранителями застыли две не то монашки, не то медсестры. Заметив вошедших, Серафим, не подымая головы, выпростал одну руку из-под простыни и слабо помахал ею в пропахшем медикаментами воздухе. — Оставьте нас, — распорядился он тихим, властным голосом, стянув маску. Доктор, прежде чем выйти, подошел к Хватко с Костромировым и прошептал, что в их распоряжении не более четверти часа — утомлять пациента нельзя, состояние-де сложное. Когда все, кроме следователя и профессора, покинули палату, протоиерей обратил бледное лицо на посетителей. — Здравствуйте, ваше высокопреподобие, — первым прервал молчание Горислав, — вы хотели нас видеть? Я… — Не утруждайтесь понапрасну, — перебил их Серафим, — времени у нас мало, а кто вы, мне и так ведомо… — Но, кажется, ни я, ни следователь Вадим Вадимович Хватко не имели чести… — Да, я не принял вас в прошлый раз, — вздохнул первосвященник; чувствовалось, что в силу телесной немощи или по иной причине, но разговор этот дается ему с трудом, — а теперь вот сам позвал… Обстоятельства изменились: сейчас вы уже почти все знаете… а я знаю, что вы знаете, потому что… грешен — незримо наблюдал за вами все это время. Не самолично, разумеется. А теперь, когда благодаря вам был выявлен истинный истребитель моих братьев во ордене… — Ого! — вмешался Хватко. — Вы и про Пеклова уже знаете? — Один из охранников Прошина — член близкой нам молодежной организации… — ПЮНШ? — догадался следователь. — Верно… Но хватит о пустом, мой врач наверняка ограничил вас во времени. Так что говорить буду я, а вы внемлите… все вопросы после… Вот… готовят меня к операции, к шунтированию. По грехам и награда. Операции мне не пережить, знаю… А потому не хочу, чтобы здесь, в тварном мире, по мне осталась слава как о душегубце каком… Протоирей прикрыл рот и нос маской, подышал и, переведя дух, продолжил: — Так знайте: я не убийца. И никто из нас… никто из членов ордена святого преподобного Феофила — тоже. Это был несчастный случай, всего лишь несчастный случай… Господь пускай мне в том будет свидетелем, а чин мой священнический — порукой! Все произошло, дай Бог памяти, десять лет тому назад… да, в девяносто девятом году. Алексей Пеклов, в судьбе которого я принял определенное участие, прислал мне из скита Ксилургу — старейшей на Афоне русской обители — письмо, из которого следовало, что в библиотеке скита им обнаружена древняя рукопись ранее неизвестного Жития святого Феофила Мелиссина. Разумеется, будучи членом-кавалером ордена сего святого, я не мог не заинтересоваться подобной находкой… Так случилось и совпало, что я как раз входил в число тех православных медиевистов, кому сам Вселенский патриарх, Его Божественное Всесвятейшество Архиепископ Константинопольский, дозволил посетить Святую Гору — Афон — для изучения тамошних библиотек, русским обителям принадлежащих. Слава о сокровищах, в них сохраняемых, давно уже смущала наши умы… Депутация сия планировалась и намечалась не однажды, но все как-то откладывалась по причинам… межцерковно-политического характера. Вы, Горислав, без сомнения, знаете, что все монастыри Афона находятся под прямой юрисдикцией Константинопольского патриархата, хотя территориально должны бы быть частью Элладской Церкви Греции. Но вот, наконец, в отношениях между братскими Православными Церквями — Российской и Константинопольской — наступило кратковременное потепление, и вопрос с поездкой разрешился утвердительно… Я приехал первым, чтобы обо всем договориться с игуменом — по порядку и условиям нашего там пребывания… в общем, все сообразно обустроить и изготовить к приезду основной группы… Естественно, в первый же день я не замедлил посетить и библиотеку Ксилургу… И сразу… сразу увидел этот… проклятый манускрипт… Прочел и моментально понял, какими последствиями грозит его обнаружение нам, членам ордена… Призрак деканонизации зримо обозначился и навис над преподобным Феофилом! Что ж? Примеры подобного порядка имеются в истории Церкви. Так, в 1677 году соборно было прекращено почитание святой Анны Кашинской, вдовы замученного в Золотой Орде святого князя Михаила Тверского… И только за то, что десница ее мощей была сложена двуеперстно, на радость сторонникам старообрядческого раскола… Но это пример из самых известных, из тех, что на слуху… Помимо княгини Кашинской, были деканонизированы еще несколько святых, прославленных на знаменитых Макариевских соборах. Случается такое и сегодня. Только по-тихому… А сейчас — в нынешний момент — и вовсе беда! Проверяют святых едва ли не оптом, особенно'местночтимых. Даже специальная синодальная комиссия под это создана. Так что сейчас оно и вовсе кстати придется. Почему, спросите? Дело в том, что с Петра Великого до Александра III были, к примеру, канонизированы четверо святых; за годы последнего царствования — еще шестеро… за всю советскую эпоху где-то… не то три, не то четыре угодника, а тут… Архиерейский Собор 2000-го года прославил для общецерковного почитания махом полторы тысячи новомучеников! Перебор вышел… Вот и думают теперь, как бы подсократить численность святого воинства… Сами понимаете — со сменой руководства меняется и политика, РПЦ здесь не исключение. Новая метла… Мое мнение твердо и неизменно: этим нанесен урон будет не только… бизнесам членов ордена, но и делу Церкви — тоже! Поскольку… впрочем, сейчас уже не время для подобных дискурсов… А то что манускрипт будет обнаружен остальными членами нашей делегации — сомнений у меня, увы, не вызывало: богатый переплет и центральное место сей книги в библиотеке Ксилургу… И главное, содержание — уникальное, неординарное, совершенно нехарактерное для житийной литературы. Ну, вы сами медиевист, понимаете, о чем я… тамошние-то монахи ее даже не читали… а когда и читали, то по старости все уж позабыли… Они, монахи-то, более сохранением, нежели изучением озабочены были… А вот мы, ученые, — дело иное! Поэтому я и принял такое решение… Короче говоря, ночью я проник в библиотеку — хотел тихонько изъять листы манускрипта, оставив один переплет… Никто бы и не заметил! Но тут отец-эконом — нелегкая подняла его среди ночи — увидал меня — и в крик! Я хотел с перепугу рот ему ладонью прикрыть, пока всю братию не перебудил, а он шарахнулся, упал — и головой об угол стола! Лампу керосиновую, что в руках держал, выронил, та разбилась, керосин во все стороны прыснул, и все книги — будто береста — пшшшик!.. Перепугался я тогда шибко — огня с детства боюсь — и… убежал… А книгу из рук так и не выпустил, с собою взял… Почему? Не знаю… не соображал тогда ничего… да и не мог сознательно бросить книгу в огонь, не такое у меня, наверное, воспитание. А дальше? Приехал в первопрестольную, созвал всех орденоносцев на совет… Прошин — тот сразу предложил: сжечь опасные страницы, и вся недолга… Но Руслан Соломонович Щербинский уперся насмерть: если уничтожите, говорит, этакий раритет — молчать не стану; племянник и профессор Пухляков его поддержали; прочие, и я в их числе, воздержались. Делать нечего, решили тогда сохранить существование рукописи в тайне… чтобы не нанести ущерб делу Церкви, ордену и — главное (увы мне, но это так) — не порушить коммерции орденоносцев. В общем, совокупно постановили, что «Житие» не должно выйти в мир, а отныне и вовеки будет сохраняться в пределах ордена. А чтобы у будущего хранителя манускрипта не возникло соблазна его как-нибудь… обнародовать, рукопись разделили на семь примерно равных частей и раздали всем кавалерам… Поэтому знайте: ни я, ни прочие кавалеры ордена святого Феофила в смерти монахов обители Ксилургу неповинны! Их вина лишь в недонесении на меня… Ну и в корысти, конечно. Но не в смертоубийствах! Тут отец Серафим, заметно волнуясь, сунул правую руку под простыню и принялся лихорадочно шарить у себя на груди. — Вот она, окаянная! Седьмая, последняя, часть «Жития»… Забирайте! Протоиерей, с трудом приподнявшись на кровати, протянул Гориславу пачку измятых листов пергамента и отдал… Богу душу. Глава 12 ИСКУШЕНИЕ ФЕОФИЛА «Порядок строгой и воздержанной жизни, установленный игуменом Феодором Студитом, был особенно суров по сравнению с тем, к которому я привык в монастыре Пиги. Достаточно сказать, что употребление мяса всем инокам было совершенно запрещено, кроме дней, на которые приходились великие праздники. Также во весь период от Пасхи до Пятидесятницы служители подавали нам лишь хлеб, вареные овощи, тушенные с оливковым маслом бобы, густой суп из трески, сыр и яйца. Запивать все это позволялось тремя чашами настоянного на травах вина. То же полагалось и к вечерней трапезе. Во время поста воздержание бывало еще строже, ибо пищу мы вкушали только раз в день, и то самую скудную: чечевичную похлебку, соленую рыбу без масла, измельченные орехи и, изредка, сушеные фиш, запивая трапезу несколькими чашами анисового вина с добавлением тмина и перца. Игумен ревностно заботился о безусловном соблюдении отеческих преданий и древних уставов святых Пахомия и Василия Великих. И это выражалось не только в том, что самим монахам не позволялось без особой нужды выходить в мир, но также и в том, что проход за ограду обители был строжайше запрещен не одним лишь особам женского пола, но и всякому безбородому: будь то отрок или евнух. Даже спать нам было предписано настоятелем в одной общей спальне, дабы при постоянном общении менее совершенные из нас могли подражать более совершенным и все были явны всем. Занимаясь большей частью молитвой и чтением божественных писаний, часы которых бывали правильно и точно распределены, все мы не пренебрегали и физическими трудами. Но и во время работ по хозяйству или занятий какими-либо ремеслами никто из братьев не прекращал молитвы, ибо она — самый благоуханный и приятный для Господа фимиам. Когда же кто-то из иноков принужден был с дозволения игумена выйти из монастыря, так должен был соблюдать приличествующую ему скромность, не говорить лишнего, не поднимать глаз, особенно при встрече с женщинами, но идти с молитвой и с опущенными долу взорами. Прочтя это, вы поймете, сколь тяжек крест, который я добровольно взвалил себе на плечи ради очищения духовного. И если, став спустя двадцать шесть лет сам настоятелем сей знаменитой киновии, я предоставил братьям некоторое небольшое послабление в потреблении вина и мяса, так это объясняется лишь явной чрезмерностью подобной строгости для большинства из них, ибо недостаток сих продуктов пагубно действует на здоровье и разум, необходимые для еженощных молитвенных бдений и подвигов благочестия. Между тем демон похоти ни на миг не оставлял меня и в Студийской обители, отравляя не только мои ночные часы, но и являясь с присущей ему наглостью даже во время молитвы в храме. Чаще всего он принимал облик нагой женщины соблазнительно распутного вида, которая призывными знаками и недвусмысленными движениями тела (в особенности, бедер) старалась уловить мою душу в сети греха. Впрочем, иногда он представал в ином образе. Так, раз демон вышел ко мне прямо из алтаря в виде кривоногого карлы, потрясающего приапически измененным фаллосом. Другой раз я встретил его в трапезной под личиной некоего гермафродита, безобразно сочетавшего в себе признаки женского и мужского естества (и только прочитав «Трисвятое» и приглядевшись, я узнал в сем чудище нашего смиренного отца-эконома). Не однажды блудливо подмигивал он мне из пламени горящих лампад и светильников, многократно похотливо ухмылялся со святых ликов, а как-то на Троицу пробрался на мое непорочное ложе и всю ночь терзал меня отвратительными ласками, так что спавший со мною рядом инок Пафнутий, разбуженный моими стонами, решил было, что в соседа его вселился дьявол! Не умолчу и об ином, едва ли не страшнейшем искушении, постигшем меня на девятом году пребывания в сей киновии. Случилось это осенью, аккурат в канун дня святого Димитрия Фессалоникийского, когда вся братия с большим усердием готовилась к предстоящей всенощной, стремясь очистить душу и помыслы свои от малейшей скверны и наималейшего нечестия. Перед самой службой уединился я с той же целью в малой келии и предался благодатной молитве, простершись ниц пред пречистым образом Пантократора, умиленно прося Господа ниспослать мне покой и избавление от злобных искусов отца лжи и обмана. И вот, едва я воззвал к Творцу Всего и вперил очи свои в Неисповедимое, как постигла меня странная немочь и расслабление необыкновенное, так что я даже пал ниц и забылся в странном беспамятстве, самую смерть напоминающем: члены мои одеревенели, язык онемел, и сознание, казалось, едва продолжало теплиться в сем убогом подобии образа Божия. Однако же я знал, что жив, ибо чувства мои, напротив, чрезвычайно обострились, а самый дух словно бы воспарил в некие сияющие горние высоты! Казалось мне, что, словно поднятый невидимыми крылами, вознесся я над лазурными волнами Пропонтиды, и потоки ветров повлекли меня на север. Бесчисленные острова Мраморного моря промелькнули подо мной в предрассветных сумерках и исчезли, и вот, наконец, сам дивный город — величественный Константинополь — явился моему взору как бы с высоты полета птицы. Сумеет ли язык мой описать все великолепие представшего передо мной царственного града — богохранимой и богооберегаемой царицы городов, солнца всей империи, сияющего богатством и славою! Ибо один только и есть на свете такой горделивый град, око Земного круга, блистательная звезда и украшение Вселенной, светильник мира и общая пристань веры. Город, выдающийся преславным синклитом и множеством мудрых мужей, где процветают состязания наук и образцы всех добродетелей, величие и красота храмов, драгоценных облачений и утвари, торжественность божественных служб. Где еще, в каких частях Востока и Запада возможно сыскать подобный ему? Какой из городов сравнится с сим Новым Римом — высшей опорой и средоточием православия, столицей ромейской державы, о которой возносит ежедневные моления Церковь! О счастливейшая из митрополий Земли! О Новый Иерусалим, из которого исходит все прекраснейшее, все спасительное и все благое, в коем василевсы самовластно царствуют и скипетры самодержавной власти самодержавно содержат! Ты единый осенен спасительным омофором Пресвятой Богородицы и храним Ею от всех недругов, ибо никогда еще не были поруганы неприятелем твои великолепные церкви и мраморные дворцы, и не раз полчища разноплеменных варваров в ужасе отступали вспять, едва завидев три ряда стен и полтысячи башен Константинова града. Подобно сказочной жемчужине, блистаешь ты в оправе голубого моря и изумрудных рощ, окаймляющих береговые бухты. И не единожды я слышал из уст варваров, что, не увидев собственными глазами, едва ли возможно поверить, будто может существовать на свете столь богатый город — верховный над всеми! Пять больших и пять малых ворот ведут со стороны суши внутрь столицы. Каждые из этих ворот сами представляют собой неприступную крепость: защищенные мощными восьмиугольными башнями, глубокими, обложенными камнем и наполненными водой рвами… Да, впрочем, возможна ли самая мысль о взятии Вечного города? Но что это? Отчего видение вдруг совершенно и столь страшно изменилось? Царственный город от Влахерн до Кикловия, от Золотых ворот до врат Ксилопорта обложен бесчисленной неприятельской ратью; Золотой рог, подобно рыбному садку, кишит вражескими дромонами, и вся Фракия содрогается от тяжелой поступи иноплеменных полчищ, от грохота и скрипа влекомых быками повозок! Да и самый город являет собой разительную картину опустошения: некогда неприступные стены со стороны суши проломлены во многих местах, четыре башни в долине Ликоса разрушены совершенно и наспех заделаны мешками с песком и бревнами, ворота святого Романа лежат в руинах… Рассвет еще не занялся, и первые лучи солнца еще не позолотили крест на святой Софии, но было заметно, что стоит самое начало весны: я чувствовал, что Босфор едва успел утихнуть после неистовых зимних штормов, а из городских садов уже доносился сладкий аромат зацветших фруктовых деревьев. Из темнеющих кущ слышались соловьиные трели, и в небе тянулись караваны перелетных птиц, направляющихся к летним гнездовьям на далеком севере… Близилось раннее, туманное утро… В этот самый момент пение петухов раздалось из дворов*_ пронеслось из улицы в улицу и достигло неприятельского стана. Вдруг ужасный грохот потряс воздух и пробудил эхо на далеком пространстве. С замирающим грохотом смешались воинственные крики, исторгнутые мириадами уст, черные толпы всколыхнулись и под оглушающий бой барабанов, звон цимбал и вой боевых рогов ринулись на приступ! Трепет объял меня, когда я увидел, как первые ряды варваров проворно соскользнули в ров и принялись поспешно ставить тысячи лестниц к стенам и с воплями бросаться в многочисленные бреши. Ужасно было наблюдать при бледном предутреннем свете луны эти густые колонны, которые подобно яростным волнам разбивались о стены, подавались назад и, гонимые нещадными ударами плетей и дубин, опять, с новой силой еще выше взлетали по лестницам. Малочисленные защитники с мужеством отчаяния бились в проломах, метали со стен в густые толпы осаждающих град камней., стрел и широкие струи убийственного греческого огня, но враги вновь и вновь, не считаясь с огромными потерями, под дикую призывную музыку труб и грохот барабанов бросались на стены и заграждения, карабкались на плечи друг друга, тщась зацепиться лестницами за верхние зубцы протейхизмы и взобраться по ним наверх. В мечущихся отблесках факелов, в клубах дыма, то и дело заволакивавших все вокруг, трудно было разобрать, что происходит. Но вот, некое неподцающееся описанию, огромное и сверкающее бронзой чудовище, что высилось посреди неприятельского стана, издало громоподобный звериный рык, извергло из пасти устрашающую струю огня и дыма, и тотчас несколько стадий наружной стены близ ворот святого Романа обратились в прах, а в воздух поднялась целая туча камней и пыли! Густые толпы варваров тут же ринулись в этот новый пролом и с победными криками ворвались в пределы города. Я мнил уже, что все кончено, как вдруг навстречу им устремилась горстка ромеев под предводительством воина, в коем по наброшенному поверх лат пурпурному сагиону можно было узнать императора. И вновь враги были отброшены в ров, а христиане, подбадривая друг друга радостными возгласами и сплотившись вокруг императора, принялись в спешке восстанавливать разрушенные укрепления. Однако прежде чем они успели хоть что-то поправить, град камней, стрел и прочих метательных снарядов обрушился на