«Какая сложная вещь язык, какие тонкие правила, а кто выдумал? Мужики греческие и латинские!»

Библиотеку свою, от которой мог разрушиться дом, он завещал Академии наук. У Академии она заняла три сырых подвала с тесными полками. Составлять ее каталог вчетвером, по два дня в неделю, пришлось два года. Среди полных собраний Платона ютились пачки опереточных либретто 1900 г. — оказывается, был любителем. В книгах попадались листки с русскими фразами для латинского перевода. Один я запомнил. «Недавно в нашем городе была революция. Люди на улицах убивали друг друга оружием. Мы сидели по домам и боялись выходить, чтобы нас не убили».

«Преподавательское дело очень нелегкое. Какая у тебя ни беда, а ты изволь быть спокойным и умным».

Там была мелко исписанная тетрадка, начинавшаяся: «Аа — река в Лифляндии… Абак. Аббат…» Нам рассказывали: когда-то к нему пришел неизвестный человек и сказал: я хочу издать энциклопедию, напишите мне статьи по древности, я заплачу. — «А кто будет писать другие разделы?» — Я еще не нашел авторов. — «Давайте я напишу вам все разделы, а вы платите». Так и договорились: Соболевский писал, пока заказчик платил, кажется, до слова «азалия».

Когда ему исполнилось девяносто пять, университет подарил ему огромную голову Зевса Отриколийского. «И зачем? Лучше бы уж Сократа». За здоровье его чокались виноградным соком. От Академии пришел с поздравлением сам Виноградов, круглый подбородок: он жил в соседнем доме. Оказалось, кроме славянской филологии в духовной академии Виноградов слушал и античность у старого Зелинского на семинарах privatissima и помнил, как Зелинский брызгал слезами оттого, что не мог найти слов объяснить, почему так прекрасна строка Горация. С Соболевским они говорили о том, что фамилию Суворов, вероятно, нужно произносить СУворов, Souwaroff: «сувор», мелкий вор, как «сукровица», жидкая кровь.

«А Сергей Михайлович Соловьев мне так и не смог сдать экзамен по греческому языку». Это тот Соловьев, поэт, который дружил с Белым, писал образцово-античные стихотворения и умирал в мании преследования: врач говорил «посмотрите мне в глаза — разве мы хотим вам дурного?», а он отвечал: «Мне больно смотреть в глаза».

Работал Соболевский по ночам под той самой лампой с казенным жестяным абажуром. В предисловии к переводу Эпикура он писал: «К сожалению, я не мог воспользоваться комментированным изданием Гассенди 1649 г…. В Москве он есть только в Ленинской библиотеке, для занятия дома оттуда книг не выдают, а заниматься переводом мне приходилось главным образом в вечерние и ночные часы, имея под рукой все мои книги… Впрочем, я утешаю себя той мыслью, что Гассенди был плохой эллинист…» итд.

В институте полагалось каждому составлять планы работы на пятилетку вперед. Соболевский говорил: «А я, вероятно, помру». Когда он слег и не мог больше работать, то хотел подать в отставку, чтобы не получать зарплату ни за что. Петровский успокаивал его. «У вас, С. И., наработано на несколько пятилеток вперед».

Он жил неженатым. Уверяли, будто он собирался жениться, но невеста перед свадьбой сказала: «Надели бы вы, С. И., чистую рубашку», а он ответил: «Я, Машенька, меняю рубашки не по вторникам, а по четвергам», и свадьба разладилась. Ухаживала за ним экономка, старенькая и чистенькая. Мы ее почти не видели. Лет за десять до смерти он на ней женился, чтобы она за свои заботы получила наследство. Когда он умер, она попросила сотрудников сектора взять на память по ручке с пером из его запасов: он любил писчие принадлежности. Мне досталась стеклянная, витая жгутом, с узким перышком. Я ее потерял.

«И ко всему, что будете вспоминать, мысленно прибавляйте: «а надо было б выть»». — М. Л. Б. [256]

Приняться за дело было нетрудно; но выполнить его с более соответственным успехом казалось зело задачливо и едва возможно даже при основательном знании немецкого языка и русской народности… надобно было перебрать весь запас наших областных речений, общенародных поговорок и т. п. и при том, для большей выдержки знаменательности оригинала, надо было собраться со всем сказочным духом русского мудрословия, главное — обеспечить себя терпением… А если встречается в иных местах особенная изворотливость рифма, либо сплошное созвучие слов, то это случилось не без умысла — отступление допустительное и искупляется само по себе вольностию перевода… Читатель сам в этом случае решит, насколько я преуспел. Всякое благоосуждение благонамеренной критики будет принято мною к надлежащему доразумению и сведению.

Предисловие к «Фаусту».

Лай Ремизов: «В России кошачий мех — печелазый, а собачий — лаялый» (Кодр., 220).

Лесть Бартенев говорил: «Я не льстец, я льстивец» (Восп. Б. Садовского).

Лабиринт (Сыну-школьнику:) Да: алгебра страшна, как лабиринт, ходить по лабиринту — научиться можно, и даже интересно, но ведь чем лучше этому научишься, тем быстрее попадешь к Минотавру. XIX век на том и пострадал: он думал, что научиться ходить по лабиринту — это уже и значит победить Минотавра.

Ленинград — «партийная кличка ставшего безымянным города» (В. Вейдле). Когда современные ленинградцы оскорбляются, если их называют иначе, чем петербуржцами, я говорю: имя петербуржца еще заслужить нужно! «Не пишите в адресе «Санкт-Петербург» это так и дышит канцелярией!» — говорил мне В. X. В самом деле: попробуйте, вообразите роман Белого «Санкт-Петербург»!

Лекции «Два часа в неделю читать кое-что по тетрадке, списанной с печатной книги» (Греч, Черн. ж., I, 12 — это источник фразы Толстого в «Воскресении»).