— Есть принципиальное отличие между деятельностью человека и высших животных. У животных знания об окружающем мире передаются инстинктивно-биологически: в родившегося зверька как бы вложена «инструкция» о том, что опасно, а что нет, что съедобно, чего нужно избегать, а что, наоборот, преследовать. Это знание «написано на роду», в нем преимущество животного, но и ограниченность: нет возможности развития. А человеческая жизнь очень динамична, и такой способ передачи видового опыта нерационален. Поэтому, когда шел процесс антропогенеза, происходило «вытеснение» инстинктивных способов жизнедеятельности, своеобразных норм и правил. Чем их заменить? — опять же правилами, но социальными, воплощенными в культуре, предметах, идеях.

— Предметы слишком быстро меняются в ходе развития цивилизации.

— Совершенно верно. Поэтому и тип наследования меняется с органического на социальный. Люди передавали из поколения в поколение традиции, былины, мифы, ритуалы, в которых заданы какие-то отношения. У известного отечественного антрополога Я. Рогинского есть наблюдения, которые позволяют говорить о родстве между искусством и игрой. Искусство появилось из попыток моделировать человеческую деятельность, ориентироваться во взаимоотношениях. Отсюда наскальные рисунки — какое-нибудь животное, пронзенное стрелой, или ритуальные танцы… Игра имеет те же корни. Ребенок родился, перед ним стоит задача — постичь мир сложнейших взаимосвязей, взаимоотношений. Игра дает возможность моделировать ситуации, недоступные ему в реальности. К тому же цена ошибки, совершенной в жизни, может быть очень велика — травма, психологическая либо физическая, даже гибель… А в игре — всего лишь проигрыш.

— Но почему воем так нравится играть, и детям, и взрослым?

— Ну, все-таки не всем и не всегда. Игра возникает, если в реальной ситуации человек не может удовлетворить какие-то потребности, настолько значимые, что они достигают накала. Такое аффективное переживание «снимает» игра. Каждый из нас как бы имеет возможность испытать будущее, находясь в настоящем. Если переживания негативные, мы будем вести себя так, чтобы избежать этого результата; если же позитивные, нам, возможно, будет их вполне достаточно, и мы не захотим что-либо менять в действительности. В этом, кстати, опасность любых игр, и детских, и взрослых.

— Существует ли какая-то классификация игр?

— Да, и не одна, хотя все они довольно размыты. Психологи полагают, что человеческая жизнь начинается с эмоциональных игр, которые играми в полном смысле слова считать нельзя. Мама прижимает к себе ребенка, отпускает, затем опять крепко обнимает… В чем значение этого действия? Рождаясь, малыш отделяется от матери. Это большая травма, и потом всю жизнь мы несем в душе страх, связанный с потерей близкого человека. Эта простая игра помогает изживать страх: мама удаляется, но и возвращается.

Второй этап — манипуляции. Это, скорее, освоение предметов: круглое, острое, шероховатое и т. д.

Лет с четырех начинаются сюжетно-ролевые игры. Здесь уже есть правила, закреплены роли. Всем известные дочки-матери, например…

— В дочки-матери почему-то играют только девочки.

— А мальчики играют в войну (лет пять-шесть назад наши московские ребята ласково говорили «в войнушку»; сейчас дети, увы, лучше представляют себе, что такое война). Итак, почему же мальчики любой исторической эпохи, в любой социальной среде, в любой этнической группе очарованы оружием, а девочки нянчат кукол — а если все происходит иначе, то мы, взрослые, расцениваем подобное как отклонение в развитии?

На этот счет есть несколько теорий. Немецкий психолог начала нашего века Вильям Штерн объяснял это тем, что развитие ребенка зависит от сочетания двух факторов: наследственности и среды. У каждого мальчика есть потребность в самоутверждении (ее еще называют агрессивной), у девочки — потребность в материнстве, продолжении рода, столь сильная, что на психологическом уровне ее можно сравнить с инстинктом: женщина, не рассуждая, готова жертвовать собой ради ребенка.

Реализовать подобные потребности в жизни дети, разумеется, не могут. Над мальчиком стоит отец, который наказывает, предписывает и диктует. У девочки нет возможности завести семью. А потребность — аффективная! — есть, она ищет выхода. На помощь приходит фантазия и способность использовать игровые предметы и действия. В чашке ребенок может увидеть пруд, карандаш превратится в градусник. Две фигурки поставлены рядом — они дружат. Игры одни и те же, но каждый играет в них по-своему. Девочка может быть заботливой и ласковой «мамой» своим куклам, а может — крикливой, наказующей: это уже определяет семейная среда, в которой ребенок существует.

Есть иная точка зрения на эти игры: в ходе развития ребенка должно произойти присвоение половой роли. Общество задает маскулинную и феминную ориентацию (мужчина — созидатель, защитник; женщина — мать, супруга, хранительница очага). Мальчикам покупают сабли или трансформеры, девочкам — куклы, посуду, мебель, для Барби покупают жениха, потом маленького бэби…

— Недавно был юбилей куклы Барби, и я читала, что у Барби детей не бывает. Эта кукла — образец деловой и светской женщины, но не «матери семейства». Кстати, для девочек она не только предмет поклонения, но и жесточайшей самооценки: девочка мечтает походить не столько на маму, сколько на Барби.

— Это знак социального неблагополучия. Пухлые советские пупсы в этом смысле однозначно символизировали ребенка. Вообще разговор об игрушках — отдельная тема. Их дороговизна изменила атмосферу вокруг: если раньше можно было утверждать, что совместные игры всегда на пользу ребенку, то теперь появление товарищей по игре скорее вызывает тревогу родителей, купивших игрушки, а сами игрушки скорее рождают зависть и конкуренцию среди детей.

— Вы привели две точки зрения на сюжетно-ролевые игры.