них, а следом показались и, сопровождаемые дикими завываниями боевой музыки, немедленно двинулись на штурм новые, еще более многочисленные колонны варваров… Тут зрение мое чудесным образом как будто раздвоилось, и, в то время как перед глазами у меня по-прежнему продолжался этот неравный бой, я неожиданно увидел, как в самом углу Влахернской стены, там, где она соединяется с двойной стеной Феодосия, открывается маленькая потайная дверца, расположенная почти на одном уровне с дном рва, и в нее один за другим проникают варварские воины. И вот уже, перебив немногочисленную стражу, подобно пчелиному рою облепляют они ближайшую башню и выставляют на ней копье с конским хвостом. Неистовыми воплями восторга тотчас огласился весь неприятельский стан, и вскоре уже целые толпы супостатов хлынули в город через роковые ворота и, устилая свой путь трупами, подобно реке в половодье, принялись растекаться по улицам! Картины, одна страшней другой, замелькали у меня перед глазами с быстротой необыкновенной: вот император, вскочив на коня, бросается с мечом в руке в гущу варваров и исчезает в массах захлестнувших его орд! Вот тысячи полуодетых женщин и детей бегут по улицам, как будто случилось вдруг землетрясение, лишило их крова и свело с ума от страха. Крики ужаса и вопли отчаяния несчастных христиан несутся к небу, мешаясь с восторженными криками нечестивых победителей, которые, не насытившись еще боем и не утолив жажды убийства, ровно скот режут всех подряд, так что вскоре уже целые потоки крови струятся по крутым улицам Константинополя и широкими ручьями низвергаются с холмов Петры в Золотой Рог! Черными столбами возносится ввысь густой дым от сжигаемых монастырских библиотек и храмовых святынь… Внезапно я оказался около Харисийских ворот, и взору моему явилось очередное видение: варварский стратиг на белом сарацинском скакуне, в сопровождении надменных архонтов и рослых телохранителей торжественно вступал в завоеванный город. Медленно, в полном молчании проехал он по залитым кровью улицам поверженного Константинова града, остановил коня на Августеоне и, спешившись пред самыми вратами святой Софии, неторопливо ступил в поруганный храм. Невидимый для окружающих, следовал я за ним, пытливо вглядываясь в облик сего воителя, ибо казался он мне смутно знакомым: голова его была покрыта большим тюрбаном, закрывающим самый лоб до высоких дуг бровей, под которыми выделялись глаза с пронзительным взором и тонкий крючковатый нос, нависающий над полными, яркими губами сластолюбца. Черты лица его напомнили мне почему-то попугая, приготовившегося клевать спелую вишню. С трепетом и отвращением к творимому святотатству наблюдал я, как взошел он на амвон Великой Церкви и, схватившись за раздвоенную бороду свою, принялся что-то бормотать на незнакомом мне варварском наречии, несомненно вознося великую хулу на Господа! И в сей же миг, будто пораженный отравленной стрелой, в великом страхе отшатнулся я прочь, ибо вдруг узнал в оном святотатце того самого нечестивого сына пустыни из недоброй памяти фускарии Домна! Да, несомненно, это был тот самый агарянин: все те же сверкающие нестерпимым алым огнем глаза, тот же похожий на клюв хищной птицы нос… Нет, вовсе не на попугая походил он, но на стервятника, лакомящегося мертвечиной! Неожиданно пылающий адовым пламенем взор его обратился прямо на меня, кровавые губы раздвинулись, острые зубы хищника ощерились в жуткой ухмылке, и, простерши ко мне руку с унизанными дорогими перстнями пальцами, он заговорил. Голос же его был подобен рьманию зверя, шипению змеи и карканью ворона: — Смотри, монах! Смотри на сей Вавилон, одетый некогда в виссон, порфиру и багряницу, украшенный золотом, камнями драгоценными и жемчугом. Видишь дым от пожаров? Слышишь сей плач и стоны, эти вопли и стенания? Знай же, _ пройдет еще шестьсот и пятьдесят лет, и переполнится мера терпения твоего Господа! И исполнится все виденное тобою ныне, и падет великий град, царствующий над земными царями, падет и навеки соделается жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу! Так возрыдай же, монах, с плачем ударяя себя по бедрам, ибо наострен уже меч Востока на заклание ромеев и вычищен для истребления христиан! В безмолвном ужасе внимал я словам сего беззаконного создания, ибо язык мой словно прилип к гортани. Все так же усмехаясь, глядел он на меня, а затем заговорил вновь, но голос его был теперь как будто полон жалости и сострадания: — А сейчас скажи, монах, готов ли ты ныне за спасение сего града отдать мне нечто уже некогда обещанное тобой? Дабы не наступило время его и не был бы он отдан на посмеяние народам и на поругание всем землям, а голова последнего василевса не красовалась бы на вершине порфирной колонны форума Августеон? Знай, в моих силах продлить славу Империи до конца времен! Или мнишь ты, что все оное недостойно твоего спасения? Такова ли гордыня твоя? Ответь мне, монах! Вострепетав в сметном страхе, с отвращением отпрянул я от коварного искусителя, троекратно осенив себя крестным знамением; он же засмеялся злобно и произнес нечто загадочное: — Да будет так! И пусть паук плетет свои тенета в палатах кесарей и сова несет дозор под сводами Афрасиаба! И едва отзвучали эти таинственные слова, как образ демонического воителя стал меркнуть, само видение затуманилось, будто подернувшись кисейной пеленой, а затем и исчезло вовсе, я же вновь оказался пред образом Пантократора в малой келии нашего монастыря. Неудивительно, что разум мой был смятен до крайности сим мороком. Сомнения тяжким грузом легли мне на сердце и смутили дух. Однако, поразмыслив, я понял, что отнюдь не божественное вдохновение посетило меня, но, напротив, диавол вновь пытается уловить меня в свои сети, добиваясь заполучить мою бессмертную душу, насылая подобные искусы и помрачения рассудка. Означенные напасти побудили меня умножить усилия, направленные на спасение души, и, перво-наперво, обратился я за духовной помощью и поддержкой к игумену Феодору, без утайки поведав ему на исповеди, как своему наставнику, о терзающих меня бесовских искушениях. Преподобный внимательно выслушал меня и сказал следующее: — Мужайся, сын мой! Полагаю, велики прегрешения, совершенные тобой в мирской жизни, что столь яростно нападает на тебя враг рода человеческого. Потому беги всех суетных удовольствий и самих помыслов об оных. Помни, что распевающих песни Господь считает визжащими свиньями, а кифаредов — инструментами сатаны, на беспутных флейтисток и пляшущих женщин смотрит как на Иродиаду, на блудниц — как на коз смердящих, а на юнцов, которые погрязли в игрищах, насмешках, кривлянии, пьянстве и растлении мальчиков, — как на нечистых земных пресмыкающихся, зверей и порождений Ехидны. Чуждаясь всего этого, ты прославляешь Господа, потакая сим порокам или даже просто, будучи безучастным, наблюдая за оными, — кадишь Велиалу! — Как же мне избавиться от пагубных искусов, — вопросил я почтенного настоятеля, — когда ни пост, ни молитва не могут вовсе изгнать наваждений, насылаемых на меня отцом лжи и обмана? — Что ж, — отвечал Феодор Студит, — есть и иные пут, ведущие к просветлению души и приближающие к Божеству. Испытай их. Многие из известных мне иноков и подвижников Божьих совершали и совершают дело своего спасения самыми разнообразными подвигами. Есть среди них такие, что называют себя нагими и вместе с одеждой отвергают всякую заботу о теле; есть не заботящиеся о волосах, ибо полагают это мирской роскошью и изнеженностью; имеются спящие на голой земле, о которых один из мудрецов сказал, что хотя они спят весьма низменно, но стремятся к самому возвышенному; босые, не носящие обувь в продолжение целого года; грязные, внешне покрытые грязью, однако чистые сердцем; не моющиеся и не моющие одних только ног; молчальники, сохраняющие молчание в продолжение всей жизни, славные не молчанием, но прославлением; безмолвники, или исихасты, стремящиеся к успокоению от всех забот и сует мирских и посвятившие себя самому строгому уединению; пещерники, которые, ютясь в горах и расселинах земли, обнаруживают всю глубину духовного созерцания; налагающие на себя железные вериги и называющиеся вооруженными воинами Божьими; погребенные в аскетизме, из которых одни совершенно зарывают себя в землю, приближаясь тем самым к настоящему погребению, другие заключаются в весьма тесные келии и именуются затворниками, третьи подвизаются на столпах и потому называются столпниками — орлами, парящими в превыспренних сферах, для коих столп есть маяк спасения, арена борьбы для непобедимого атлета, лествица духовная и жилище для тех, пищей которым служит небесный эфир, а наслаждением — лучи божественного света и пребывание в постоянном общении с Богом. Иные из монахов прославляются подвигом стояния. Так, знаком я с одной инокиней из монастыря Хрисоволанта, что, простерши руки к небу и тихо творя молитву, иногда простаивала в этом положении недвижимо целую неделю, так что после не могла уже собственными усилиями опустить вниз руки и нуждалась в помощи сестер. Когда же те делали это, то явственно слышно было, как члены сей подвижницы издают страшный треск. Избери же, чадо мое, духовное упражнение себе по сердцу и по силам и дерзай на спасительных путях, ведущих к Свету Истинному! Но прежде всего стань смиренным пред стопами Спасителя, чтобы и Он сам, борясь за тебя, победил воинственного плотского демона и чтобы тебе была присуждена победа: ведь Господь противодействует высокомерным, смиренным же дает благодать! Долго еще продолжалась эта душеполезная беседа с отцом-настоятелем. Преподобный поведал мне о монахах, чье благочестие выражается в сидении на деревьях, и о тех, которые поселяются близ жилищ блудниц или даже в самих домах разврата, дабы, претерпевая побои и всяческие унижения, ежечасно обличать и оных дщерей погибели, и несчастных, что ходят к ним. Рассказал он мне и о тех, которые именуются странниками и всю жизнь свою, по примеру святителя Арсения, проводят в беспрестанных переходах от одного места к другому, нигде не задерживаясь и не останавливаясь. Упомянул об истовом в деле веры иноке Акакии, который, специально обучившись скорняжному делу, поселился в Пере, близ жидовского квартала, и, стараясь всячески досадить врагам Сына Человеческого — ненавистным иудеям, — спускал к их домам вонючую жидкость и грязные отбросы своего ремесла. Наконец, не умолчал почтенный отец Феодор и об юродивых Христа ради, чей подвиг почитается среди подвижников одним из труднейших, ибо оные юроды не только отказываются от всех удобств земной жизни и ее дозволенных благ, но совершенно отрекаются от обычного пользования разумом, осуждая себя на добровольное и совершенное безумие, почему кажутся всем окружающим людьми жалкими в умственном отношении и достойными сожаления за душевное уродство и болезнь их. Между тем, в действительности под маской безумия служат они Богу; стремясь своей жизнью оправдать слова апостола Павла: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым» и «Немудрое Божие премудрее человеков». Сии наставления духовного отца моего преподобного Феодора Студита отнюдь не оставили меня безучастным, но, напротив, заставили задуматься, какой же путь спасения из названных им более мне подходит и должен быть мною избран. После длительных колебаний обратился я наконец к учению исихастов, привлекшему меня одновременно строгим аскетизмом и тем, что для следования ему не нужно было ни покидать стены монастыря и отдаляться от пастырского радения его настоятеля, ни следовать некоторым нечистоплотным, по моему разумению, обычаям. С этого времени, вполне отдалившись от мира, затворился я в строгом уединении тесной келии, где божественная медитация, внутренняя молитва и ненарушимое молчание стали моим уделом. Спустя три года, проведенных мною в таковых духовных упражнениях, я с превеликой радостью возблагодарил Господа, ибо почувствовал, что бесовское наваждение почти вовсе оставило меня и всеразличные демоны прекратили то и дело являться на мои глаза, разжигая низменную чувственность, пагубные вожделения и неуместную для инока гордыню! Воистину нет предела милосердию Божьему к покорным воле Его и послушным велениям Его! Тебе же, читающему сию повесть, коли ты страждешь от подобных напастей или желаешь совершенства духовного, могу посоветовать следующий чудесный способ, которому я научился за годы своего уединенного безмолвничества: заперев двери, сядь в углу келии твоей и отвлеки мысль твою от всего земного, тленного и скоропреходящего. Потом положи подбородок на грудь свою и устреми чувственное и душевное око на собственный пупок. Далее, сожми обе ноздри так, чтобы едва можно было дышать, и отыщи глазами приблизительно то место сердца, где сосредоточены все душевные способности. Сначала ты ничего не увидишь сквозь свое тело, но когда ты проведешь в таком положении день и ночь, а затем еще два дня и две ночи, то — о, чудо! — ты увидишь весьма ясно, что вокруг твоего сердца распространяется божественный свет! Это — начало пути, который должно совершать в страхе и истине, непрестанно укрощая свое тело с помощью поста, облачась, как в далматику, в смирение и сияя от радости в молитвах. При этом будь незлобивым, незаносчивым, не суди, не порицай и не злословь! Крепка моя надежда на то, что спасение — в благочестии, а его же можно достичь, став сострадательным, возлюбя бедность, отшельничество, поощряя молчание, стойкость в воздержании, постоянство в уничижении, и тогда возвеличит тебя щедрый Господь пред ликом всех своих святых. Верую я, что, как и возвестил нам в своем откровении святой Афанасий, каждый благочестивый инок после смерти будет восхищен к Господу и Престолу Его, где даруются ему шесть белоснежных крыл, покрытых очами, и станет он в облике светозарного серафима, стоя одесную Владыки среди неисчислимого небесного воинства ангелов, начал, сил, властей, престолов и господств Его, вечно воздавать хвалу единому Творцу всего сущего! Благочестивым же, говоря правду, вполне могу именоваться, ибо ныне я воистину нищ духом, сокрушен сердцем и вот уже сорок лет как, печалясь и скорбя о былых грехах своих, чуждаюсь вражды, гнева, зависти, тщеславия, самонадеянности, чревоугодия, гордыни, распутства, содомии, скотоложства, рукоблудия и, наипаче, всепоглощающего пьянства (за что в особенности приходит гнев Божий на сынов противления)! Знаю я — расточится, как снег под солнцем, предсказание ужасного Тельхина, ибо нет уже над рабом Божьим Феофилом власти тех демонов, что явились ему ночной порой сорок лет назад на проклятом Амастрианском форуме… Ведомо мне… Но слабеет рука моя, меркнет разум, как огонь в светильнике, в коем закончилось масло… Странные тени бродят по стенам моей кельи… то, верно, зрение подводит меня… Близок конец… гордой радостью и предвкушением грядущего блаженства наполняется мое сердце… Гряди, Господи! Се, раб Твой! Вот он — я — пред лицом Твоим! Уже скоро… Чувствую, как разрушается тленная плоть моя, как замирает ток крови по жилам, путаются мысли… медленно угасает сознание… Постой, Господи! Дай увидеть все своими глазами… Позволь воочию узреть Ангела Твоего, коего пошлешь за мной! Вон там… в самом углу келии, под образом Пречистой… Ей, Господи! То — Твой горний посланник! Вижу, вижу, как появляется он в дрожащем свете лампады… но отчего он черен, будто эфиоп?.. Почему глаза его горят подобно угольям, из ноздрей валит дым, а рот изрыгает пламя?.. Зачем в ушах моих звучит этот дьявольский хохот… и словно могильные черви заживо гложут мое тело!.. И снова эти ужасные слова: «Истечет плоть его на землю, как вода, и станет неразличим весь его облик, и разрушатся и распадутся все его сочленения, и кости его осыплются в преисподнюю!» …крылья его подобны крыльям нетопыря… и эти рога… Боже! Боже мой! Для чего Ты оставил меня?!..» * * * «На этом обрываетсярукопись преп. Феофила Мелиссина, игумена Студийской обители», — прочел профессор Костромиров завершающие слова манускрипта, дописанные уже от лица неведомого монаха-переписчика одиннадцатого века, очевидно в пояснительных целях. Старший следователь Хватко со вздохом облегчения откинулся в антикварном кресле и, задумчиво разглядывая корешки старинных книг костромировской библиотеки, произнес: — Чего-то я так до конца и не въехал… Из-за чего вышел весь сыр-бор? Ну, жил в каком-то семьсот лохматом году некий Феофил, был он блудник, потом раскаялся и стал монахом, а потом — помер… Что с того? Обычная же история, житейская. — Житейская, возможно, — усмехнулся Горислав Игоревич, раскуривая пенковую трубку, — но не «житийная». Из содержания сего манускрипта — особенно из последней части — явственно и однозначно следует, что «святой» Феофил Мелиссин повинен в наитягчайшем из семи смертных грехов — в грехе гордыни, причем не раскаялся в нем до самой своей смерти. И был за то исхищен в ад. Святому в аду не место, согласен? Обнародование этой книги с неизбежностью поставило бы вопрос о деканонизации нашего героя. Со всеми вытекающими для кавалеров ордена его имени последствиями. Соображаешь? — Снова, значит, все упирается в блага материальные, — вздохнул Вадим Вадимович. — Скучно жить на этом свете, ядрен-матрен. Артем Федосеенко ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ Вопрос из области философии: что отражается в зеркале в отсутствие наблюдателя? Когда в комнате нет ни человека, ни животного, ни видеокамеры — ничего? Я слышу ответ материалиста: «Пустая комната». Но откуда Вы можете знать?! ОТКУДА ВЫ МОЖЕТЕ ЗНАТЬ, о чем думает лабиринт наедине с самим собой… К вечеру небо затянули свинцовые тучи, и ветер, срывающий только-только пожелтевшие листья С деревьев, мрачно завывал в узких пространствах между стволами, хлопал яркой материей шатра. На ступеньках трейлера сидел балаганщик и, прищурившись, затягивался сигаретой. Огонек тревожно вспыхивал в наступающей темноте. Балаганщик ждал мальчика, хотя тот и не обещал вернуться. Ветер не должен был усилиться, и балаганщик не волновался за хрупкие стены лабиринта, укрытые шатром, — зеркальные стены и новый, в прошлом году приобретенный, потолок. Хрустальной мечтой балаганщика было выложить зеркалами и пол для полноты эффекта, но, во-первых, не хватало средств, а во-вторых, стоял вопрос о защите зеркал от острых подкованных женских каблуков. Но бизнес есть бизнес, и пол был выложен полированными черными плитами, которые трижды в день приходилось начищать для должного зеркального эффекта. Сам лабиринт