До отхода поезда оставалось полчаса. Они молча сидели на скамье в зале ожидания. Каждый знал, о чем думает другой, говорить не хотелось. Наконец Юрий вскочил с места.

— Может быть, не ст о ит? — глухо пробурчал Ярослав, не поднимая головы.

— Нет, я должен с ним поговорить, — упрямо сказал Юрий.

Он вошел в кабину телефона-автомата. Набрал номер. В трубке певуче загудел сигнал. Юрий ясно представил себе огромный стол в кабинете Всеволода Александровича на его квартире, куда он нередко приглашал своих студентов. Слева — лампа. Справа — телефонный аппарат. Брандт протягивает длинную худую руку, снимает трубку. Сейчас Юрий услышит его голос — приятный, звучный, бодрый, как будто ничего не случилось,

— Я слушаю.

Он или не он? Так не похожи эти безжизненные, тусклые звуки на голос Всеволода Александровича, что Юрий не решается заговорить.

— Я слушаю, — с той же вялой, безразличной интонацией повторяет голос.

— Это Чернов, — сказал Юрий.

— Слушаю вас, Чернов, — отозвался голос чуть-чуть бодрее, чем раньше, но все еще не похожий на голос Брандта.

— Всеволод Александрович? — спросил неуверенно Юрий.

— Да, это я.

Да, это Брандт. По его голосу можно догадаться, что он потрясен случившимся не меньше, чем Юрий и Ярослав. Но понял ли он, что гибель Андрея на его совести?

— Как могло это произойти, Всеволод Александрович? — прямо и резко спросил Юрий.

— Вы знаете, Чернов, как это произошло, — отвечает Брандт негромко, тоном упрека.

— Но ведь это могло и не произойти, Всеволод Александрович, — Юрий говорит с горечью.

— Да, это могло и не произойти. Я не снимаю с себя ответственности за то, что случилось. И хотя — я не прошу вас верить мне — я действительно не подозревал, что академик Свиридов, правда с согласия Цветкова, начнет его лечить по предложенному нами методу, я считаю...

Голос Брандта звучит глубокой печалью.

— ...что я мог и должен был предотвратить это... Если бы не был так непростительно увлечен успехами в экспериментальных исследованиях.

Юрий молчал, не зная что сказать, ошеломленный неожиданным признанием Брандта.

— Урок страшный, Юрий... — продолжает Брандт, голос его крепнет и звучит твердо. — И вывод из него только один: нельзя давать нашим теоретическим разногласиям перерастать в преграду для решения задач, которые жизнь ставит перед учеными. Нужно работать всем вместе, проявляя взаимную терпимость к теоретическим воззрениям друг друга... Эх, да что говорить!..

— Извините, Всеволод Александрович, — говорит Юрий. — До свидания.

У них не было никакого багажа, кроме чемоданчика, в каких спортсмены носят свое спортивное снаряжение.

В этом чемоданчике, переложенные марлей и бумагой, находились драгоценные флаконы с антилейкемическим препаратом.

— Ты думаешь, это ему понравится? — скептически спросил Юрий, глядя на огромный букет огненно-красных гладиолусов, который Зоя прижимала к груди. Лифт остановился. Они стояли на площадке, куда выходил коридор кафедры морфобиохимии.

— Представь себе, что ты на его месте, — Зоя лукаво улыбнулась. — Неужели тебе не понравилось бы, если бы я принесла тебе такой букет в знак признательности?

— Да, действительно.

— Эх ты, сухарь! По-моему, дарить друг другу цветы в будущем станет самой главной формой выражения своих чувств. Пошли!

Она решительно просунула свободную руку под локоть Юрия и подтолкнула его ко входу в коридор.

— ...И если хочешь знать, обязательно со значением, — продолжала она на ходу. — И самый густой красный цвет будет всегда означать самое горячее, самое сердечное чувство.

Она решительно постучала в дверь прямо под четырехугольником с надписью «П. А. Панфилов» и так же решительно распахнула ее, услышав негромкое «да».

— Вот это радость! — Панфилов поднялся из-за стола. Зоя кинулась к нему. Ее руки обвились вокруг шеи Панфилова. Она целовала его в щеку — выше бороды, потом в губы, потом опять в щеку. Гладиолусы сыпались из ее рук на стол и на пол. Потом она бросилась подбирать цветы — Юрий и Павел Александрович помогали ей. Наконец букет был собран.

— Это от всего сердца, Павел Александрович! — сказала Зоя. — От Галатеи, в которую вы вдохнули жизнь.

Панфилов взял букет, бережно положил на стол. Его лицо светилось такой радостью, что Юрий устыдился того скептицизма, с которым он отнесся к букету. Павел Александрович смотрел на Зою глазами ученого, переживающего самое радостное, что может выпасть на его долю, — победу над стихийной силой природы, одержанную его наукой. Он видел сейчас в Зое воплощение главной цели науки — нести радость людям, умножать их счастье. И красота девушки казалась ему, вероятно, торжеством науки, одержавшей победу над сопротивлением материи.