Ладно, Симона вздохнула, и я ощутила шеей ее теплое дыхание. А что нам теперь делать, моя милая Эш, моя милая картина? — спросила она спокойно. Что нам теперь делать?

Думаешь, мы попадем в беду? — сказала я. Думаешь, не стоило ее красть?

Искусство принадлежит всем, ответила Симона, и ее руки нежно и крепко легли мне на поясницу.

Как ты считаешь, ей понравится? — спросила я. Она обрадуется?

Ну, лично я бы обрадовалась, сказала Симона и поцеловала меня. И целовала меня всю — сверху донизу, и сзади, и спереди, и сбоку, пока мы не уснули, уткнувшись друг в друга, а потом я проснулась, ощущая легкость на душе, легкость в ногах, легкость в пальцах, и на следующий день я вальсировала по лестнице, думая о том, какая же я умница, и постучалась в дверь к Эми, совсем как посыльный, который предвкушает огромные чаевые, потому что доставил телеграмму, где говорится: вы выиграли миллионов фунтов тчк, или вас ждут на Бродвее тчк, или поздравляем, родился мальчик тчк, или я люблю тебя больше всего на свете тчк.

А, это ты. Пожалуйста, заходи. Она тихо закрыла за мной дверь, а потом прошла на середину комнаты и остановилась, повернувшись ко мне спиной.

Страшно вежливым тоном она сказала, что хотела бы, чтобы я убрала из ее комнаты краденое имущество. Неужели я не понимаю, как легко она может утратить все, что создавала долгим упорным трудом? Неужели я не понимаю, что поставила ее в идиотское положение? И, пожалуйста, не могла бы я избавить ее от краденой вещи, по возможности, без малейшего шума и, самое главное, так, чтобы никто меня не видел до тех пор, пока я не окажусь на безопасном расстоянии?

Она говорила спокойнейшим голосом, но вокруг нее в комнате так и искрился холодный гнев. Эти стулья, кушетка, книги в книжных шкафах. Комната тоже повернулась ко мне спиной, окоченела от ярости.

Значит, она тебе не понравилась? — спросила я.

Молчание. Я снова хотела заговорить, но звуки застревали у меня в горле. Рука Эми, висевшая вдоль ее тела, взметнулась вверх, смахнула с губ волосок: это послужило сценической ремаркой, побудившей ее пересечь комнату, сесть за стол, взять ручку и склонить голову. Я увидела, как ее рука задвигалась: она принялась писать. Я знала, что ее пальцы перепачкаются чернилами на суставах — там, где кожа морщинится и собирается в складки. Я стояла в тишине, и эта картинка отчетливо и безнадежно застряла у меня в голове.

Должно быть, прошло несколько минут, прежде чем я отважилась снова испробовать свой голос.

Я не могу. Не могу унести ее одна. Ты сама понимаешь, что мне не справиться. Она же огромная, сказала я.

Ни слова. Только шелест переворачиваемых страниц. Я услышала, как подо мной скрипнули половицы, когда я стала переминаться с ноги на ногу. В спальне я увидела дощатую изнанку картины. Значит, Эми как - то ухватилась и развернула ее, навалившись всем своим весом, так чтобы не видеть изображения. Но даже в таком положении, даже превратившись в закрытый глаз, эта громада превращала кровать и камин в карликов, а саму комнату — в дешевую конуру.

Святая Бригитта. Чудовищная, делавшаяся все больше и тяжелее с каждым сантиметром, на который я оттаскивала ее, старясь не оставлять царапин на половицах и не зацепиться за край ковра, стараясь ни на что не наткнуться. Я обнаружила, что, если уравновесить груз на плече, то можно оторвать низ картины от пола, а если поднатужиться как следует, то можно взвалить всю ношу на спину. Эми, казалось, была настолько погружена в чтение, что не замечала происходящего рядом. Но, когда я, пыхтя, прошла мимо, она подняла руку, не отрываясь от книги, ее авторучка замерла в воздухе, и мне пришлось остановиться и ждать, что за этим последует.

Перед тем как откроешь дверь, произнесла Эми сладчайшим голосом, будь так добра, убедись сначала, что никто не увидит, как ты выходишь отсюда.

Я поставила святую Бригитту на пол, прислонила к кушетке. Теперь картина выглядела просто кричащей. В коридоре никого не было. Когда я вернулась, то заметила, что святая Бригитта придает комнате вид времянки, какого-то склада ветхой разрозненной мебели. Я снова подняла ее, дошла с ней до двери, там осторожно опустила на пол, порвав свитер и расцарапав плечо об одну из скоб. Я выругалась.

Да, и вот еще что, Эш, сказала Эми, как будто удивившись, что я все еще здесь. Когда покончишь с этим, можешь зайти ко мне снова? В три я уйду, до вечера у меня лекции, но — тут она сверилась с расписанием — да, после девяти я буду дома.

Я закрыла дверь. Мои пальцы перепачкались в крови от царапины на плече. Во мне закипала злость. Я стояла на лестничной площадке, упирая свой груз в верхнюю ступеньку. Теперь в любую секунду я могла столкнуть картину в пустоту, и она бы ударилась о перила, разбилась бы на куски и заградила бы путь.

А еще я могла бы пробить дырку в холсте. Могла бы разбить ногой стекло и бросить обломки прямо здесь, у двери Эми. Точно, так я и сделаю. Я уже прислонила картину под углом к лестничным перилам и приготовилась напасть на нее. Но вдруг заметила. Я заметила, что художник нарисовал раму вокруг изображения — раму внутри настоящей рамы. Заметила, что босая нога одного из ангелов переступила нарисованную раму. Что кончики крыльев обоих ангелов тоже вышли за пределы этой рамы, и даже кончики крыльев одной из чаек — словно все они собрались беззаботно воспарить над плоскостью картины. Один из ангелов оглянулся посмотреть на девочку, которую они несли, — с любовью и заботой. Лицо второго ангела было целеустремленно обращено вперед, неподвижно, миловидно и угрюмо. Они несли девочку прочь из мира — или, наоборот, сюда, в мир, и было ощущение, что они вот-вот промчатся прямо мимо моей головы.