не был сложен — стартовый коридор, плавно изгибающийся зигзагом, пара кривых тупиков от него, тройное переплетение. Выход нашла бы даже лабораторная крыса, если бы не отражения… они создавали иллюзию огромного простора многомерных пространств с паутиной коридоров и несуществующими ходами в гладких стенах. Благодаря многократному отражению лабиринт просматривался очень глубоко, но ориентироваться в нем было просто невозможно. Люди шли толпами, они улыбались, но в застывших глазах мерцал огонек предвкушения — предвкушения страха перед зрелищем, превосходящим их воспринимающую способность. Они хотели испытать этот страх, потерявшись и шатаясь среди бесконечного пространства, блуждая в Зазеркалье. У входа их воображение рисовало им то, что могло быть внутри, но ни один из них так и не был готов к тому, что действительно там было. Балаганщик ни разу не ходил в лабиринт. Он его боялся. Лабиринт создал его дед; его отец содержал заведение, пока не помер под колесами грузовика на автостраде; ему сейчас сорок семь, и всю свою жизнь он провел рядом с хрупкими, приносящими деньги стенами за полотном шатра, переезжая с балаганом из города в город. За это время он повидал многое. Возможно, иногда ночами он и желал, чтобы во время очередного переезда в очередной городишко вагон поезда хорошенько тряхнуло бы и зеркала со звоном пролились бы на пол контейнеров дождем сияющих осколков, но такие мысли были несерьезны: лабиринт приносил деньги, и это решало все. Балаганщик не собирался ничего предпринимать, но он хотел понять. Понять, что там есть, что толкает людей туда по нескольку раз. А поняв — почувствовать, если не лично, то через восприятие других, через выражения их лиц. И вот он внимательно вглядывался в румяные улыбающиеся лица входящих и выходящих и замечал в глазах последних какую-то древнюю мудрость, будто в лабиринте они приобрели частичку Великого Знания, недоступного простым смертным и настолько грандиозного, что и эти люди не могли осознать его, а лишь почувствовать и прикоснуться; но кроме этой мудрости, он видел и кое-что еще. Облегчение. Облегчение оттого, что они снова видят солнце, что они вышли из холодного сияющего мира, населенного призраками, то есть отражениями других людей, которых, казалось, на самом деле здесь нет. Нет никого, кроме него самого, одного в царстве оживших теней и искривленного пространства, заблудившегося здесь, и нет надежды выбраться вон, даже держась за невидимые стены… Облегчение оттого, что они взглянули в глаза безумию и вернулись нормальными. Но они не отдают себе отчета, что, коснувшись их, безумие оставляет частичку себя, свой след, отпечаток в глубине глаз, а они оставляют в зеркалах частичку себя… Иногда большую, иногда меньшую, и балаганщику было очень интересно узнать, аукнется им это в будущем или нет, но он боялся такого знания и не предпринимал ничего, чтобы что-либо выяснить. Краем уха он слышал веселый разговор двух смущенных юных супругов. Из контекста он понял, что муж обратился к отражению жены, приняв его за оригинал, а жена подошла сзади и в шутку выдала ему затрещину, только она почему-то оказалась чересчур сильной. Но балаганщик также понял и то, что скрывалось за кадром: она была очень напугана, она ощущала себя единственной живой среди мириад отражений — своих, чужих, своего мужа, — и на секунду ей показалось, что муж в самом деле стал отражением, а когда она все-таки нашла его, он обращался не к ней. В тот миг ей показалось, что это не ее отражение, это другая женщина, ее двойник из чужого мира, и действия мужа были расценены как измена. Балаганщик понял это, а взглянув в их глаза, открыл еще одно новое чувство. Он проверил его у других выходящих и убедился в правильности вывода — глубокий страх. Страх сомнения. А в своем ли мире они вышли? Не мир ли это по ту сторону зеркала?.. При его отце дважды бывали случаи, когда люди выходили из лабиринта спятившими. Оба раза разгорался огромный скандал, но его отец вовремя сворачивал аттракцион и уезжал из города. А иногда люди не выходили вообще. Балаганщик успокаивал себя мыслью, что нельзя же всех запомнить и заметить на выходе. Только такими вот ночами, когда деревья гнутся под порывами ветра и луна выглядывает в рваные окна среди свинцовых туч, эти мысли вовсе не выглядят убедительно. Кроме того, случаи с одиночками. Их не удовлетворяла экскурсия в толпе, они хотели испытать лабиринт один на один, в то время, когда аттракцион формально закрыт. И они хорошо платили за это. Балаганщик не возражал. Таких случаев в его практике было пять. Двое вышли вполне нормальными, и лишь его натренированный глаз выявил отпечаток безумия, который со временем приведет к нервным срывам и еще черт знает к чему. Один вышел, держась за стену, хохоча и пуская слюни. Глаза его были пусты, волосы — седы. Балаганщик, по примеру своего отца, той же ночью свернул балаган и покинул город. Двое сгинули. И если первый в идеале смог бы, заблудившись, перемахнуть через пару-тройку гладких, в два с половиной метра стен и выскользнуть в ночь, приподняв материю шатра, то второму помешал бы новый потолок. Так что бояться было чего. Парнишка появился на дороге, ведущей к трейлеру. Балаганщик, ничуть не удивившись, поднялся ему навстречу. Ветер задирал влево джинсовую куртку парня, но не мог погасить возбуждение, сияющее в его широко открытых глазах. Шестнадцать-семнадцать лет — еще тот возраст, когда книжные приключения проецируются на пока не познанную жизнь и вера, что где-то еще затаилось волшебство, цепляется за глубины подсознания. И иногда это имеет смысл. Балаганщик достаточно много повидал, чтобы знать, что так оно и есть. Он щелчком бросил окурок в темноту. Парень остановился перед ним, неуверенно улыбаясь, но глаза его горели ожиданием и предвкушением чуда, и этот огонь был куда ярче, чем днем, когда балаганщик видел его выходящим из-под матерчатого полога шатра. Тогда огонь заслонялся разочарованием. Что-то открылось парню в лабиринте, что-то слегка выглянуло из сияющих теней зеркал и спряталось, не желая показываться слишком многим. Но парень хотел увидеть это и надеялся, что сможет, если будет один. Все это балаганщик прочел в его глазах еще днем и понял, что парень вернется. — Я хочу пройти лабиринт, — произнес парень. Двое исчезли. Один сошел с ума. Что он ответит завтра подруге юноши, когда та пожелает узнать, что случилось с ее парнем? Но деньги есть деньги, так учил его отец. Балаганщик назвал сумму. Лицо парня несколько вытянулось, но желание чуда затопило уже весь мозг, и парнишка кивнул. Балаганщик повел его за собой к колышущейся материи шатра через металлические ворота в ограде, и в голове его, как загнанные зайцы, метались мысли: ему всего семнадцать! Или даже шестнадцать! На что ты его отправляешь?! Он сам захотел. Но он не знает. Расскажи ему. Это вряд ли его остановит. К тому же, деньги — есть деньги. И все же, отдергивая матерчатый полог шатра и зажигая свет в лабиринте, балаганщик взглянул в глаза парня и проговорил: — Надеюсь, ты знаешь, на что идешь. Парнишка кивнул. Нет, ты не знаешь. Парень вошел под полог и растворился среди зеркал. Полог остался откинутым, и на траву перед входом падал прямоугольник желтого света. Балаганщик побрел обратно, и видит бог, он надеялся, что парнишка выйдет в своем уме. Он вспомнил, как сегодня в обеденный перерыв, оставив у балагана наемного билетера, он пил кофе в небольшой кафешке в том же парке, и вокруг веселились люди, гудели карусели, и лабиринт тихо прятался где-то слева, а этот самый парень со своей молоденькой подружкой вкушал пирожное за соседним столиком. Уже тогда он возбужденно поглядывал в сторону лабиринта, а подружка в страхе отговаривала его, рассказывая, что зеркала несут энергию всех, кто в них смотрелся, и могут перебросить эту энергию на других, что зеркала — это окна в антимир, но не в научном понимании этого термина, и что если поставить одно зеркало напротив другого и из-за этого, первого, заглянуть в образовавшийся зеркальный коридор, то душа может заблудиться там, а что-то другое может войти в тебя, ведь вторая половина этого бесконечного коридора через зеркало в твоих руках проходит сквозь твое тело… «Я знаю, — со смехом отвечал парень, — я пробовал. Я смотрел поверх зеркала, и коридор плавной дугой уходил вниз, но я понял, что он бесконечен. И если просверлить дырочку в центре зеркала и посмотреть сквозь нее, то можно увидеть саму бесконечность и сойти с ума, потому что человеку непозволительно видеть бесконечность. Я не видел бесконечности, но в тот момент был близок к помешательству, будто бы чувствовал дыхание безумия на своем лице…» Парень улыбнулся шире и вновь оглянулся на спрятавшийся за пожелтевшими тополями шатер. «Ты чуть не заблудился там» — прошептала в ужасе девушка. А он рассмеялся: «Господи! «Заблудился»! «Антимир»! Как можно верить во всю эту чушь?!» Но он верил и сам. И хотел это увидеть. И именно за этим он пришел сюда сейчас. И уже полтора часа не выходит. Балаганщик понял, что никогда больше его не увидит, но поднялся и пошел к лабиринту, чей вход желтел в темноте. Он вспомнил карие глаза девушки, и казалось, они обвиняют его: ты убил моего парня. Ошибаешься, девочка, в этом есть и твоя вина. Он говорил тебе: «Не ходи со мной, раз боишься». Но ты пошла. И я видел, как ты вышла из балагана, в ужасе вцепившись в его локоть, испортив ему все волшебство, не дав до конца испытать то, что он хотел. Таким образом, можно сказать, что именно из-за тебя он пришел сюда вновь. Балаганщик несколько раз обошел шатер, призывая парня откликнуться. Отозвался лишь ветер. — Ну что ж, — балаганщик не заметил, как заговорил вслух, — значит, он все же увидел это. То, чего не видел ни один из ныне живущих, даже те двое, которые вышли… Именно поэтому они и вышли. Он счастливее нас с тобой, девочка, мы никогда не испытаем того, что почувствовал он, не познаем неведомое. Его мечта исполнилась, он получил свое чудо. И скорее всего, он был счастлив. Но что же все-таки он видел?! Что видел он, шагая один в холодном сиянии зеркального коридора, слишком великого, чтобы обратить на человека внимание, обладающего тайной, которую, сами того не зная, вложили в него создатели-люди. Он не испытывал страха в беспощадном свете бескрайнего пространства. Он пожирал глазами бесконечность, а бесконечность пожирала его. Каждый шаг его вышибал зеркальные искры, а потом он, наверное, увидел отражения людей, которых сейчас там не было. Он видел отражения всех, кто проходил лабиринт, и всех, кто когда-либо смотрелся в эти зеркала, включая рабочих на заводе, но он не испытывал страха — это было частью тайны. Возможно, он вышел из шатра в другом мире, но скорее всего — нет. Балаганщик не помнил, чтобы из его шатра выходил кто-либо посторонний. Парнишка и сейчас блуждает где-то в гирляндах миров, переходя из одного антимира в другой, ведь число отражений бесконечно. Он видит ответвление в стене и, не зная, что это всего лишь отражение реального хода, идет сквозь зеркало. А познав таким образом бесконечность, он должен будет познать и вечность, не так ли? Но это еще не все. Ведь его что-то ведет. Он стремится к Нему и, может быть, подходит все ближе и ближе, но достигнет ли он Этого? И что Это такое? Балаганщик не знал. Он хотел это выяснить, но боялся. Он завершил очередной круг, и его глаза остановились на желтом прямоугольнике света на траве перед раскрытым пологом. Балаганщик начал осторожно приближаться. Вход притягивал его, как ребенка — темная комната. Что же все-таки все они видели?.. Он знает лабиринт как свои пять пальцев, но разве это поможет ему выйти? Нет. Он не дурак. Он не станет входить. Но ему нужно узнать, что они видят! Может, будет достаточно просто заглянуть внутрь? Яркий прямоугольник входа приближался. Балаганщик почувствовал, как пот выступает на его лбу, и судорожно сглотнул. Что же все-таки они видели? Сердце его тревожно забилось в предчувствии, что сейчас он это узнает. Вцепившись обеими руками в край полога, он заглянул внутрь. Редкие желтоватые лампочки, спрятанные в углах между стенами и потолком, многократно отразившись, заливали огромное пространство волшебным сиянием. Длинный коридор пологой дугой уходил в сторону, таинственно мерцая, словно приглашая следовать за собой. Многократное отражение его испуганных глаз. А там, где коридор закруглялся, намекая на возможность увидеть запрещенную глазам людей перевернутую восьмерку — символ бесконечности, — там, в легкой и невозможной Здесь тени, было… Балаганщик, затаив дыхание и прищурившись, подался вперед, пытаясь разглядеть, что же там было. В любом случае он не войдет внутрь. Но что же это там? Не войдет, только еще глубже наклонится внутрь. Что это?! Ну, что же это?!! Он не дурак. Он не хочет исчезнуть или спятить. Он не войдет. Ну, разве что на один шаг. Ведь один шаг всегда можно сделать и назад, правда? А если он шагнет туда, он наверняка увидит Это и удовлетворит свое многолетнее любопытство… Нет! Не любопытство! Свою многолетнюю потребность. Где-то вдали завыла собака. Но по какую сторону зеркала, по Эту или по Ту, он не мог сказать, как и то, по какую сторону находится сам. Тень в тени звала его, обещая показать… «Только один шаг», — напомнил он самому себе и вошел в лабиринт. Через месяц брошенный аттракцион прибрала к рукам городская администрация. Михаил Федоров РЫКАНСКИЙ ПОВОРОТ 1 Выцветшая ночь лунно пробелила угластую кожуру дороги, на обочине которой сонно темнел мыльный силуэт автомашины с погашенными огнями. При приближении несшихся в ее сторону легковушек она неожиданно осыпала их снопом света и снова погружалась в какую-то темную, припайную тишину. Вот вдали появилась еще одна золотистая жилка. Она сползла со взгорья, глазасто раздвоилась пучками и, сочно поливая змеистое шоссейное полотно светом, поплыла на коробчатый силуэт. Ярко вспыхнули фары, полыхнули встречным ослепительным пламенем и, блеснув бледноватым корпусом, мимо проехал новехонький «жигуль». — Слоновая кость! — глухо произнес кто-то в стоящей у обочины машине. Она еще некоторое время была неподвижна, потом развернулась и, набирая темп, помчала за рябиновыми звездочками задних габаритных огней. Подфарные метелочки, сметая непроглядную темень с ленточной полосы, запрыгали на редких кочках. Вот, наконец, задний автомобиль обогнал ушедшую вперед легковую и, не сбавляя скорости, устремился в сторону бокового, с отводками, чернушного леса. На предельных оборотах двигателя оторвался на расстояние в несколько километровых столбов. Сбавил скорость. Притормозил. Хлопнула дверца. Затемнела коренастая фигура. Машина уже тронулась, когда поперек дороги раскаталась медная полоса. Человеческая тень слилась с придорожными кустами. Еще один пассажир мигом скрылся в кювете. …Из-за лесного выступа снова засочился хрупкий свет. «Жигуль» легко и крылато летел по шоссе. Вот он беспечно проскочил блеснувшую полосу… И с шипением, завиляв всем корпусом, осел на обода. Чертыхающийся водитель обошел автомобиль, сгибаясь у каждого колеса. — …баться-сраться! Он направился к ленте, с ожесточением толкнул ее носком, и новый матерный возглас заметался в межреберье стен глухого сосняка. Вернулся к машине. Открыл багажник. Извлек оттуда запаску. Сорвал блеснувший на миг хромированный колпак. Отбросил его в сторону. Тот, позвякивая, закрутился на асфальте. Над водителем резко распрямилась высокая тень. Он обернулся. Но короткая и громыхнувшая вспышка света тут же опрокинула его навзничь. Тень двинулась к лесу. Раздвоилась. Вслед за ней потянулись длиннющие ноги… Раздался свист. К тут же вынырнувшему из кювета коренастому пареньку подъехала машина. Из нее вылез амбал с мерцающей сигаретной точкой в губах. Он выбросил на дорожное покрытие два колеса… С опушки долетел еще хлопок. …Слабые дымки из выхлопных труб двух машин растворились в сосновом проеме. …Это видел старый бор своими подслеповатыми, отороченными острой хвоей глазами. Все, что было услышано им, осело в его древесной душе крепкими зарубками. Что жизнь одного человека? Так, штришок. Но и он навсегда остался в многовековой памяти леса… Кедровые сосны угрожающе раскачивались на ветру, шумели и выли по-волчьи. 