Но открыл глаза он явно в спальне, потому что лежал в кровати (три метра на четыре, заблудиться можно) под легким и теплым одеялом. Один. В идиотских семейных трусах. Ему снился извращенец Люм, и к чертям политкорректность. Заводит его, видишь ли…

На левой руке белел шрам, которого вчера не было. А сейчас есть. Это вообще как? Дан вылез из-под одеяла и поежился: в комнате было весьма свежо. В двух шагах от кровати была призывно открытая дверь, за которой обнаружилось фарфоровое кресло с крышкой. И тут ватерклозета нет, хотя запах слабенький. Зато над большущим (метра два диаметром) чаном имеются два крана. И плевать на все.

Дан вымылся; пока он нежился в чану, в помещение зашел молчаливый старичок и конфисковал трусы, но взамен положил полотенце и халат. Без драконов. Гай… как там Гай? и как там Шарик? Красный террор им устроить без великого октябрьского переворота…

Он увидел возле зеркала бритву, а в зеркале увидел шрам у себя на подбородке. Весомый такой. Почти от угла рта наискосок до середины подбородка. Ни фига себе. Это магия, что ли? Или я тут месяц проспал? Он побрился, без удовольствия поняв, что верхняя часть шрама онемела: пощипал мертвую кожу и ничего не почувствовал. А что с дикцией? Дан поартикулировал. Ага, понятно. Левая половина нижней губы не двигалась. О, и на плече шрам, где Люм его кольнул, но такой, мелкий. Скоро пройдет.

На стуле возле кровати лежала одежда. И белье. Дан, подгоняемый холодом, резко натянул на себя очень качественные штаны, отличную рубашку и не менее отличную куртку. Внизу лежала катана. Дан снова нежно погладил ножны, подумал и прицепил ее к ремню.

Он, несомненно, был во внутреннем городе. Ах да. Его милость. Раньше Дан считал, что светлость главнее милости. Впрочем, он много что считал. Что людей жечь нельзя, даже если они вампиры. И даже пороть нельзя. И уж точно нельзя заваливать на стол с целью вульгарного насилия. Его передернуло.

Все тот же старичок принес ему завтрак, подождал, когда Дан сметет все, что дали, и повел его куда-то. Для чего могло служить такое помещение, он не знал. Длинный, мрачный, пустой и холодный зал. Пустой в том смысле, что мебели в нем не было – стол да пара кресел у камина.

– Подойди, – приказали оттуда, – и сядь.

Дан подошел и сел. Вчерашняя милость.

– Можешь забыть о герцогине и тем более о похотливом бароне, Дан.

– Спасибо, ваша милость, – осторожно ответил он.

– Ты поедешь со мной. – Он щелкнул пальцами, и старичок, ловко ухватил левую руку Дана, нацепил на нее браслет: две черные полоски, а посередине – белая с гравировкой. – Отныне ты – моя собственность.

– То есть как? – возмутился Дан. Золотистые глаза уставились на него.

– Обыкновенно. Как, например, лошадь или перчатки. Хочешь попротестовать? Рассказать мне, что рожден свободным и это произвол? Ну, давай.

– Но я действительно рожден свободным, – довольно жалким голосом начал Дан, – хотя и не могу этого доказать…

– Смешно, – перебил его милость. – Тебе сколько лет – тридцать или около того? Ты выглядишь мужчиной, ведешь себя, как мужчина, а мыслишь какими-то романтическими штампами. Неужели ты еще не осознал, что родиться свободным еще не значит быть свободным?

Дан спросил язвительно:

– Это философия или напоминание мне о моем месте?

– Это философия. Твое место таково, каким его сделаешь ты.

– Будучи вашей собственностью?

– Почему нет?

– Такая философия мне и правда не по мозгам. Ну, отсталый я человек. Пришелец.

– Я люблю сарказм, когда он уместен. Но вот когда умный ведет себя, как дурак, не люблю.

– Падать ниц и лобызать сапоги? – осведомился Дан.

– А сумеешь? Подумай.

Дан честно подумал. О Гае, страдающем по милости идиотки с титулом и абсолютной властью. О Шарике, патрулирующем улицы. Об Алире Риенисе, с гордой осанкой восседающем на чахлой пожилой лошадке, и кто б сказал, что у него сломаны ребра и ключица. О Руде, стоящем на пороге конюшни с разинутым ртом – где-то в недрах бородищи посверкивали зубы. Философия на ум не шла, как, впрочем, и никогда прежде.

– Я не знаю, – сказал наконец Дан. – Я просто не знаю. В принципе, любого можно сломать, а я вовсе не герой.

– Боишься умереть?

– Естественно.

– А зачем же ты рвался навстречу мечу Люма? – хмыкнул его милость. – И зачем же демонстрировать готовность к бою, когда тебя хотят всего лишь высечь?

– У нас разное восприятие термина «всего лишь», – буркнул Дан. – Я не хочу, чтобы меня публично высекли и тем более публично поимели… не публично тоже не хочу.

– А лобызать сапоги хочешь?