2 Крупное, еще по-утреннему нежаркое солнце вывалилось из-за махины дома напротив и зажгло зелеными плавающими пятнами бутылки на подоконнике с красными, синими и желтыми этикетками: «Пепси», «Кока-Кола», «Кремлевская», «Валуйская»… Разноцветные зайчики прыгали на покрытой аляповатыми разводами известковой стене ментовского кабинета. — Кресало! Хватит лакать!.. Только что звонили… Труп у дороги нашли… На Рыканском повороте… Километр… И там влево, если из города ехать… метров тридцать… — крикнул оперуполномоченному, открыв обитую коричневым плексом дверь, кучерявый капитан с повязкой «дежурный» на рукаве. Опер, с трудом повернув в углах плеч бычью шею, добулькал из занесенной над ртом бутылки мылистую жидкость и, слизав языком клокастую пену, ответно шумнул: — Слухай, Эфиоп! А где этот Рыканский поворот-то?.. — Где?.. Где?.. Географию местную знать надо!.. Помнишь, там пост гаишный все хотели установить… — Мало ли где хотели… Тут же припомнил, каклет десять назад, когда еще был просто милиционером, посылали его дежурить на трассу к Рыкани. К этому разнолистному лесу. Сгреб на столе в кучу бумаги. Бросил их небрежно в сейф. Скрипнув дверцей, закрыл на два полных оборота ключа. — Замуздыкали… Враскачку проскрипев по дощатому, покрытому рваным линолеумом полу, вышел на ступеньки. Зажмурился от яркого солнца. Потянулся, зевнул. Шагнул со скошенной ступени на тротуар, который под присмотром сержанта подметал грязный, с серым зернистым лицом шахтера и коричневым бумажным кульком вместо кепки на голове мужичок. — А ты давай наяривай!.. Ни с того ни с сего сержант залепил по заднему месту своему подопечному. Мужичонка торкнулся в облаке пыли. Кресало взгромоздился на переднее сиденье забрызганной грязью «Нивы». Сзади его похлопал по плечу старлей-эксперт: — Игнатий! Представляешь, вчера у твоей бывшей я знаешь кого застал? — Самого-то зачем туда занесло? — Да я за водярой заезжал… Каждый отдельский милиционер знал, что лучше всего спиртное брать в магазине у бывшей жены их опера: можно в любое время, и к тому же спокойнее. Никто не заложит… — Все не нахапается, — пробурчал Игнатий Покальчук. — Так вот, ты не дослушал! Захожу к ней, а там по-свойски Толян из прокуратуры рассупонился… Покальчук на этот раз промолчал. — Ребята разное поговаривать начинают… Будто не слыша старлея, высунулся в окошко и рявкнул: — Эфиоп твою мать! Водитель где? Скоро поедем?.. Из дежурки визгливо раздалось: — Спрячь харю! А то подумают, что ты задницу голую показываешь!.. Все заржали, а подметавший мужичок аж подпрыгнул. Со ступенек отдела, вихляясь, сбежал шофер и, будто оправдываясь, сказал: — А куда спешить?.. Там труп… «Нива» завиляла колесами по булыжникам и вывернула на асфальт. От отдела в направлении к церкви поднялись по улице, выскочили на приречный бугор и вправо от микрорайончика, называемого в народе Семипалатинском, стали спускаться к мосту. Над рекой возвышались семь пузатых домов, больше похожих на боярские терема. Три этажа над землей, а под — никто и не знает, что и сколько. Но котлован, помнится, был глубоченный. Все хоромы из кирпича красного. Окна на улицу с кокошниками. Крыши — блескучие, с новенькой оцинковкой. Трубы высоко-высоко… И вокруг каждого терема непременный забор из плит бетонных… А один даже огорожен прямоугольниками чугунного литья, которые стащили с могил двух известных поэтов у городского цирка. — Вчера весь день паркетную плитку шефу возил, — бурчал водитель. — А ему щас все можно! — попискивал эксперт. Игнатий грузно качался на продавленном сиденье и молчал. Уж он-то почти знал подноготную стройки семи теремов. Один из них возвел себе местный глава администрации, другой — сбербанковский банкир, третий — директор экскаваторного заводика (на заборе до сих пор так и было жирно написано «…от рабочих»; был здесь и теремок благочинного с плошкой антенны спутниковой связи, и дом милицейского начальничка со сворой бультерьеров во дворе у ворот… Спустились к запятнанной мазутом речной воде. Испетлявшись в паутине улочек, машина выбралась на открытое загородное шоссе и устремилась к распластавшемуся во всю даль горизонта зеленоглавому травному океану. Проскочили деревушку с ее оживленными улицами, по которым прогуливались с велосипедами в руках пухлые девчонки, а бабы ветками подгоняли гусей. Слева промелькнула больница, а справа кладбище. Проехали рощицу с полудугами крутящихся радиолокационных антенн… Отдельными островками пошли дубравы и подлески. И вот они слились в единый сплошной массив. 3 За очередным холмом скатились в низину. — Вот он, Рыканский поворот! — сказал водила. Затормозил у самого столба с синей километровой отметкой. — Здесь, что ли?.. По кюветам чернел колючий травостой. Все в репьях, пробрались на опушку. — Туда ли идем? — спросил водителя старлей. — Да тот дальнобойщик сказал, что сразу от столба в лес метров тридцать… — Е-мое… Расспросить, что ли, не могли… Мы что тут, с миноискателем лазить будем?.. Позовем ведь — не отзовется… Покальчук шел последним по хрустящему под ногами валежнику, несколько отрешенным взглядом поглядывая на венчики цветков. — Там болото! — крикнул старлей. — Так что?.. Сырость леса, точащаяся во мшарах, хлюпала под ногами. — Сюда! Сюда! — закричал сержант. Игнатий, зачерпнув ботинком воды, перепрыгнул на сухой островок. У пня увидел изгрызенный не то лисой, не то мышами, повернутый к отслоившейся коре желтоватый косяк лица. Мужчина лежал на сером в золотых пятнах лесном мху, вытянув вперед руки и выставив к небу свой бок с черным пятном одежды. Старлей расстегнул сундучок и достал фотоаппарат: — Щас!.. Щас!.. Щас!.. Быстро защелкал. Водитель порыскал в карманах мужчины: — Нема… Опер вылил воду из ботинка, обошел вокруг тела, постоял в молчании и потом, уже напрямую, вернулся на дорогу. — Кресало! Скоро там прокурорские приедут?.. — раздалось из леса. Покальчук поморщился. Эта кличка ему не очень-то нравилась. Прошел к «Ниве». Склонившись, снял трубку и утопил резиновую кнопку: — «Бабяково»! «Бабяково»! Я «Гольское»! Как слышите, прием!.. «Бабяково»!.. — «Бабяково» на приеме! — Эфиоп! Ты что там, уснул совсем? Скоро следака из прокуратуры пришлешь?.. — Выехали… Солнце клонилось к закату, подпаляя верх сосновой стены ярким огнивом. Кругом стояла холодящая тишина. Деревья из-под своих смурных лап напряженно посматривали по сторонам. А в глубине леса наливалась тягучей горечью глухая, панихидная тоска. Где-то треснула ветка. Покальчук вздрогнул. Когда из подъехавшего «уазика» вылез очкастый следователь прокуратуры, Игнатий брезгливо хлопнул кончиками пальцев по его ладошке и, усевшись на переднее сиденье, уехал. Больше ему тут делать было нечего. Это был Толян. 4 Покальчук женился на Клаве, когда носил еще сержантские погоны. Она тогда работала продавцом. И он, что ни дежурство, нет-нет — и к смазливой продавщице… Свадьбу сыграли звонкую. Вся округа собралась. Зажили как все, сначала совсем даже неплохо. В школу милиции поступил. А когда вернулся в отдел, уже опером, то почуял что-то неладное… Стал своих ребят к магазину Клавкиному засылать. И выяснил: она с начальником трезвяка связалась… Выследил… Прямо на опушке леса… Внутри так все разом и опалилось. А Клавдия сама: — Бей!.. Бей меня!.. Ни ее, ни его не тронул. Так и не понял, любила она того больше, что ли, или нет?.. А теперь мука другая: как ни встретит в отделе этого замухрышку, так обида в голову заново шибанет… Но он не из таких, чтобы всю жизнь за юбку паскуды-бабы держаться… Тут еще и коллеги посмеиваются: «Такой великан и такую бабу какой-то шмакодявке отдал…» Ну, на очередной отдельской попойке, посвященной то ли присвоению кому-то звания, то ли просто праздник был, сорвался. Схватил карапета за грудки, поднял, хотел со всей силы о землю — да ножки у того, как у малыша, трясутся — снова сдержался… А в один прекрасный день вдруг к нему в кабинет зашли трое. Заставили открыть стол и, вытащив оттуда баксы, составили протокол… Потом как Покальчук ни утверждал, что и понятия не имеет, откуда эти деньги взялись, доказать так ничего и не смог… Пришили тогда, что вымогал взятку… Суд прошел скоротечно, как будто все было смазано чем-то… И все-таки Игнатий, наняв одного из питерских адвокатов, развалил обвинение и вышел из зоны оправданным… И в милиции восстановился… За долгие камерные ночи он допер: это дело рук той трезвяковской твари, с подачи Клавдии, разумеется… Ведь именно он перед тем, как Покальчука забрали, в кабинет его приходил и долго-долго ныл насчет их с Клавдией жизни… Когда Покальчук снова появился в отделе, с ним поначалу мало кто разговаривал. Дичились. Атрезвяковский — тот и вообще куда-то из города исчез. Выяснилось потом, на север перевелся — от греха подальше. И про Клавку забыл… Нет, простить такое он им не сможет!.. Злоба не оставляла его. Раздирала душу. Ведь несколько лет ни за черта собачьего отмотал! Всякого натерпелся. Из-за хруща такого невзрачного… Ну, тварь подколодная!.. И эта шлюха-порнуха! Однажды привез к Клавке в магазин одного подозреваемого. В наручниках. Завел в кабинет. Повернул ключ, торчащий в двери изнутри. — «Пепси» есть? — коротко спросил Клавдию. — Вот, вот, — напугалась та и спешно достала из ящика стеклянный бутылек. Покальчук сел. Рванул бутылочным горлом по ребру стола. Пробка отлетела в сторону. — На пей! — протянул пузырь подозреваемому. Тот, чувствуя неладное, стал захлебываться сладкой влагой. Покальчук встал, сшиб его на пол. — Снимай штаны!.. Клавдия в угол подалась. Тот задницей виляет. Вдавил пятой ладони горлышко бутылки тому промеж ног и, обернувшись, уставился на прижавшуюся к стене женщину… — Как?!.. Уже выталкивая в коридор, только и бросил: — Корень сучий… Чего он добился этим, шут его знает. Но чуть легче стало. По крайней мере, с тех пор Клавдия его за километр обегала. 5 Был какой-то чадный, хмурый день. Немыми воробьями трепыхались за оконным стеклом листы на березах. Игнатий, сжимая губами дымящуюся папиросу, стучал впечатляющими грушами своих пальцев по старым клавишам немецкой машинки: — На Рыканском повороте… Да нет, так не пойдет. На… километре шоссе… обнаружен труп неизвестного мужчины… возраста… одет… Кто может сообщить какие-то сведения… просим позвонить по телефону… Побрел в дежурку, протянул лист Эфиопу: — На, лох криушанский! — И совсем не криушанский, а бугрянский! — поправил его развалившийся в кресле капитан. — В Бугрянске и родился! — Да?.. А я думал, в нужнике… Уж больно несет от тебя… — буркнул Кресало. — От тебя хорошего никогда не услышишь… — вскочил капитан. — Коряга клешневая!.. Опер вернулся в свой прокуренный кабинет. Долго писал на листе какие-то цифры. Затем искал номер телефона на календаре пятилетней давности. Кому-то звонил. Потом залез в сейф и, вытащив атлас автомобильных дорог, раскрыл его и пальцем отследил для себя какой-то дальний южный маршрут. Уже в сумерках вышел на улицу. Сел в стоящий под окнами дежурки темный «жигуль» и пропал в мареве извилистых улиц. Выехав на городскую окраину, остановился около бывшей автостанции, где вместо открытых навесов теперь высоко подпирали крышу железные ворота с широченными надписями во всю их ширину: «Кузовные работы. Шиномонтаж». В мастерской под поднятой крышкой капота склонился к двигателю парень в робе. Рядом с ним суетился, видимо, хозяин легковушки. В глубине помещения слепило. От электродов веером рассыпались горящие искры. Огненная нить рыжей бороздочкой наплавлялась на окалины. Сварщик сшивал кузов. Кресало потянул на себя дверцу в боковую пристройку. Покинул он ее, когда на город легла безглазая мутная ночь. 6 Голос полковника Кирпотина громыхал в зале. Подчиненные втягивали шеи в плечи. Рядом с начальником, согласно кивая в такт его выкрикам, сидел его заместитель подполковник Нарыков, по кличке Жгут. С потолка свисал единственный на весь зальчик черный провод с пустым патроном — видно, дела в милиции шли не самым лучшим образом, если некому было вкрутить лампочку. Да и нужна ли она была по вечерам, когда все сотрудники занимались уже своими личными делами? — Провалили рейд по киоскам! Всего один протокол! И это на двадцать участковых рыл! Ларьки-то сейчас на каждом углу… Или всех вас оптом скупили?!.. — орал полковник. Опер сидел в среднем ряду и думал: «Вот тварь ползучая! Сам ворует напропалую, а других тут так сношает… Если бы не это затхлое время, давно бы сушил сухари…» А этот Жгут? Пустобрех и шныряла! В каждом городском кооперативе по личному гаражу имеет… В наем сдает…» Многое знал Покальчук про своих начальников. Но дай ход любому делу, сам скорее в сточной канаве оказался бы… — Забыли, — спросил Кирпотин, — каково пришлось тем, кто анонимки писал на меня?!.. Зал глубоко вздохнул. «Хорошо хоть на этот раз на стол не вскакивал!» — подумал Игнатий, выходя вместе со всеми из душного помещения. — Где мой сын? Где… — В кабинет опера грузно затеснилась пожилая женщина. — Какой еще сын? — однотонно спросил Покальчук. — Мне сказали, к вам надо… Вы пропавшими без вести занимаетесь?.. — женщина вопросительно округлила глаза. — Говорят, в лесу кого-то нашли… — Это совсем по другой части… А вам надо бы в морг! Вышел. — Слухай, ты, пень бугрянский! Почто тетку ко мне направил? — налетел на дежурного. — Да не гоношись ты! — Капитан закрыл стеклянную дверь. Опер прошел в самый конец коридора, спустился по лесенке, толкнул складскую дверь. — Рахимов! Проснись, твою мать! — затормошил растянувшегося на полке сержанта. — Ай! Что?! — испуганно вскочил тот. — Помогай, Муратка… Надо гражданку одну в морг отвезти. — Ни за что!.. Оглянувшись, шепнул что-то Мурату на ухо, и тот вдруг тут же закивал. Выходя, обратил внимание на конверт, белевший на тумбочке, с адресом отправителя: «…Дагестан…» Вернулся в кабинет: — Наш сотрудник вам поможет… А коренастому сержанту уже в дверях добавил: — Если опознает, сразу же позвонишь. — Ясное дело! — кивнул тот. Когда сержант и женщина вышли, Покальчук наклонился, достал из-под стола очередную бутылку «пепси». Выхлебав до донышка, широко расстегнул воротник рубахи: жарко… За время службы в милиции чего только он не повидал: оторванные руки, отрубленные головы, раздавленные всмятку тела… Скольких преступников знавал. И когда-то заданный себе вопрос «А зачем бороться с ними?» уже давно не беспокоил его. В аппарате заурчало. Сжал трубку: — Точно опознала?.. Он?.. Немедленно ее ко мне… «Скорая» увезла?.. Ну, дела… 7 Ночь была теплой и бархатно-смуглой, словно залитая сгущенным светом отгоревшего дня. Луна рельефно высветила ломаную линию дороги, по которой стремительно неслись два «жигуленка». Вот темный автомобиль как-то показно выставил свой бок, на повороте обошел перламутровую легковушку, вот вырвался вперед и растворился в предутренней мути. Лес завороженно наблюдал за этим неожиданным для такого времени суток соревнованием. Темный автомобиль, уже оказавшийся в гуще леса, резко остановился. Сзади него осталась лежать, матово отблескивая на лунном свете, шипастая полоса. И он скрылся под низким навесом густого черного лапника. Вот второй «жигуль» на скорости пролетел полосу и потом, заюлив, еще метров шестьдесят… Осторожно приоткрылась дверца. Выглянул водитель. Вроде никого. Вылез. Надавил на колесо. Оно вмялось под пальцами. Оглянулся… Что же это такое?.. Сел в машину. Жуя покрышки, она медленно стала сдавать назад. На опушке взлаяла собака… Что-то блеснуло в кустах… А с взгорка с недовольным шипением тормозов уже спускалась большая машина. Удушливо пыхнув, «МАЗ» остановился возле. — Ты чего тут? — прозвучало в окне его кабины. — Прокол! Если поедешь, тоже шины пробьешь. Оба водителя прошли к ленте… — Во! Откуда она здесь взялась?.. — Борона!.. Закурили, с опаской посматривая на лес. — Не нравится мне рее это… — пробурчал водитель «МАЗа». — Но эту дрянь надо забрать… К себе в деревню отвезу… У нас там в Лукичёвке есть одна шалашовка… Ну, замучили вконец хахали, ездят и ездят… Я этухренацию поставлю и проколю им… — Ая как здесь?.. — На ободах, конечно, не уедешь… Оглядел лес. — Давай ко мне на платформу. До города доброшу… Проехал вперед. Сбросил на асфальт колодки. Через несколько минут, окутываясь дымом солярки, с утробным ревом «МАЗ» полез на взгорок. 8 Покальчук, широко раскрывая губастый рот, давя зевоту, смотрел на писавшего мужчину. Тот, выводя буквы, прерывно рассказывал: — …Когда я проскочил ленту… Может, лучше вы напишете?.. А я подпишу. — Чего разурчался?.. — вдруг оскалился опер. — Слава богу, грузовик этот рядом оказался, — произнес мужчина. — Ты мне тут дирол с ментолом не жуй! — сказал, как обрезал, Покальчук. — Ну, ребята деревенские балуются… А может, наши на дороге оставили… За это с вас еще спросится. Помешали преступников задержать! — Да это все шофер тот… Я-то тут ни при чем… — Ни при чем?!.. Хотя, может, и так… И зачем тогда тебе вообще все это писать?.. — И я вот думаю: зачем? — Давай! — Покальчук взял лист. — Мы того сами разыщем. И ленту вернем… Когда мужчина, чуть ли не на цыпочках, вышел, Игнатий на мелкие кусочки порвал лист и бросил в забитую всяким хламом урну. Прислушался к звукам за дверью. В коридоре привычно шаркали ноги, стоял напористый, раздражающий шум. Вечером автосервис не работал. Хотя в помещении горел свет, но никто туда войти не мог. Около ворот чернел силуэт «жигуленка» цвета мокрого асфальта. А внутри мастерской сладко пахло ацетоном. Коренастый паренек в противогазе поливал из распылителя аэрозолем на только что загрунтованный корпус легковой машины. В комнатенке, наполовину заваленной коробками передач, дверными боковинами, стеклами, колодками, сидел опер, и около него, согнувшись длинным вопросом, высокий мужчина, Клавкин брат, Лобурев. Именно он в то тяжелое для Игнатия время, когда опер загремел под суд, не оставил его. А еженедельно носил передачи, сам ездил в Питер к адвокату… Покальчук, выйдя из зоны, отблагодарил его. Помог за бесценок купить бывшую автостанцию и теперь сам обеспечивал прикрытие новоявленному коммерсанту. Доход у них был достаточный. — Игнат! Завтра едем на рынок, — говорил Лобурев, тасуя карточную колоду. — А что, машина уже готова?.. — Конечно… — Ну, посмотрим… Напортачили, небось?.. — По мрачному лицу Покальчука изредка пробегали мягкие подсветки. — А чего там разглядывать… Работа — высший класс! Для своего ведь старались. Я тебе сейчас другое скажу. У сестры моей совсем крыша поехала… — Она у нее всю жизнь набекрень была. — Да ты только послушай… С прокурорскими связалась… — Оно и понятно… — Игнатий сощурил тяжелые веки. — Ей не дрын нужен. Его она и так найдет. А вот за спиной спрятаться — куда важней! 9 На лесной опушке при выезде из города было шумно. Возле нее ежеминутно сновали машины. В лесополосе группками темнели люди, сошедшие на конечной остановке трамвая. Горожане устремлялись к вещевому рынку. Кто продать, кто купить, а кто и просто поглазеть на всякую привозную из дальних краев пеструю всячину. Осмотр и продажа автомашин производились в самом конце. Радом с дымчато-лиловым «жигульком» щелкали черными семечками Лобурев и Покальчук. А у самого колеса, как неотъемлемое приложение к машине, возился все тот же Рахимов. — Красивая, стерва!.. Сколько? — щурясь от яркого солнца, будто ласкаючи, провел по крылу машины лобан в кожаном замшевом пальто. — Если ты серьезный покупатель, попробуй сам предложить цену. Только в баксах, — выплюнул шкурки Лобырев и. приоткрыл капот. Лобан заглянул в него. — А теперь салон покажите. Покальчук, в опущенной почти до переносицы кепке, посматривал на парня и никак не мог вспомнить, где видел его… Так оно и есть! Когда-то он попадался ему за спекуляцию женскими сапогами… А законы были покруче. Вот и влип под статью. Теперь, значит, вышел. И видок заправский! Отсидка, видать, на пользу пошла… — Хочу брату к свадьбе тачку подарить, — сказал лобастый, перестав заглядывать под кузов и отряхивая песок с пальцев. — Вы, дяди, не темните — товар ваш. Вот и говорите, сколько? — Пять тысяч «вашингтончиков», — угрюмо отрезал Лобурев. — Креста на вас нет! Дернулся и пошел дальше. — Ну, походи, походи… — забурчал ему в спину Покальчук. Л ты проследи!.. — толкнул Рахимова, который тут же направился вслед за парнем. К машине подходили и другие, осматривали, приценялись, торговались, но на этом все и кончалось. Лобурев аж посинел: — Жлобы! Скопидомы несчастные!.. Может, малость скинем? Покальчук помалкивал, сверкая глазами. — Он там… за четыре… договаривается… — прерывисто и с одышкой заговорил подбежавший Рахимов. — Разговор у них уже о нотариусе идет… Покальчук с Лобуревым переглянулись. — Так не годится! Деньги от нас уйти не должны. Действуем как всегда, — прогнусавил опер. — А не упустим?.. Они уже, вон, поехали, — затараторил снова Рахимов. Все трое сели в «жигулёк» и уже при выезде с опушки преградили дорогу выбиравшейся на асфальт машине. Опер с жезлом в руке тяжело вышел навстречу. — Майор Покальчук! — показал удивленному водителю удостоверение. — Какое нарушение? — тот полез в карман за документами. — Сдается мне, что ваше транспортное средство значится у нас в розыске… Покупатель, сидевший рядом с водителем, загрустил. Видимо, вспомнил опера. — Сидеть! Тоже проедете в отдел… Покальчук устроился на заднем сиденье, и машина развернулась к проспекту. — Вы ошибаетесь… Заверяю вас… Эта консервная банка тестю моему принадлежит. А я езжу по доверенности, — водитель явно нервничал. Уже в отделе стал упрашивать Покальчука: — Отпустите, пожалуйста! С машиной все чисто! Можем тестя сюда пригласить. — Эксперты наши разберутся. Правда, сейчас они загружены работой. Потребуется несколько дней. — Да вы сами можете убедиться… — водитель вконец расстроился. Подал свой голос и парень: — А я чего тут у вас торчу?.. Что он мне, сват этот дядька? И машина его не нужна… Я пойду?.. — Пойдешь, но не сразу. Вот внесем в картотеку… — Да вы что?!.. 10 Через день в кабинет к оперу зашла уже знакомая ему женщина. Он почесал себе пальцем бровь. — Мой сыночек… Он это… Он… Господи, кровинушка моя!.. — Помню… Помню… — поморщился. — Присядьте… Кое-что прояснить надо в вашем заявлении. Совсем неожиданно посетительница вдруг попросила: — Я видела у вас в деле фотографию… На полянке он лежит… При жизни все никак сфотографироваться не мог… Может, есть еще одна?.. Покальчук поежился. С такими просьбами к нему еще. не обращались. Он всей тяжестью перевалился на другой подлокотник скриплого кресла. Немного подумав, кивнул. Вытащил из сейфа картонную папку. Открыл страницу, на которой был приклеен снимок человека с обезображенным лицом. Полистал еще. Нашел другой, с лежащим во всю длину телом. Осторожно оторвал. Вложил закладку. «Надо будет сегодня же восстановить». — Спасибочко вам… — сказала понурая женщина, и с тяжелой поволокой глаза ее блеснули неожиданным жестким светом. — Вы этих злодеев накажите!.. По самой лютой строгости!.. Опер тяжело вздохнул и неуклюже стал растирать вспотевший было лоб всей своей кургузой пятерней. — Их еще найти надо… А это дело не простое… Но мы постараемся… И уж тогда… Женщина вышла с прежним застывшим взглядом. Оставшись один, Покальчук закурил, жадно затягиваясь едким дымом груботабачной отечественной сигареты. Служебные милицейские помещения больше походили на обшарпанные, затхлые каморки. Самый большой кабинет — четыре метра на четыре. Стены — в моющихся обоях. У окна — древний фикус с почти фиолетовыми листьями. Здесь роскошествовал начальник милиции Кирпотин, который обладал поразительной способностью выживать в любых условиях. Как-то секретарь райкома с пеной у рта прокричал ему в лицо: «Ты только с виду красный, а внутри весь белый!» Один райкомовский шутник даже сочинил по этому поводу: Был он белым, как у Врангеля рагу… Белым, словно зубочистка на снегу… Полковник только посмеивался. Несколькими годами позже глава районной администрации в сердцах провыл: «Ты только с виду милиционер, а внутри — подлинный хапуга! Штукарь!..» С Кирпотина и тут как с гуся вода. — Привет, Шерлок Холмс! — начальник отошел от бондарной кадки с фикусом. — Ты скоро мне личный транспорт организуешь?.. Видно, не дождусь от тебя машиненки… — Кое-что на примете уже появилось. Надо бы, чтобы и форма и окрас соответствовали вашему служебному положению. — Ты, брат, торопись! А то вот возьму и переведу тебя в участковые… Повод-то, сам знаешь, у меня имеется… И будешь уличную грязь месить сапогами… Опер смолчал. А Кирпотин заговорил о другом: — Слухи нездоровые пошли… Опять труп у дороги… Банда какаято на нашу с тобой голову свалилась… — Пустое все это. А дохляка последнего нам могли из другого района подбросить. Ваш сосед, полковник Перцев, так и норовит, чтобы вам досадную бяку сделать… — Не вороши… У нас, у ментов, такая уж доля — терпи пакости разные… И свои заготовки каверзные для других имей… — Это верно… Уж такая профессия наша, — тягуче произнес Покальчук не без внутренней утробной злобы. Не забыл еще, как этот полковник — тогда капитан, — когда на руках Покальчука защелкнулись стальные наручники, сам кричал ему в лицо: «Взяточник!» — Ладно, брат, иди суетись!.. Все у нас должно быть в ажуре, — буркнул назидательно полковник. 11 .. И снова лес наблюдал за проносящимися мимо автомобилями. Вот один из них, покружившись на перекрестке, направился на желтые глазастые огоньки заправочной станции, огороженной столбиками в черно-белую полоску. Под крыловидным навесом там стояла красивая автомашина с четырьмя передними фарами. — Барыги, видать! — сказал сидящий за рулем. Не обращая внимания на подъехавшую машину, парень в джинсовом костюме снял с крючка и вставил в горловину бензобака металлический наконечник шланга. Колонка заурчала, загудела, затряслась. Тем временем в салоне заднего авто шел странный разговор. — Когда будем на месте, ты его и грохнешь! — Да вы что, начальнички! На такую мокроту сегодня я не пойду… — Ас чего это ты, козел, задергался?.. Денежку лишнюю любишь, а чуть руки испачкать свои боишься… Ведь на ладошках у тебя кровушка чужая и так имеется… А это статья уже серьезная… Мы сами тебя за колючку и проводим. — Да я что?.. Уж больно молодые они. Только жить начали… — А мы с тобой, обалдуй, еще лучше жить хотим… Поэтому и пасем здесь этого джинсового с кралей. В чреве колонки что-то сипло мяукнуло, щелкнуло, и на заправке наступило временное затишье. Парень ловко нырнул в чернеющий за дверкой провал. Плавно набирая скорость, повел машину к лесной чащобе. Выдержав небольшую паузу, вслед за ней и другая, шипя по гравию, повернула в левый развилок дороги… Затормозила она далеко впереди споро приближающихся к ней четырех радужных огоньков. Вот у обочины замаячили две крадущиеся тени. С противным лязгом на асфальт полетела шипами наружу стальная лента… Волна света автомобильных фар остановилась и застыла возле. Молодой водитель склонился перед неожиданным препятствием. Разогнуться он уже не успел… Из темени с мгновенной вспышкой и дробящимся на осколки грохотом раздался выстрел. Он почти совпал с отчаянным женским вскриком: — Юра! Словно нечаянно споткнувшись, парень головой вперед рухнул в сторону зловещей ленты. Тут же глухо и жестко прозвучал грубый властный голос: — Добивай! Снова бабахнуло. — Изуверы!.. Подонки!.. Что же вы делаете?!.. Юра!! — понеслось в разверстую черную темь. И было еще три выстрела. И снова наступила устойчивая липкая тишина в склоненных к земле сосновых кронах. В колючем кустарнике медленно остывало еще живое несколько секунд назад тело женщины. — А ты артачился… Сработано чисто!.. Премиальные твои!.. 12 Покальчук припарковался под самыми окнами дежурки. — Только Иван Иванович звонил. Лесничий. Ну, тот самый, что однорукий. Что-то неладное у него снова на Рыканском участке. Егерь там поблизости оказался. Утверждает, что дело опять смертоубийством пахнет, — сообщил ему Эфиоп. — Вы тут на этой пальбе-стрельбе совсем помешались, — буркнул Игнатий. — Не бухти! Тебя следователь прокуратуры ждет. — Здорово, Кресало! — очкарик протянул оперу руку. — Какими ветрами дурацкими нанесло?.. Насчет перестрелки, что ли?.. — Про это не знаю. А что произошло? — Да вроде лесники перепились… Оружие в ход пустили… А в отделе паника. Все им убийства мерещатся… — Не дай-то бог!.. И нам в прокуратуре куда спокойнее, когда в жизни равновесие. Правда, с него навара никакого не поимеешь, но и лишних хлопот кому хочется?.. К тебе вот заявление от Марусевой не поступало? — Что там в нем? — Да дело давнее, а ниточки у нас все никак не сходятся. Муж у нее пропал… Покальчук задумался, потом достал из сейфа затертый талмуд. Послюнявил палец и стал листать: — Одна тут приходила, сына в морге опознала… Но вроде у нее другая фамилия… Видишь, сколько у меня тут этих пропавших… А вот вроде и твоя значится… Действительно, муж у нее ушел и до сих пор не вернулся. Дело на контроле. — И какие последние сведения? — Послал запрос к соседям в Козью Степь. Пусть там поищут… — Я всегда говорил, что вы тут не дремлете. — Анатолий снова заглянул в свои бумаги. — А что там насчет Чупсиковой? Аналогичный случай. Только было это в прошлом году. — Ну, ты меня достал своими вопросами. Чупсикова… Чупсикова… Ну и фамилия… Особа, я тебе скажу, весьма подозрительная. С шоферней наезжей якшается… От такой я бы и сам сбежал… А с чего это ты тут ревизию наводишь? — неожиданно спросил Игнатий. — Уж не из-за Клавки ли моей? Стекла очков у Анатолия вмиг запотели. — Я пас овец в поле, — показал палкой вперед усатый пастух I в высоченных болотных сапогах. — А потом они подались сюда, на низину. Я их гнать. И вижу что-то красное… Подошел ближе, а тут… мать честная!.. Навел конец палки на лежащий бесформенной грудкой труп женщины. — Оно, конечно, испугался… Егерю рассказал… Эксперт, по-лисьи приглядываясь, писал: — Щас!.. Листва пропитана веществом бурого цвета… Щас!.. | На толщину… ’ Покальчук, склонив мощную голову, о чем-то думал. Рядом хрустел по валежнику сержант Рахимов. Опер прокашлялся и, сшибая тупыми носками ботинок сухие сучья, перешагнул через ствол лежащей ели. Направился по колее, которая превратилась в тропу, едва различимую в узорчатых и плотных ростах папоротника. С чумной головой выбрался к машинам. — Ты куда запропал? — посмотрел на него эксперт. — Да так, в стороне следы разные искал… Старлею самому было не по себе в этом лесу, куда они стали наведываться чуть ли не еженедельно. 13 — Кресало! Мне тут звонили из Клеповки. Интересовались, нет ли чего насчет молодой четы? Поехали тещу проведать — и никаких следов. Что ты мне на все это скажешь? — спрашивал Кирпотин своего оперуполномоченного. — Да вариантик один имеется, попробую увязать концы с концами. Только нужна дополнительная информация о молодых… Но это момент рабочий. Я вас лучше другой новостью обрадую. Вы теперь автовладелец. Поздравляю! От чистого сердца, так сказать… — Вот это уважил, Игнатий Семенович! Дальнейший разговор продолжился полушепотом. Разрумянившийся полковник, нежно пожимая руку оперу, сказал: — Уж я-то расстараюсь, чтобы тебе очередное звание наверху не задержали. На все клавиши надавлю… — Да мне все это как-то… — поморщился Покальчук. — Какой же ты все-таки!.. Другой бы на твоем месте… Ну ладно… Ладно… Уж баксы, думаю, тебе никак не помешают… Покальчук с отсутствующим взглядом вышел. Вечерело. Игнатий ехал по городу. Увидел, как рядом с Клавкиным магазином нетрезво к столбу прислонился обеими руками мужчина. — Никак, Анатолий?.. Остановился. — Со свиданьицем тебя, мухолов несчастный! Забирайся в машину, а то в трезвяке ночевать будешь. — Ни в жизнь!.. Я же при должности. Хочешь, удостоверение покажу? По нему меня обязаны домой доставить. Да еще и угостить по дороге… — Дурья башка! Я тебя долго спрашивать не буду!.. Анатолий оттолкнулся от столба и тощим задом скользнул внутрь машины. — Шеф! Командую я! Мы сейчас по теткам рванем!.. Твоя-то мне давно надоела… Да она и старуха уже… Через секунду он уже закувыркался на асфальте. — Вот, с-сука! — процедил сквозь зубы Покальчук. В автосервисе разыскал Клавкиного брата. — Не могу больше! Скажи Клавдии, пусть лучше раз и навсегда сваливает из города. Давно уже вместе не живем, а вся грязь ее на меня липнет… — Да ладно тебе, Игнатий!.. Успокойся… Все знают, что ты сам по себе… — Это ты меня знаешь, Лобурев! А другие… другие… Они же — сволочи!.. В дверь постучали. — Кого нелегкая принесла? Вошел Кирпотин. — Вот встреча-то! — Покальчук по-братски распахнул руки к вошедшему. — Присаживайтесь!.. Где там у нас скатерть-самобранка?.. Сейчас все организуем в самом лучшем виде. — Толкнул локтем Лобурева: — Живо мотай в универсам! Икорки, балычку, спиртного в полном ассортименте. Такой случай. Обмывать машину будем… В помещении вспыхнул свет, выхватив из полумрака зеркально отлакированную серо-голубую легковушку. 14 — Не узнаю тебя, Покальчук! Совсем в кота Леопольда превратился… Мыши тебе всю холку изгрызли. Аты одно: давайте жить дружно! — кричал на опера подполковник Жгут. — Всем ясно, что в нашем районе уголовная группа завелась. Наглая. Опасная. Посчитай, сколько за последнее время машин с людьми пропало. А ты все никак расшевелить наших милицейских лодырей не можешь! День и ночь «козла» забивают! — Были эти случаи, были, — осторожно заговорил опер. — Но ведь, может, они каждый сам по себе. Об организованной банде пока рано говорить. Хотя почерк один. И место. Но ведь все эти трупы на совести одного маньяка могут быть. Эту версию я сейчас и отрабатываю. Всех ранее осужденных за убийство под колпак взял. — Ты мне ахинею тут не неси! Сроки я тебе обозначил. Не раскроешь — выгоню! Меня-то тоже начальство по головке не погладит. Поэтому выкручивайся за всех. А одиночку своего — можешь хоть выдумать. Мне лишь бы он в следственном изоляторе оказался. Остальное мы сообща под него подведем… Никакого просвета в жизни Покальчука не было. У шоссе на этот раз — подальше и в сторону — снова был найден труп мужчины. А ведь всего за две недели до этого решено было проконтролировать этот участок дороги с помощью передвижной милицейской группы. Убийство, видимо, произошло в одну из тех ночей, когда служебная машина использовалась по личным надобностям: то Кирпотина с дальних садов привозили, то коллективно за самогоном мотались. В любом райотделе таких дел всегда невпроворот… В дверь поскреблись. — Я… Мой сын с женой… Дело-то сложное… — путаясь, стал что-то объяснять вошедший мужчина. — В общем, я пришел по вызову… На опознание… — Да, вы можете оказаться полезным нам… — сказал опер. — Эти вещи ни о чем вам не говорят? Вытряхнул на белый лист бумаги из целлофанового пакета зажигалку с выштампованной русалкой и еще кое-какую мелочь. Мужчина, изменившись в лице, потянулся к зажигалке, внезапно охрипшим голосом спросил: — Где он, мой Юра?.. — В морг вас проводит сержант Рахимов. 15 Под ершистым взгорком неслась утконосая «Ауди», и следом за ней еле поспевала еще одна тупорылая машиненка. От них, плескаясь на сыром ветру, на всю округу разлетался залихватский кабацкий шлягер: Ой, ресторанчики! Стакан-стаканчики! Девочки красивые сидят. А в ресторанчиках брызги шампанского В разные стороны летят… Вот первая машина взяла круто влево и, не сбавляя скорости, пошла на обгон невесть откуда взявшегося в лесных сумерках «жигуленка». Что-то чвакнуло, скребануло… «Ауди» бросило на песок. Она юзом прошлась по гравию обочины и соскользнула носом в кювет. Оторванные от земли задние колеса еще крутились по инерции. Водители и пассажиры всех трех машин стали хватать друг друга за грудки. — Ты че подрезал?!.. — А ты что как угорелый!.. Перешли на отборнейший мат. В чьей-то руке блеснул нож. И в следующее мгновение раздался оглушительный выстрел. Парень с карабином в руках дико закричал: — Ложись, стервы!.. Хмель у пьяной компании сразу улетучился. У их ног корчился молодой кавказец, острием короткого кинжала проскребая рядом с собой серое дорожное полотно. — Не нравится?.. Руки!.. — не давал опомниться парень. Из-за лесного поворота, сердито урча, вырулила тяжелая грузовая машина. Мощный свет ее фар заставил зажмуриться всех, кто оказался на месте дорожного происшествия. Как знать, может, водителя чем-то напугало происходящее у машин. Он мог приметить и оружие в руках людей. Может, просто не захотел оказаться невольным свидетелем. Его грузовик, не задерживаясь, с грохотом повернул на ближайший отвилок. И не увидел он самого страшного. Как пассажиры «жигуленка» жестоко расправлялись с подгулявшей в городе компанией. Одного добивали монтировкой прямо в центре дороги. Вот после двойного выстрела задергалось тело другого. Его осветили фонариком. Рот был широко раскрыт. И на бороде мыльно пузырились кровавые гроздья. Третий, звали его Петька, слившись с репейным кустом, слышал, как кричали: — Загружай этого! — Тяжелый, черт! И ноги мешают… Страх Петра был велик и леденящ. Он почти не понимал происходящего. А в голове так и звучало: вот и пришел твой последний час… С распирающим грудную клетку тревожным сердцем, не отрывая подбородка от земли, Петр полз к могучим древесным стволам, подступившим к самой дороге. Когда оказался за колючими ростами густого малинника, приподнялся и всей грудью ринулся в черноту низины, надеясь именно там найти себе убежище и чуть отдышаться. Добрался до старой просеки. Прислонясь похолодевшей спиной к искривленному деревцу, поднял глаза кверху. Долго и тупо смотрел сквозь штриховку ветвей в часто пробитую дробьями звезд наступившую ночь. Вдали громыхнуло, и небо над ним озарилось яркими сполохами. 16 Машины, окутываясь удушливым чадом, медленно продирались по густому сосновому бездорожью. Это был безрассудный и почти фантастический маршрут. Он более напоминал некое театральное действо с нереально выхваченными светом из темноты, словно бутафорскими, стволами деревьев, их таинственным и настороженным разбросом. Приходилось то и дело вилять, отвоевывать у густого сумрака каждый метр свободного пространства. Иногда вроде бы и возникали открытые полянки. Но и они были коварно обманчивы, поскольку любая травная низина, любой самый неожиданный поворот могли встретить ощетиненным навстречу пеньком или комковатой провальной кочкой. Водители чертыхались, но с необъяснимым упорством, больше по интуиции и по подсказке шныряющего впереди пассажира забирались все глубже в лес. Под прокручивающимися колесами пружинила прелая прошлогодняя хвоя, потрескивал опавший сухой лапник. Вот выбрались на глухой пустырь и прижались тесно к самому краю оврага. — Может, здесь?.. Место вполне подходящее… Случайному грибнику тут делать нечего… А другой люд обнаружит не сразу… Щуплый паренек плеснул из булькнувшей канистры бензином на крышу, еще раз на капот, потом затолкал ее на сиденье салона той самой иномарки, которая два часа назад оказалась в кювете. — Вот черт! Спички отсырели, что ли… Неожиданно взметнувшееся под самыми ногами пламя огненным ручейком, шустрой змейкой завиляло к машине-неудачнице. Вот полыхнуло еще сильнее и ярче. Едкая нефтяная гарь ширилась, тянула за собой пляшущие, смешно подпрыгивающие мячики огоньков. Докрасна раскалился изгиб крыла. Вспучилось на корпусе и с треском лопнуло железо. С хлопком вырвалось на свободу еще одно слепящее чудище… Рой огненных искр множился. Затем сильнейшим взрывом сотрясло и саму землю, и многолапную лепнину сосняка, и корпуса двух других автомашин, находящихся на безопасном расстоянии от этого фантасмагорического и люто бушующего ночного костра… — Во дает!.. А машиненку-то жалко… Оставь ее целехонькой, можно было бы хороший куш поиметь… — Все мало вам, скоты поганые! А когда стрелял, думал?.. Все ведь как хорошо шло. Да, рисковали. По самому краешку шли. Но успевали и головы свои сберечь. И барышок подходящий обеспечить. Внучкам на всякие «сникерсы» и другую муру заморскую. Могли бы и на островах, загораючи, поваляться… А вот теперь… Может быть, ты этими самыми пульками будущее наше расстрелял… Может, на закрае леса нас уже ждут не дождутся… Чуяло сердце! С такими дебилами связываться — прямехонькой дорожкой к вышке идти. Вот тебе и персики-мерсики, ананасы разные… Век бы мне такого не видеть. А паленым мясом как пахнет… Противно. Это ведь еще приварок к статье нашей общей… — Шеф! Нучеготытутразбрюхатился?.. Сам видал ведь, что чуть ножом не продырявили… — Уж лучше бы это. Тогда наша сторона пострадавшей бы оказалась… Выпутались бы… Атеперь?.. Весь наш риск псу под хвост?.. Что нас ждет вон за теми елками, ты это знаешь?.. Только место новое выбрали. Ушли с этого Рыканского поворота. И на тебе… Жадность да глупость — они завсегда фраеров губят… Когда засочился в подкроннике редкий свет наступающего утра, людей у овражины уже не было. Лишь только след колеи вел куда-то далеко-далеко. …Петр, припадая на правую ногу, с трудом пробирался по лесу, избегая всяческих возможных встреч с людьми. Пройдя по древесному стволу, опрокинутому над замоиной ручья, вдруг узнал это место. Здесь он уже бывал когда-то. Вон в той стороне должен быть кордон. Но он ему не нужен. Надо бежать что есть сил из этого проклятого места. Забыть поскорее страшноту вчерашнего вечера с ее пальбой, с предсмертными, переходящими в визг криками умирающих, со всеми такими нелепыми и неожиданными деталями… Наклонился к воде, зачерпнул влагу ковшиком сложенных подрагивающих ладоней. Пил ее нетерпеливо, жадно, пересохшими и запекшимися губами. Старая гать вела к просеке. Он шел вдоль нее, поминутно останавливаясь и оглядываясь. 17 Пройдя по свекольным окрайкам, пробрался к крайнему двору и, толкнув калитку, скрылся за штакетником забора. В дом не пошел, а подался к летней пристроечке. Открыл дверь, подпер ее изнутри палкой, прошел в комнатку и обессиленно растянулся на диване… Из глухой тяжкой дремоты его вырвал дробный стук. Посмотрел в оконце. Там, вглядываясь внутрь, стояла Манька, жена его дружка. — Значит, ты дома, голубчик?!.. Алкаши несчастные!.. — визгливо шумнула она, увидев помятое и бурое ото сна лицо Петра. — Чего тебе? — Кады мой Колька заявится?.. Петр лишь скривил губы и неестественно пожал плечами. — Скажи, пусть домой не появляется… Ох и чешутся же у меня руки… Я его так отстрогаю!.. Машка угрожающе удалилась. «Не, теперь уже не отстрогаешь. Крику от тебя не оберешься… Да и не только с ее Колькой…» А ведь странно, что пока она ничего не знает. Дружки-то пострелянные остались, считай, на дороге… Это же так недалеко… Но вздохнул не с тяжестью в душе, а вроде бы даже пока с некоторым облегчением. Не готов он сейчас к тяжким расспросам. Да и что сказать может?.. Один туман в голове. Да ночные эти вскрики… Голова чутунно гудела. Петька, превозмогая немоту в суставах, покачиваясь, добрел до соседа. — Хорошо, что ты на месте, Савельич! Плесни немного для освежения нутра. — Крепко воспламенилось, значит… Ну, заходи, заходи… Хмельная жидкость обожгла губы, язык, глотку. Петька прохрипел: — Ты уже все знаешь?.. Да такого кошмара никогда я еще не видывал… — О чем ты, Петюня?.. Ну, побаловались малешко… С кем не бывает… — Малешко?.. И Кольку тоже малешко?.. И Андреича?.. — Заметив недоумевающий взгляд собеседника, заторопился, путаясь в словах: — Возвращались из города… Вдруг грых! Грых!.. И чуть не вверх тормашками… А дальше — прямо Чечня какая-то… Знаю точно, всех поубивали. Один я и остался… Чудом уцелел… У Савельича бороденка так и пошла книзу. — А у нас чегой-то не слыхать про это. Может, пойдем поспрошаем? У меня же племяш участковый. — А, гори оно все теперь! Никуда я не пойду. Будь что будет… — Да я сам сбегаю рысачком. Мигом вернусь… 18 Покальчук вылез из машины прямо под окнами дежурки. В сердцах грохнул что есть мочи дверкой. Поднялся по ступенькам отдела. — Допекли, видать, рецидивщики! — участливо протянул дежурный. — А тут еланские звонят… Надоели аж… Речь о смертоубийстве идет. Но никто ничего толком не знает. Один с похмелюги клянется-божится, что всех дружков его поубивали… — А ты, Эфиоп, хоть понаслышке знаешь, что такое похмельный синдром?.. Это когда в башке паровозы гудят, в глазах рябчики порхают, а язык от волдырей сухих отваливается! Недовольный опер скрылся в своем кабинете. В полдень в отдельский двор прикатил еланский участковый, который энергично тянул за рукав упирающегося Петьку: — Вот сам все тут и повторишь! А мне уже слушать надоело. Кресало-то на месте?.. — А ты чего расшумелся? У майора и без тебя дел полно. Особенно в последнее время. Одним словом — оперативная работа, — не без важности закончил хозяин дежурки и, разглядывая в зеркале прыщик на свежевыбритом подбородке, несколько раз молча показал себе за плечо: — Забыл, что ли?.. Двадцать третий кабинет у него. Сжавшийся Петька бочком-бочком поплелся за участковым. Когда тот открыл дверь, увидел сидевшего вполоборота к окну грузного мужика средних лет. — Вот, привел гражданина. Это Петька наш. Плетет несуразицу разную про дружков своих. А те и в самом деле эту ночь дома не ночевали. А сам-то пойду. На одной нашей улице скандален назревает. Уладить надо… Представитель еланской власти хлопнул за собой дверью. Покальчук медленно разворачивался на стуле. В глазах его замерцал недобрый, встревоженный вопрос: «Да ведь это же один из тех, кого они вчера…» — Вы?.. Ничего не понимаю… Я лучше пойду… Петька испуганно дернулся к дверному проему. Игнатий с неожиданной быстротой опередил его. Повернул в замочной скважине ключ. — Ну что же, со свиданьицем! Признаться, и я не ожидал этого. А ну, сядь! — рявкнул он, показав на стул. — Да это мы поддамши… — залепетал Петр. — От теток одних возвращались. Ну и… Опер тоже не находил слов. Ничего путного не шло в голову. Выдерживал паузу, все на что-то надеясь: «Может, не узнал?.. Все-таки ночь была…» — Так чего у тебя стряслось? — По дури все это нашей… «Тянет, сука! По глазам вижу, что узнал… Вот, тля конопатая!» Уже больше по инерции достал из стола чистый лист бумаги. — Как звать-то?.. Фамилия?.. Откуда ты?.. — Из Муходеревки… Еланский пригород… Прахов Петр… Допрашиваемый цепко вглядывался в сидящего напротив: «Может, ошибся все-таки?.. Похож, очень… И голос тот же… Но такого просто быть не может. Ерунда какая-то!» — Где был вечером, толком не помню… — Петр безвольной рукой выводил каракули на бумажном листе. Покальчук диктовал ему, как будто гвозди вбивал: — Ехали по трассе… Во сколько это было?.. Закостеневшее было лицо его стало разглаживаться. Позвонил: — Рахимов, ты, что ли? На одной ноге ко мне! Дверь еще раз жестко клацнула. При виде сержанта Петьке совсем стало худо. Он хотел было закричать что есть мочи, но громадная ладонь сдавила ему рот. На выкрученных назад запястьях щелкнули наручники. Иногда пальцы на его лице чуть ослабевали, и сквозь них в сжимающееся поневоле горло, булькая и обжигая, затекала водка. Он уже слабо сопротивлялся. Почти не помнил, как вели его по коридору. «Вот ведь везение!» — Игнатий вытер испарину со лба. Никого, ни единой души не встретилось на их пути. Разве что Эфиоп мог увидеть. Но он в это время, сердито жестикулируя свободной рукой, что-то выкрикивал в телефонную трубку. Скорее!.. Скорее!.. Осталось всего несколько метров до машины… Петьку, как деревянную колоду, задвинули на заднее сиденье. Покальчук не отрывал руки от его лица. — Жми!.. Петр каким-то сдвинутым зрением видел, как поплыли мимо срезы перевернутых зданий, стоящих на антеннах и трубах, проблески машин, конусовидные волчки елей, буравящих голубое небо..; Что это?., как?., почему?.. — ничего не понимал. Вот тупо отозвался в боку удар… В глазах закружились и поляна, и лес, и весь этот почти нереальный полдень… Снова душная волна понесла его куда-то в сторону. И безотчетный полет… С грохотом. И взрывом брызг… В узком вертикальном шурфе надломился для Петьки и этот сложный мир. — Все!.. Отговорила роща золотая… Хе-хе… Слова глухо прозвучали откуда-то свысока. 19 В углу каморки, закрыв руками напряженное лицо, сидел Покальчук. Сосредоточиться ему мешал мельтешащий рядом Побурев. Раздражающе доносились совсем близкие металлические удары молотка. Это долбил неугомонный Рахимов. Время хоть какое-то выиграно. Но милицейская волчья стая непременно доберется до него с дружками. След наверняка уже взят верный. А все из-за этого заморыша горского. Вот долбит сейчас, как дятел, кувалдой. А кто главную пружину в их механизме сломал?.. Не учини он тогда ту смертельную заварушку на лесной дороге, не нажми на спусковой крючок прицельного карабина… Ох, многое бы он отдал за то, чтобы прокрутить ленту содеянного далеко назад… И не слышать бы никогда тех выстрелов на дороге… Хорошо, хоть от Петьки так легко отделались… Легко ли?.. И здесь копать могут. Ведь сам участковый его в райотдел привел. И Эфиоп это подтвердить может. Вопрос для других остается. А куда же он ни с того ни с сего делся?.. Конечно, отговориться можно. Но ведь наверняка еще немало понаделано и других промахов. Уж он-то сам опер, хорошо знает, как легко могут сойтись самые тонкие паутинки-ниточки в единый крепкий узел. И в прицеле чужого настороженного внимания окажется именно его фигура… А не мог ли кто со стороны увидеть, как они выводили Петьку? Можно и тут вроде бы объяснить: сбежал. Но почему сразу не сделал этого?.. Где докладная начальству?.. Просто ложиться на дно — рискованно… Все, надо уходить… Оторвал побелевшие руки от лица. — Ну что, Лобурь, попали мы с тобой в мышеловку?.. Жилки-то подрагивают. Понатворили мы… Не пора ли в бега?.. — У меня и у самого душа не на месте. И как мы этого сразу не добили тогда! Есть у меня одно надежное до поры местечко на примете. Предлагаю… «Хочет поскорее от меня избавиться… Очиститься. Ручки свои нетрудовые отмыть. Нет уж… За край — так вместе». — Мурат! Да перестанешь ты грохать там? За косяком тут же возникло остренькое личико Рахимова. — Мне вот интересно, когда ты парня в джинсах грохнул, у тебя рука не тряслась? — Она у меня крепкая. Я же на Кавказе вырос. — В дверь просунулась рука с молотком. — А если я тебя по дружбе попрошу проломить черепушку Лобуреву, сумеешь?.. — Да ты что, Кресало?!.. — беспокойство словно плесканулось из глаз Лобурева. — Муратик, ты его не слушай! Устал он. Ты ведь парень хороший. Джигит. Я тебя, кунак, люблю, как брата родного… — Ишь как заелозил на задних… Цел будет твой глобус. Но ты темечко ладошкой прикрывай сверху. Шутю я… Шутю… Покальчук каким-то обмякшим и удивительно умиротворенным голосом сладко протянул: — Ну что, Муратик, не смотаешься ли за огненной водичкой? Тот исчез так же внезапно, как и появился. В голосе опера снова зазвучали сталистые нотки: — А тебя я насквозь вижу. Вы с Клавкой из одного гнезда. Если замечу что подозрительное, сам понимаешь… — Ты что, дорогой мой, — заволновался Лобурев. — Только благодаря тебе я хозяином стал… А как теперь с автосервисом, все коту под хвост? Такую денежку?.. — Не жадничай. На твой век хватит. — Покальчук резко распрямился. Вечером он заехал к своему коллеге из паспортного стола и купил несколько новых бланков паспортов. Тот вопросов не задавал. 20 Пепельно забрезжило утро. Загремели спросонок пустые трамваи, набирающие ход из депо и расползающиеся по дальним концам города. Мягко покатили первые троллейбусы. Где-то противно гуданул тепловоз. Покальчук с явным удовлетворением потянул на себя рычаг переключения передач и отпустил сцепление. Новенький, купленный накануне микроавтобус выехал на распахнутый городской проспект и сразу же попал под струю водовозки. — Молодец, шоферюга! Освежил твой кузовок! — Лобурев ерзал на переднем сиденье. — А умыл нас дорогой наш Рахимчик. — Обернувшись, подхватил с колен сидящего с краю парного сиденья Мурата портфель с деньгами и, пошло прихихикнув, устроил его у себя под ногами. Промчавшись по мосту, резко свернули на набережную. — Ну, брат, теперь ты за главного. Будешь мне дорогу подсказывать. Говоришь, вначале на Лукичёвку надо?.. Где там она у нас?.. Савельич целый день куковал у окна и ждал возвращения Петра. Ему страсть как все было интересно. Вконец измученный, лег спать. Проворочавшись всю ночь, с первыми петухами подался к племяннику: — Почто Петьку в милиции оставил?.. — А на фига он мне. Там им и занялись… — вышел к нему участковый в одних кальсонах с тянущимися за ним длинными белыми штрипками. — Вот и спрашиваю: почто?.. — Для особо важных показаний. — В энтом ты прав… Раз про банду идет разговор, Петькино слово первое… Он все знает… Из глубины хаты визгливо раздалось: — Семен!.. Семен!.. С кем это ты в такую рань лясы точишь?.. А ну, марш в постель!.. — Ну вот, видишь?.. — участковый виновато развел руками. — Ты уж, Порфирий Савельич, не обессудь! И гулко захлопнул за собой дверь. — Вот сопля еланская! — обиженно протянул Савельич. Вернулся к себе на двор и, достав из сарайки баночку самогонки, наполнил стакан почти под край. — Петька — он все знает!.. 21 …Спустившись с эстакады, свернули в лес. Асфальтовая дорога уходила далеко-далеко вперед. Вот она раздвинула стену елей. Машина ходко пошла влево. — А воздух-то!.. Воздух!.. — вытянул вперед ноздри Лобурев. — По санаторию соскучился?.. — буркнул Покальчук. Автобус легко преодолевал подъемы и мягко скатывался на спусках. Побурев тоскливо поглядывал по сторонам. Ему не очень понравилось, что они так стремительно сорвались с насиженных городских мест. Ехать неведомо куда его не особенно прельщало. Без энтузиазма отнесся он к словам Игнатия, что они попытаются перебраться за кордон. Вскользь прозвучало тогда о возможном захвате самолета на авиалинии. — В газетах писали, — неожиданно заговорил он, — что у тех музыкантов, Симеонов, так ничего и не получилось. Под Питером посадили их на военный аэродром и раздолбали в пух и прах. — К чему такие сумрачные воспоминания? — прервал его Покальчук. — Они же люди искусства. Их головы не по той резьбе пошли. А мы с тобой практики. Посчитай, сколько душ в райские кущи направили… А сами целы-целехоньки… Пока, конечно… Если снова такой оплошки не сделаем. Этот трутень горский всякое учудить сможет… А платформа у нас крепкая, — повел глазами в сторону объемистого портфеля, — чем больше баксов, тем они зеленее… С ними не пропадем… И ухмыльнулся про себя, вспомнив о небольшом, туго набитом своем рюкзачке, что втиснут был в задник салона вместе с другими вещицами по центру нижней запаски. Дорога была долгой, но не скучной. Какое-то оживление привносили рассуждения Рахимова. Полуденное солнце высветило за опушкой дорожный столб с похилившимся на ветру жестяным указателем «Лукичёвка». Под громадными ивовыми шапками неожиданно появились редко поставленные хуторные дома. Иные — за забором, огороженным по-сибирски вкруговую ветхими почерневшими сараюшками. — Ты что же, Лобунок, нас раньше сюда никогда не возил? — начал изрядно уже подуставший в пути Покальчук. — Вот она красотища наша русская! Вся здесь… Смотри-ка! И леса разностволые на пригорок взбираются. И луга разнотравные. А речушка-то… Речушка… Вот бы где порыбалить… Сроду таких мест не видывал… Кабы не нужда, долго похарчеваться можно было бы тут… Это тебе не каменюки кавказские, где одни змеи да пакость всякая… — Ты, шеф, землю моих предков не трогай. Она высоко над миром стоит. Близко к солнцу. Там, где орлы летают. Вам никогда не понять душу народов, живущих в горах. И лакцы, и чеченцы, и ингуши, и даргинцы будут всегда бороться за свою свободу. Как великий Шамиль. Кто нас сможет одолеть?.. Там, на кручах, мы непобедимы. Там наш дом. Наша крепость. Наша родина… — Ну чего раскудахтался?.. — осадил разрумянившегося Рахимова Игнатий. — Ты нам политграмоту тут не качай! Вам, чернозадым, одна свобода нужна — на наших рынках городских свои затхлые персики-мерсики продавать. А сало-то, оно все равно повкуснее вашего изюма будет. В нем сила человеческая. — Толстые губы его залоснились. — Я раз под Нальчиком отдыхал, — встрял в разговор сладко подремывавший до этого Лобурев. — Там тоже здорово! Павлинов даже видел настоящих. Хвосты по земле волокут. — Сам ты павлин занюханный! — снова громыхнул Покальчук. — Тебе вон сорока еще нет, а лысина вроде Эльбруса. Нет, брат, Чечня это не для нас. И зря там ребятки наши счастья своего армейского ищут. Эти чурки, — кивнул в сторону Мурата, — за каждым дремучим камнем так и прячутся. И не с допотопной берданкой в руках, а с современным автоматом разговорчивым. Вот и идут нам с павлиньих этих краев тяжелые цинковые посылочки. Нет, будь моя воля, я бы там разворотил все к чертям какой-нибудь одной фугасиной водородной. И знай наших. А то, ишь, свободу захотели. Мало им дедушка Йёся ее на хлеб мазал… — Крути вон за ту ракиту! — схватил его за локоть Лобурев. — И по дорожке… Вон, мимо того болотца!.. На небольшом взгорке, возле стоящего углом к дороге приземистого каменного дома с облупившейся и отмытой дождями давней побелкой, жевала траву одинокая коза. Микроавтобус почти уперся в серый створ широких ворот. Выскочивший из машины Лобурев на затекших ногах поднялся по цементным ступеням к низкой двери, ушедшей в глубину каменной клади, и костяшками кулачка своего затарабанил в нее. — Уснул, что ли, Федор?!.. Открывай!.. Внутри что-то лязгнуло, громыхнуло, и на пороге объявился часто сопящий парень в допотопных галифе и кирзовых сапогах. — Вот это встреча!.. Никак, Лобурь?.. Пойду ворота вам открою. Устали, небось… Уже во дворе Лобурев обнял хозяина. — Мы вот за запчастями ехали… Думаю, как не проведать дружбана своего закадычного… Знакомьтесь, мы с ним вместе на границе таджикской служили. Помнишь?.. Не забыл?.. Ведь было такое… — Да… Не одну ночку тревожную вместе провели, — чуть не приплясывал от радости хозяин. — Вот и это знакомство новое мы обмыть должны! 22 Чуть позже Федор повел горожан осматривать его незатейливое хозяйство. Открыл подпертую горбатой дюралюминиевой трубой дверь, ведущую в огород. С нескрываемым радостным возбуждением в глазах показывал грядки: — Здесь лучок ершится… Сами видите… Там вон огурчики… Да вы рвите, рвите… Урожай нынче неплох… А чесночка тоже много. Самая закрутка сейчас пойдет… Показал на громадную металлическую емкость ведер этак на триста. Она монументально возвышалась прямо за летней легкой хатенкой. Совсем рядом невысоко от земли торчала горловина круглого цементного колодца, оборудованного под установку насоса. — Это для поливу… И так, на расход всякий… Вода у нас добре мягкая… К двум опорным столбам штакетника по обе стороны огорода были прикручены концами алюминиевой проволоки трехметровые жерди с постоянно гудящими вертушками. — А это чтобы медведку отпугивать… Поочередно вдавливая сосок умывальника, сполоснули лицо и руки над фаянсовым корытцем мойки. Невольно вбирая головы в плечи, вошли в уютную горницу, два малых оконца которой были завешаны желтыми занавесочками с поблескивающими липучими лентами от мух. По левую руку от входа время от времени вздрагивал тихо урчащий холодильник. Жалась к стене софа темно-малинового цвета, кое-где на сгибах уже протертая. В углу под потемневшей иконой Иверской Божьей Матери старый телевизор с совсем крошечным экраном. Направо — открытый проем вместо двери и виден черный от сажи разверстый зев ладной русской печи. — Гости в дом — скука прочь! — Федор ударил донышком пузатой бутыли о квадратную поверхность массивного стола. — Напиток местного разливу… Этикеток не клеим, но за душу берет. Поставил в самый центр миску с разносолами, тарелку с нарезанными ломтями сала. Выпили по первой. — Значит ты, Федя, все холостуешь?.. Ну, бабенки-то приходят иногда?.. — интересовался Лобурев. — Какое там! Женского полу в Лукичёвке совсем почти не осталось. Все уже в годах. Жизнью истертые. Самая молодая тут Тамара Леопольдовна Соболева. Когда-то большим начальником была по почтовой части в городе. Но как на пенсию вышла, сюда приехала. Домик у самой речки купила с малинником в огороде… Вроде бы уже и в возрасте, а мужики к ней частенько заезжают. Любят отдохнуть у нее. — Прихрумкнул на зубах пупырчатым огурчиком. — Места-то наши сами видите какие. Как пятница наступает, смотришь, к вечеру и припожаловали гости к ней. Машины новенькие. Да что я говорю. Сами увидите. Может, денька два поживете у меня? — предложил он. — И мне веселее будет. А горячительного вдоволь найдем. В Малой Мерцаловке есть две бабули, которые с государством конкурируют по части производства разных напитков… Покальчук все присматривался, помалкивал, а скоро и совсем уже встал: — Пойду отдохну в машине. Устал после дороги. Копчик так и зудит… — Да там душно в вашем драндулете. У меня в летнике еще две кровати стоят. Пойдем, открою! — привстал было Федор. — К чему, я уж лучше в свой дом на колесах… Стекла мы опустили — и порядок… — А комар не заточит? Он хотя и редкий сейчас, да дюже едкий. Игнатий с зажженной сигаретой вышел на крыльцо. Было еще светло. Ближайший дом виднелся напротив, за репейчатым пустырем. Этак метров за сто — сто пятьдесят. Деревянный, с густо-синими аквамариновыми стенами под черной толевой крышей. Три громадные ветлы замерли над прудиком. Ни души вокруг. Чуть в сторону за густотой деревьев еле просматривалась еще одна изба. Несколько хат виднелось с другого конца улицы. Туда, за пестрый ромашковый луг, шла не заезженная транспортом деревенская дорога… Через коридор Федоровой избы вернулся во двор. Залез в салон. Перво-наперво приподнял верхнюю запаску. Проверил, на месте ли рюкзачок. Растянулся на матрасе. Глаза сами по себе стали слипаться. Проснулся от непонятного шума. Где-то на полную мощь орал магнитофон. Густо заурчал движок машины… — Да что там у них?.. Вот тебе и страна непуганых идиотов… Прикрыв голову курткой, пытался уснуть. Бесполезно… Так и дотянул до первого утреннего света. Гулянка давно уже угомонилась. Тишина понемногу стала затягивать в яму небытия… 23 — Эй! На нижней полке, твой аул проедем! В рамке окна, как в экране телевизора, замерцало улыбающееся лицо Лобурева. Покальчук широко, по-сомьи, зевнул. — И тут достал… Хороший сон не дал досмотреть… Будто я тебе башку отвертываю… — Да Федька уже завтрак сварганил. С самогонной приправой, — по-жеребячьи захохотал. — А сколько там примерно натикало? — Шут его знает… Часов десять, наверно. «Свое я уже почти добрал, — подумал Игнатий без раздражения. — Утренним сном наверстал». Взбодрился прохладной водицей. Мохнатым полотенцем докрасна энергично растер себя. Шею. Грудь. Руки. Во всем теле была необычайная легкость. Такого он давно уже не испытывал. Воздух здесь сладкий… После утреннего салата да вчистую допитых рюмок хмельного довольный хозяин набросил на миски с оставшейся едой кусок марли и затараторил, как запел: — А теперь на речку нашу, Олыпанку… Она хоть и мелкая, но такая славная. Из самого заповедника вытекает. Искупаетесь в ней — и не захочется вам уезжать отсюда. А что? Игнатий Семенович! Может, и в самом деле останетесь?.. Я тут знаю один дачный домишко для продажи. Всего миллиончиков на восемь-девять потянет. Помогу обновить его. Решайте! Обыкновенные, добрые слова. А в самое сердце попали они Игнатию. Так уж истосковался он по спокойной, размеренной жизни. Ведь именно ради нее пошел на преступление. Потом на другое. Третье… А что же в конце концов получается? И деньги есть уже немалые. А вот истратить их в радость себе он не может. В самое его нутро пробрался, залег там холодный, липучий страх, не дающий покоя. Вот и гонит он его сейчас вперед без оглядки. А куда, спрашивается?.. Где найдет себе пристанище его издерганная и очерствелая душа? Туман… Один промозглый, обрыдлый туман в его голове… — Спасибо, брат Федюня! Да есть у меня уже дачка… А Лукичёвка и в самом деле страна отменная. Непонятно только, почему жителей в ней так мало. Не понимают, видно, люди красоты настоящей… — А они ведь в город подались, — поддакнул Федор. — Новая жизнь для них началась. Торговлишкой разной занимаются. По всей России разъезжают. Это у них «челноки» теперь называется. Из-за острова на стрежень… Не без лишней предусмотрительности закрыли машину на все замки, включили и звуковую сигнализацию. Ворота на засов… В небе ни облачка! Деревья свежи, обласканы восходящим солнцем. Прямо за синеньким домом приречные травы. И какой-то особый, томкий, умиротворяющий звон стоит над землей. Как от роя пчел. Шли мимо рощицы. — Вона она где живет! Ну, та, почтарка, про которую говорил. — Федор показал на дом, где рядом стояли три машины, а за штакетником над кустом смородины склонилась длинноногая женщина в импортном купальнике. — Вот тебе и пенсионерка. Да она еще вполне… — буркнул Покальчук. — Хоревая дамочка! А что, может, и впрямь здесь домик купим? — завеселился Лобурев. — Остынь, принц бензоколонки! Не очень-то ты тут расшалился? — Игнатий все приглядывался к этой женщине, из-за оргий которой не спал почти всю ночь. — Вот тварь! Словно услышав его, распрямилась и стала бесцеремонно разглядывать идущих. Ее аскетичное, блеклое лицо с ярко подведенными губами, впалые щеки подчеркивали вытянутость тела. Стильный платочек на голове кокетливым тюрбанчиком охватывал высокую прическу. Она пальчиком поправила на переносице очки, а ладошку козыречком приложила ко лбу. Игнатию стало не по себе. Чего это она так впялилась?.. Может, где видела его?.. Мягкой тропкой свернули в сторону речки. Густые заросли ивняка и ольхи почти накрыли ее. Над водой на высоких свайках бревенчатый, всего лишь метровой ширины мосток. По его истертым клавишам перешли на другую сторону, к огромным листьям лопухов. За ними вытянулись толстые перья коровяка. И рядом прижелтились шапочки пижмы. И текучие песчаные отмели под бережками. Райское место! Жаль только, что для настоящего купанья не слишком пригодно. Мелко везде… Дальше… Дальше… Нашли наконец под сухим деревом-перестарком широкую промоину. — Вот и пришли… Здесь получше будет… Покальчук первым вошел в речку, встал на колени — вода приятной прохладцей обожгла ему горло. — Личная ванна для опера… — засмеялся Рахимов. — А почему «опера»? — спросил Федор. — Да это так, треплется… — прокашлялся брызгами Покальчук. — Я такой дотошный на работе. В мелочах, во всем. Вот меня и прозвали опером. Аты не забыл, браток, что обещал боезапас бутылочный обновить?.. — Я на это дело памятливый. Сейчас вот и сшустрю в Мерцаловку! На обратном пути сюда подскачу. Не соскучитесь?.. Надоест — вот ключ. Федор тут же скрылся в черноосиннике. Покальчук еще поползал коленями по холодному от родников дну и, отплевываясь водой, вылез. Стал энергично разводить руками в стороны: — А… А… А… Оттолкнув Рахимова, в Олыланку плюхнулся и Лобурев. Заплескался в ней, забрыкался… Но вдруг с криком выскочил снова на берег. — Тебе что, щука одно место откусила? — Вона!.. Вона!.. — показал на шевелящуюся траву, в которой увидел черный промельк змеи. Рахимов в воду не полез, а, держась за низко склоненную толстую ветвь, лишь ополоснул ноги. Все блаженно разлеглись на белых песчаных барханчиках. Однако Покальчук тут же привстал. — Порезвились — и ладно… Выражение лица его стало привычно жестким. — Лукичёвка, оно, конечно, хорошо. Но век тут не засидишься. А нам пора и дальше. Не забыли про деньки городские?.. Там уже могут забеспокоиться, что их оперативник исчез. А копни они глубже — нам вообще всем хана. Вы, небось, и не знаете, что это такое — розыск государственный. Поэтому чем дальше мы будем, тем оно надежнее для каждого. Только вот ума не приложу: куда?.. А нужен до деталей продуманный маршрут, в какую сторону направляемся и зачем. — Ясное дело, за кордон! — сказал еще оглядывающийся на траву за спиной Лобурев. — А кордон он где? Может, в заповеднике этом? Да можешь ли ты вообще мыслить дальше шланга твоей бензоколонки… — Хорошая денежка была, — насупился Лобурев. — Она и есть, если не сперли с Федькиного двора. — А я думаю так. Только ты, шеф, никакую политику мне не шей, — Мурат опасливо посмотрел на Покальчука. — Заграница заграницей… Я бы сам по ней в лимузине раскатывал. Только как туда с нашими липовыми документами?.. Не нарвемся ли?.. А захват самолета — тоже штука рискованная… У них ведь всякие там «альфы», «омеги»… Пуля в лоб каждому из нас припасена. — Говори короче, Хаджи-Мурат! — зло осадил его Покальчук. — Вот ты меня все время национальностью попрекаешь, — заговорил снова Рахимов. — А Кавказ — крыша надежная для каждого, кто ему друг. Сегодня это самое опасное место для тех, кто с войной связан. Но зато и самое надежное тому, вето в нем добра и мира ищет. А у меня там четверо дядьев, братья… Да нас как самых дорогих гостей примут. А осмотримся — решим окончательно, что делать. — Учись, Лобурев, у этого национального героя! Телом не вышел, зато умишком-то его бог не обошел. Кумекает. Думаю, что такой вариант нам пока ближе всего… Решено! Подадимся в Дагестан… С речки они возвращались уже с конкретным планом. Навстречу им вместе с покачивающимися мужчинами шла соседка Федора в купальнике. И снова все смотрит, смотрит… У Покальчука даже замурашило по спине. И чего ей надо?.. Когда снова все чинно уселись за стол в Федоровой избе, возвратившийся хозяин сказал: — А эти сегодня хорошо пьют. Свое допивают. А завтра разъезжаться будут… И так каждый раз до следующей пятницы… Игнатию снова вспомнился пристальный взгляд той, очковой… — Ну, Федя! — он плотно сжал граненый стакан в руке. — Нас тоже дела ждут. Иначе останемся без деталей… Уезжаем чуть свет… Спать ляжем пораньше… Федор не артачился: — Но на обратном пути вы ко мне обязательно заскочите. Эту ночь Покальчук спал как убитый. 24 Утро зависло над Лукичёвкой низкими темными тучами. Распрощавшись с Федором, выехали на мерцаловский асфальт и заколесили по лесным завитушкам. Теперь никаких отступлений от намеченного маршрута. Выворачивая левой рукой баранку руля, Покальчук взял протянутую Лобуревым бутылку «пепси». Допив, с каким-то остервенением бросил ее через рамку открытого окна. Она взрывчато зазвенела уже дальше корпуса машины. Окружно провел мясистым языком по губам. Отер рукавом налимий рот. Поудобнее расправил плечи. В свинцовом подлете тумана еще просматривались хуторские дома. Но вот и их напрочь скрыла мутная хмарь. Дорога становилась все прямее. Ехали меж нацелившихся в небо наклонных сосен. — Словно пьяные! — вглядываясь в лесной бор, заметил Лобурев. Зевая, он не мог прогнать от себя еще не покинувший его сон. Сзади покачивал головой тоже толком не проснувшийся Рахимов. Машина шла легко, приглушенно урча новехоньким двигателем и ровно шурша протекторной зубчаткой. Совсем неожиданно микроавтобус вдруг повело на ближайшую слева от водителя сосну. Покальчук инстинктивно придавил тормозную плашку и одновременно выжал педаль сцепления. Машину резко крутануло, и она, соскользнув с края рубчатого асфальта, передним бампером глухо сотрясла темное, с густой прозеленью сосновое изножье. Лобурев тюкнулся теменем о гладко-глянцевитую поверхность стекла. — Черт возьми, откуда она тут взялась?.. Покальчук довольно шустро для своей комплекции спрыгнул с сиденья. Сразу же обратил внимание на спущенное колесо… С удивлением и огорчением протянул: — Вот тебе и новенькая… Сволочи! Совсем разучились работать… По другую сторону автомобильного борта раздался голос Рахимова. — Прямо фокусы какие-то… Шеф! Да ведь мы же с тобой на собственный трюк напоролись!.. И лента наша!.. — Поднатужившись, он уже тянул в свою сторону змеевидную полосу, часто утыканную металлическими шипами. — Штурман! Кинь-ка мне на всякий случай мой карабин! Лобурев всем своим неказистым телом только еще сильнее сгрудился над портфелем. — Ну ты, центральная фигура божьей троицы! — Игнатий помахал выхваченным пистолетом. — Смотайся-ка вот по этим кустикам! Осмотри их все. Да повнимательней! Чуть что, свистеть-то умеешь?.. Лобурев невразумительно развел руками. — А ты, — Покальчук махнул Рахимову, — на другую сторону! Лес замер в неопределенном молчаливом ожидании. В стороне от Лобурева хрустнул сучок — резко развернулся на звук. За плывущими в глазах кустами можжевельника ничего подозрительного не было. Но из самой густоты тумана, высоко поведя рогами, выскочил стройный олешек и, в несколько прыжков перепрыгнув дорогу, скрылся за глазастыми кустами бересклета. — У нас всего две запаски! — произнес возвратившийся Рахимов. — А пробито три… — Ты и виноват, чертило из Дагестана! — смачно ругнулся Лобурев. — Сам шипы вкручивал так близко… — Вы, ребятки, мне эту лесную философию бросьте! Душа не лежит — а придется теперь назад к Федору. Там уж и завулканизируем третью. Обстоятельства вынуждают. Дорога-то наша только начинается, — Покальчук тяжело вздохнул. А Рахимов уже копошился в салоне. Поднял за брезентовые ушки рюкзачок: — А здесь что? — Дед Пешто! А ну положь! — рявкнул Игнатий. Рахимов сбросил вниз и вторую запаску. Как бывалый шофер, подставил под корпус домкрат… Покальчук напряженно морщил лоб. Это же просто необъяснимо! Лента, которой они пользовались по ночам, вдруг теперь так нелепо перечеркнула их планы. Впрочем, нелепо ли?.. А может, кто-то уже давно разобрался в ситуации и теперь вот попугивает и предупреждает их?.. Навел дуло пистолета на кусты слева. Выстрелил. На кусты справа. Еще три раскатистых оружейных хлопка. Не ожидавший этого Рахимов скатился в кювет. Лобурев нырнул в машину. — Это называется, ребятишки мои сопливые, проверка на дороге. — Покальчук почесал рукояткой пистолета затылок. — История-то у нас вышла крайне странная… Когда два колеса заменили полностью, Игнатий с решительной твердостью в уголках губ раздраженно заметил: — Возвращаться будем на одном голом ободе. След за собой оставим по асфальту… Но по-другому нельзя… Резину пожуем… Хорошо, у Федьки пару досок прихватили… На песке подложим… Господи, времени-то сколько потеряем… Мимо них одна за другой, не сбавляя хода, промчались три знакомые машины. — Мужики от той почтарки возвращаются, — с непонятной самому себе завистью отметил Рахимов. На обратную дорогу потеряли более часа. Долгими гудками дали о себе знать уже у самых-самых ворот. — Вот и ладненько, что передумали, — открыл дверь Федор и тут же прикрыл изумленный рот рукой. Передок новехонького микроавтобуса был глубоко вмят спереди и по всему левому борту. — Понаставили тут сосен на дорогах, — спрыгнул ему навстречу Лобурев. 25 — А это что у вас за штука? — Федор указал на выброшенную из салона шипастую ленту. — Видать, у вас тут какой-то разбойничек завелся. Ванька Каин. Уж не ты ли это? — Игнатий пристально заглянул в самые глаза хозяина дома. — Смеетесь, я и сам сколько живу здесь, столько и леса боюсь. А такое вообще вижу в первый раз. Ну и влетели вы… У меня тут есть сосед Кешка — водила с двадцатилетним стажем. Всю страну на большегрузной кобылке объездил. Сейчас как раз дома… Покальчук хотел было остановить Федора, но решил осторожно подразведать у его приятеля детали предстоящего маршрута. Вскоре во дворе появился крупный парень в курточке и кирзе. — Кеш! Во картина! Прямо тебе «Девятый вал» Айвазовского. И бампер зарогатился. И капот продыром. И в колесах дырки… Сосед-шофер, развернувшись вполоборота к машине, увидел вдруг ленту, захохотал: — Ну и удружил я вам, мужики! Да я же против этой самой стервучки… Ну замумукали тут всех нас, лукичёвских, ее городские дружки… Я эту цепочку давно уже подобрал. И все целил, как бы мне их поудобнее прихватить. Эвон, что вышло!.. А то подличьё укатило как ни в чем не бывало… Вы на меня уж дюже не серчайте. Федюнок говорит, что вы свойские ему люди. Вот по-свойски и разберемся тут. Кстати, я вам два комплекта обувки машинной подброшу. Почти задаром… Сами понимаете, время рыночное… — Торговаться мы с тобой, Кеша, не будем, — Игнатий положил ему на плечо свою тяжеленную ладонь. — Ну а ты уж, брат, постарайся. Ведь после служебной нашей поездки мне надо будет еще кое-куда наведаться. Несколько тысчонок километров прокатиться. Машина должна быть на ходу. — Семеныч, родной! Чего дрюкаешь?.. Я чуть ли не каждую поездку к черту на рога товар вожу… И почти ни одной серьезной остановочки… Кеша сбегал домой за инструментом. Помог выправить передок. Даже лачком прошелся по свежим царапинам. Оценивающе отошел к самым воротам: — Вот теперь порядок! За резиной ко мне заедем. А ленту попрошу мне оставить. Уж очень хочется тех фраеров на нее нанизать. Пообедали. И микроавтобус снова вырулил из ворот, в которых стоял и пристально махал рукой улыбчивый Кешка. Уж теперь он маху не даст! Хмарь сгустилась. Канонадно, с высверками, забабахало над лесом. По крыше машины часто затарабанил дождь. Вдали все еще дробно раскатывался гром, а макушки деревьев так и клонило к дороге. 26 Вот уж поистине Петька родился в рубашке. Живым остался тогда на черной лесной дороге. Мертвяком его посчитали и когда скинули в разверстый зев колодца. Бывает же такое счастье! Стон его, еле поднимавшийся с самого дна этой ловушки, услышал случайно оказавшийся рядом грибник… В больнице у Петьки объявился еланский участковый. Вот страху-то было! К кому теперь он его потянет и останется ли он в живых на этот раз?.. Дернулся было к двери. Резкая боль вжала его глубоко в больничную постель. — Петро! Чего ты искал в колодце?.. Ну, даешь!.. Все у тебя одни приключения… То банда та… Неужто снова они?.. В райотделе поговорил с Эфиопом. Ничего путного предположить они не могли. Кирпотин мыслил глубже. Тут же приказал: — В больницу нашего человека! А сюда того самого, что по лесу блукал. И на колодец вышел… Допросить потщательнее… На окрайку леса в яр, где чернел кузов обгоревшей легковушки, съехал «уазик». На расстоянии до десяти метров разбросаны рваные клоки металла, подгоревшие кожаные лохмотья салона, остатки одежды, ботинок… В гущине куста рыжела вздутая канистра. Очкарик-следователь Анатолий ходил рядом и натужно думал. В салоне находились два сильно обгоревших трупа. У одного — закопченные часы на левой кисти руки. Протер мизинцем копоть. Стрелки свидетельствовали, что механизм остановился в десять минут второго. Ближе к заболоченному озерку с ржавой осокой лицом вниз лежало еще одно тело со следами термических ожогов. Эксперт уже заливал колею густой белой массой. — Так что тут за петрушка вышла? — спросил милиционер-водитель. — Ты бы это лучше Покальчука спросил. Кстати, где он? Уже несколько дней не вижу. А это его прямое дело. Ковыряться тут… — Да начальник уже и сам за ним не раз посылал… — повернувшись, сказал эксперт. В сопровождении гаишника-мотоциклиста на своей личной автомашине подкатил полковник Кирпотин. Выбрался наружу. Почесал затылок. Подходить к груде обгоревшего металла не стал. Только показал пальцем: — Так я и знал! Значит, Покальчук там… Какие у нас еще подробности?.. А рядом уж не Рахимов ли?.. Тоже, стервец, сколько дней в отдел носа не кажет… Толик пожал плечами. На этот раз мизинцем протер свои очки. «Уж лучше бы это Кресало был. Вот бы Клавка обрадовалась… Да и ему бы самому поприятнело… Но вроде не он… Эти помельче будут…» — А опер-то наш герой! — сказал полковник, снял фуражку и приложил ее козырьком к правому боку. Несколько минут молча стоял с затуманенными от влаги глазами. Толику было смешно на все это смотреть. Но он продолжал заниматься своим привычным делом: писал протокол осмотра. Подъехал грузовик из соседнего фермерского хозяйства. С него спрыгнули на землю несколько ладненьких мужичков, от которых изрядно несло сивухой. За руки, за ноги, предварительно раскачав трупы, они с веселым гиком забросили их в кузов. Те падали как чурки. Тут же подскочил с перекосившимся от возмущения лицом Кирпотин: — Сдурели?.. Алканоиды несчастные! Это же герои!.. Можно сказать, при исполнении… — Экспертиза не подведет!.. — ехидно сказал полковнику Анатолий. Чуть не задев ржавую, опаленную с одного боку ель, автомобиль затрясся по ближайшей проселочной дороге. 27 — Тебе эта личность знакома? — Анатолий протянул все еще лежащему на койке Петру служебную фотокарточку Покальчука. «Господи! Только не это…» Безотчетно поддернул край одеяла себе на голову. «Знает… Знает… Тут явно что-то не так…» Следователь сделал некоторую паузу и затем неожиданно и твердо сказал: — Наш еланский участковый в рапорте отметил, что вы были доставлены им к Покальчуку… В горле Петра застряли какие-то угловатые шарики. Он снова дернул одеяло — вниз, широко открыл рот и стал невнятно мьгчать. Так длилось несколько минут. Ни на один вопрос следователя ответа так и не последовало. — Вот что он мне тут выкозюливает! Ну, это пока. Пусть только выздоровеет. Я ему еланские рожки живо пообломаю. Спускаясь по лестнице, думал: «Что-то скрывает… Темнит… А чего это его от личности опера, как от чумы, под одеяло бросило. Есть тут, пожалуй, кое-какие неясности…» В прокуратуре у него на столе накопилась уже целая пачка бумаг. Среди них было и заключение экспертной группы. Он даже огорчился, что в этом документе не увидел фамилии Покальчука… Связался с Кирпотиным. — Ты что, райскую жизнь себе устроил? Помалкиваешь… Предупреди там в морге, чтобы поаккуратнее… — Есть тут одна загвоздочка. Опознаны трупы. И родственникам переданы… Среди них нет ни Покальчука, ни Рахимова… Молчание на другом конце провода затянулось. Наконец Кирпотин, глухо прокашлявшись, медленно стал говорить: — Это, конечно, меняет дело. Но я почему-то думаю, что и мои орлы где-то по кустам свои головушки сложили… Иначе, разве они бы не были сейчас с нами?.. Правда, и другое бывает… Был вот у меня милиционер Соткин. Неделю жду его. Другую. Уже в розыск собрался подавать, а его у бабцов выловили… Но Кресало, сам знаешь, человек железный! 28 Автобусик, давно миновав лесные массивы, мчался вдоль необыкновенно размашистой и пахучей степи. Справа, на добротных бетонных сваях, в промельк шли смоляные столбы с десятком тонюсеньких проводов. — Лучше бы мы уж просто угонами занимались, без применения оружия. Так и риску меньше и статья послабже, — бормотал Рахимов. — Уж ты бы свою клацалку раз и навсегда прикрыл. Ведь из-за тебя сейчас несемся невесть куда. Думалось: совсем завяжем, таньга уже была кое-какая. Живи, наслаждайся. Вот купили бы домик в Лукичёвке… — Угонами… Угонами… — встрял и Лобурев. — А сам чуть что — за курок. Прямо стрелок ворошиловский! Из-за такого болвана, как ты, такой автосервис у меня пшикнулся… Впереди замаячила навесная коробка поста ГАИ. Автобус, сбавив ход, медленно направился в промежуток между двумя бетонными блоками. Сонный прапорщик вяло-вяло показал на обочину. Покальчук остановил машину около двух придорожных подсолнухов со скорбно склоненными головами, вылез из кабины и сам первым шагнул навстречу прапорщику. Увидев подходящий сзади фырчащий «КамАЗ» с длиннющим брезентовым прицепом, тот ладонью заторопил Покальчука: дескать, проезжай, проезжай, не маячь тут… Далеко-далеко забелели колокольни и здания небольшого городка, а в промежутке между ними синела река. За ней туманилась даль. Вот за курганом спряталось солнце. Широкие тени поползли по равнине, как и облака по небу. — Знаете, о чем больше всего жалею? — спросил неожиданно Игнатий. — О чем? — Что с Клавкой у меня так получилось… Ведь она — по-бабски экземпляр интересный. И не попадись ей тогда этот трезвяковский шкет, может, все пошло совсем иначе бы… Мимо проплыли похожие на согбенных монахов контуры трех курганов. Степь уже погружалась в немотную темноту, за горизонтом которой еще пылало красное закатное варево… Машина съехала с трассы и, почти торкнувшись о жесткие кусты татарника, замерла. Игнатий, откинувшись на кресле, все никак не мог уснуть. Уснешь тут, когда рядом нервно всхрапывает такая вот образина. И что его дернуло прихватить с собой Лобурева в дорогу?.. Надо было просто еще в городе избавиться от него, как от лишнего свидетеля. Рахимов — другое дело. Он по-своему предан ему и сможет еще пригодиться. А от Клавкиного брата так и сочилась еле осязаемая и тревожащая душу опасность… Он прислушался к трескотне насекомых. Пригляделся к подозрительным фигурам на небе. Заметил черную неясную тень ночной птицы. Неожиданный шорох заставил его повернуть голову. В сумраке еле смог догадаться, что на него смотрит дуло лобуревского нагана. Даже не многолетний оперативный опыт, а скорее всего инстинкт, жажда самосохранения заставили его действовать молниеносно. Кулак Покальчука со страшной силой пронзил пространство. Почти одновременно раздался выстрел… Другой… Расплывающиеся во тьме черные человеческие силуэты потянули тело за кусты колючего татарника. 29 Третий раз за последний день Анатолий пытался допрашивать Петра. Тот все молчал. А если что и произносил, то только одну фразу: — Ну что же, со свиданьицем?.. — Слушай! Я перестану с тобой цацкаться! Вот посидишь в камере, придуриваться перестанешь. На тебе ведь подозрение громадное висит. И там на дороге… И два наших работника… Уж не ты ли им всем грехи отпустил?.. А теперь дурака передо мной разыгрываешь… По его команде Петра под руки опустили в подвал, а там в бетонный, похожий на мешок каземат с решетчатым окном у самого потолка. Следователя несколько раз подымали ночью. Его подопечный бился головой о стены. Дико и утробно кричал. — Все, сил больше нет! Везу в психушку! Но оттуда вскоре стали названивать: — Кричит: «Ну что, со свиданьицем?..» — и баста. А самого уже дважды снимали с простыни. — А что, у вас сильнодействующих уколов нет? — хрипнул в трубку очкарик. Внутренне он чувствовал, что происходит что-то не то. А верного решения найти так и не мог. Да и Клавдия ему все уши прожужжала: — Тут Игнатий замешан… Это он… Вот посмотришь… Микроавтобус как ни в чем не бывало продолжал свой дорожный вояж. Степь вокруг была покрыта зарослями переплетенного бурьяна. Низкорослая полынь… Сухостойные колючки… Зной противно прогрел воздух салона… Рядом с Покальчуком на месте, где ранее сидел Лобурев, Рахимов допивал мелкими глотками бутылку «колы». Игнатий правым ухом повел голову на плечо. — Вот уж не ожидал, что от верной смертушки спасешь меня. И как только успел?.. Ты что, следил за ним?.. — А я это давно решил! Нужен он нам… А тут, гляжу, ведет себя как-то подозрительно. Шебуршится. Потом наган у него в руках оказался. Ну, я и поспешил… Дорога, завершив крутую петлю, вновь выровнялась в прямую линию. Вот приблизились к грузовику, в кузове которого на мешках подремывали не то солдаты, не то бродяги — уж очень каким-то затрапезным был их вид: вместо пилоток — лыжные шапочки, робы без погон… — Штрафбат! — рассмеялся Покальчук. — Только вот непонятно, почему с оружием… — На чеченскую резню, — посерьезнел Рахимов. Автобус обогнал будку передвижной радиостанции с торчащей вверх антенной-удочкой, два броневика с вздернутыми в небо пулеметами, три «Урала» с солдатами… — Живой фарш… И набьют им скоро всю свободную цинковую тару. Рахимов смолчал на этот раз. Уставился в сторону темневшего на степной глади хуторка. — И это называется армия. Автомат в руку — и на людей… — А ты что такой жалостливый стал?.. Списочек душ, загубленных тобою, носишь при себе?.. — Я — не армия. Надо мной ни власти никакой, ни политики нет. Вольный джигит. И отвечаю только за себя. Машина пошла резче. «Да, этот Мурат — орешек не слабый. А ты, когда его к своим делам приспосабливал, разве думал иначе?.. Но полностью характер раскрылся только за последние дни». Игнатий еще раз оценивающе осмотрел соседа: — Куда теперь, экскурсовод? Впереди показалась развилка. — Лучше всего на кизлярскую дорогу… 30 — Туда нельзя! — козырнул Покальчуку сержант в камуфляжной форме. — На дороге введены проездные ограничения. Сами понимаете… — Эх, Чечня… Чечня… — А чего волноваться? Я тут и по бездорожью все концы найду, — сказал Мурат, вглядываясь в ширь степи, на которой громадились черные динозавры — нефтеносные качалки. Еще засветло въехали в скальное ущелье. Рядом, богатырски переворачивая камни, гудел горный поток. Дорога пошла вдоль реки. Вот проехали неожиданно возникшее селение с пустынным базаром у магазина. Далее путь продолжился по каменистому карнизу, будто вырубленному на отвесной стене скалы. Чуть замирало сердце. Напротив высились белые дымчатые отвесы. Иногда возникал безмолвный и вместе с тем какой-то страшный лес. Внизу пучилась известковая пена. Над дорогой нависла громадная серая скала, подчеркнуто отделенная от основного массива трещины… «Вот оторвется — и точка!» — Покальчук вытер пот со лба. Рахимов усмешливо взглянул на него. — Нам туда! — показал пальцем вниз, где на склоне пестрели редкие дома. Начался крутой спуск. Он шел к усадьбе с покатым садом и огородом, зависшими на высоте. Ехали к добротному двухэтажному дому с верандой, к двору с постройками. В хлеву мычала корова. А в отгороженном сеткой открытом птичнике медленно выхаживали курицы и голенастый петух. — Вот теперь мы на месте! Мурат соскочил с сиденья и, отставив в сторону калитку из веток, чуть не вбежал во двор: — Дядя Хамид!.. Дядя Хамид!.. Над витиеватой лестницей с колоннами появился мужчина лет пятидесяти, с уже надгронутыми безжалостной сединой волосами. — Добрый ветер с утра был! Но почему он занес вас в наш неспокойный край?.. Сбежал со ступеней. Обнялись. — А это мой русский друг! Игнатий Семенович! — представил Покальчука. Тот, угловато склонив голову, протянул руку. — Кавказ — настоящими друзьями богат. И открыт для них. Все в этом доме ваше. Проходите… 31 Зажили у дяди Хамида в соседней пристройке: хорошо и спокойно. Просыпались с первыми петухами. Хозяин вовсю уже хлопотал. То колесо телеги поправит, то вилами сено перекладывает, то доску прибьет… А его Фатима уже зовет их пить айран… Странная какая-то и вместе с тем даже любопытная горская жизнь… Уже на третий день Мурат куда-то исчез. И вернулся под вечер с неразговорчивым скуластым парнем. Тот все поглядывал в сторону Игнатия. К вечеру проснулся от шума. Мурат о чем-то горячо спорил с пришельцем. Гортанно. Громко крича, ругаясь… Занавеска на дверях раздернулась еще шире, и на пороге оказался этот скуластый: — Вставай, наш русский друг!.. На Покальчука смотрел расширенный зрачок автомата. Рука автоматически дернулась под подушку — пистолета там не было! Мурат обтирал пальцами кровоточащую губу. …За усадьбой их ожидали еще два дюжих горца. Ни слова не говоря, они направляли его, подталкивая грубыми толчками в спину. Игнатий спотыкался о синие камни и думал: крышка!.. Дикие люди!.. И ничего не мог понять: куда идут?., и зачем?., и где Мурат?.. Что же сделать?.. Дергаться нельзя — верный конец… Нет, пока он все перетерпит… А уж потом тоже покажет свой характер… Шли. И где-то выли шакалы. — Куда идем? — глухо спросил Покальчук. — Доволен будешь… Самое надежное место!.. Долго продирались через высокий папоротник. Пересекли мелководку-речку. Наконец вышли к другому селению… — Вот это работничек! — заинтересованно встретил их чуть полноватый чеченец с перевязанной платком головой. — Сколько должен?.. Скуластый долго пересчитывал пачку денег на крыльце дома с зеленым флагом ислама. Покальчук, совсем ничего не понимая, исподлобья следил за происходящим. Потом, уже под присмотром горца с автоматом, от зари до зари рыл окопы, ходы сообщения… Здесь на склонах ущелья готовились позиции чеченским боевикам. 32 А жил — в яме!.. Вместе с ним там было еще несколько человек — рабочий из Волгодонска; контрактник, попавший в плен; и даже батюшка в рясе — тот все молился и молился… Было одно желание: бежать. И чем быстрее, тем лучше… Несколько раз он уже собирался это сделать, когда за соседними горами начинало громыхать и в небе появлялись самолеты. Но они не долетали до их села… Однажды, когда чеченский охранник принес им тощей вечерней баланды, Покальчук попросился по нужде. Прямо от кустов рванулся к посадке. А там и в лес. Влетал в его черноту, боясь споткнуться и уже никогда не встать. А на взгорке встревоженный чеченец уже покрикивал: — Иван!.. Иван!.. Ты где?.. — Хрен тебе собачий, а не Иван!.. Трудно ориентироваться в непривычной обстановке. Но пробираться он будет горами. Куда? К своим, конечно. А кто у него свои?.. Деньги — черт с ними! Главное — выжить… Осмотрелся… С одной стороны — вершины, цепко несущие на себе вечные снега и ледники. С другой — луговое мореное плато с зеркалом озера. Спустился и долго-долго смотрелся в опрокинутый и отраженный коварный мир. — Все так и должно быть. Доброта изначально несет в себе зло. А содеянное мною зло — может, это тоже доброта?.. То, что здесь сейчас идет война, для кого-нибудь ведь благо… Ведь иначе бы все, не задумываясь, воспротивились кровопролитию… Могут же в вечном согласии находиться вода и небо, горы и равнины… Несколько отлегло от сердца. Побрел вдоль ручья. Пересекая горные породы, тот расширялся, затем вновь сужался, образуя на своем пути цепочку водопадов. И только в теснине вода неслась к своей свободе со страшной и сокрушительной силой, злобно крича, клубясь и пенясь. Увидел вход в пещеру. За ним ледяной спуск. Внизу обрывалась в никуда речка… Вот сейчас шагнуть и… Почти над лицом вспорхнула летучая мышь. Хватаясь за округлые каменные натеки, выбрался на яркий свет… Как на спасение свое, смотрел на белые кучковатые облака в бездонном и вечном небе… Не помнит, как он выбрался к дороге. Не знает, сколько лежал в кустах рядом с нею. Но, увидев вдруг вывернувший из-за скалы бронетранспортер, рванулся к нему всей своей опустошенной и хрипящей грудью: — Братцы!.. 33 .. Город жил своей обычной, напряженной жизнью. Кирпотин поручил Жгуту подготовить представление к награждению пропавших сотрудников. Те наверняка положили свои жизни в схватке с бандой. Петьку тоже выпустили из лечебницы. Под кличкой Мумукало он слонялся по городским базарам, монотонно и надоедливо повторяя: — Ну что же, со свиданьицем!.. К этому все привыкли. Толик ни с того ни сего стал пить ежедневно. Его уволили. Клавдия начисто разорвала с ним всяческие отношения. К ней теперь часто захаживал какой-то оптовик-коммерсант… А Игнат попал к военным, которые выдвигались вверх по ущелью. Им занялся особист, но Покальчук умело выкрутился. Если до чего и докопались, то не до главного. Назад он возвращаться не стал, а пошел в контрактники, где особо отличился в подготовке засад боевикам, за что получил награды, которые ему завернули в милиции. …Однажды жарким летом вдруг загорелся Рыканский бор. Языки пламени поднялись к небу сразу в нескольких местах. Ветер прямо по трещащим и искрящимся верхушкам своим жестко устремленным течением нес к югу огненные облака. Вовсю дымил мох. Стоял зловещий гул. Так продолжалось несколько недель, пока лес не превратился в черную бескрайнюю гарь. Серый горький пепел рыхло накрыл дорогу. И на болоте деревья не уцелели. Их обугленные кривые стволы стояли по колено в топи… Эх, лес, лес! Многое ты видел, многое вытерпел, а тут вот не выдержал и полыхнул нутром своим на все четыре стороны света… Толи еще будет… А черт его знает!..