Зацветает голубика, потом цветни превращаются в завязь, и наконец ягоды чернеют. Осенью они становятся сладкими как мед и сочными, и женщины начинают собирать их на зиму. Ягоды хранятся в топленом тюленьем жире.

Океан беснуется. Ласковый бриз сменился штормовыми ветрами. Наступила пора осенней непогоды. Растительность пожухла, разноцветье красок уступило место однообразной белизне – белые куропатки, белые медведи, белый ледник, белые дома. Камасунгвак сшила ему меховую одежду. В отверстие дымохода виднеются тучи, сизые, разбухшие, с рваными краями. Он начал сочинять стихи. В таких местах даже Синдбаду на ум приходят стихи:

В одном месте из сугроба торчит верхушка можжевелового куста. Здесь он ходил летом, здесь играли дети, а теперь все под снегом, и цвет земли кажется просто немыслимым.

Он пытается прочесть свои стихи Камасунгвак.

– Почему у вас все отдельно? – спрашивает она. – У нас, если человек сочиняет стихи, он и болезни лечить Умеет, а кто умеет лечить болезни, умеет сочинять стихи. Ну, а уж тот, кто лечит, сочиняет стихи да еще умеет петь, бывает в стойбище одним из самых уважаемых людей.

– У нас тоже не всегда все отдельно, – говорит он.

– Ну, вот ты, например, сочиняешь стихи. Но петь-то ты не умеешь. И колдовать тоже, а у нас каждый, кто сочиняет стихи, обязательно должен уметь колдовать.

– Ишь, чего захотела, – отвечает он. – Хватит и того, что я стал охотником.

– Не знаю, что за страна такая, откуда ты явился, – говорит она. – Тамошние люди совсем на нас не похожи.

– Это ты ни па кого не похожа. Ты дитя вешней зари, душа этого края, сестра белых медведей, ты дочь зимы с ее снежными просторами, дева ледников, хотя все это не мешает тебе быть толстухой и коротышкой.

Волей-неволей ему приходится привыкнуть к запаху рыбьего жира.

Он сватается к ней вторично. Но на сей раз не допытывается, любит ли она его, а просто спрашивает, не построить ли им вместе дом и переехать туда жить. Она беспрекословно начинает вместе с ним строить снежный дом, они вырезают из плотно слежавшегося снега кирпичи и укладывают их рядами с наклоном внутрь, только наверху оставляют крошечное отверстие для дымохода. Они устраиваются в снежном доме на шкуре белого медведя. Когда сестра Камасунгвак приходит в гости, девушка просит ее передать всем остальным, что она остается у Синдбада. Та выполняет поручение.

Спустя несколько дней после того, как они поселились в своем снежном доме, стены покрылись изнутри блестящей ледяной коркой, а сам дом немного осел, точно свалявшийся войлок, но вскоре оседание прекратилось.

По случаю бракосочетания созвали пир. В самом большом из домов стойбища устроили танцы. Синдбад танцевал, стоя в центре круга и упираясь головой в дымоход. Здесь, на севере, он, конечно же, казался высоким и красивым. В канун первого дня зимы [1] они ночь напролет хлопали в ладоши, били в барабаны и притоптывали – самые важные люди в стойбище, все в ярких одеждах. Еду они брали руками – птицу, которую перед тем долго выдерживали в тюленьей туше, целиком, вместе с перьями и потрохами. Кто-то выставил водку, припрятанную для большого праздника, так что на свадьбе не обошлось без выпивки.

Потом они одолжили нарты и собачью упряжку у зажиточного охотника, который одновременно был певцом и стихотворцем. Им дали на дорогу еды, а Синдбаду вручили гарпун.

– Зачем нам брать с собой столько еды? – спросила она. – Не лучше ли сберечь ее до нашего возвращения?

– Мы должны будем есть, – отвечал Синдбад. – Иначе мы умрем.

– Мы уезжаем всего на несколько дней, – сказала она. – Лучше наесться поплотнее, пока мы здесь. Зачем нам в дороге лишняя тяжесть?

И вот они помчались по льду и снегу. Холод им не докучал, оттого что спальные мешки были хорошо сшиты и отлично сохраняли тепло. Он видел, как рядом блестят среди бескрайних снегов ее черные глаза. Сияла луна, и было светло. Смотреть было особенно не на что, кругом одни только горы да мерзлый паст. Они отыскивали в скалах ниши, выступы, ледяные пещеры. Иногда ненадолго слезали с нарт и шли пешком, чтобы собаки отдохнули.

Вернувшись в стойбище, они взяли к себе Пипалукк, дали ей угол. Никаких углов в круглом снежном доме не было, просто так говорят. Пипалукк была та самая женщина с лицом, напоминающим древесную кору, которая в первый день накормила его форелью. Женщины без устали жевали жир – его требовалось много – и трудились не покладая рук. Синдбад ничего не делал, только ждал, когда же наконец появится солнце. Пипалукк хлопотала над лебедем, которого Синдбад добыл еще летом. Надо, чтобы птицы хватило надолго. Сегодня ели шею, завтра – крылья, а когда подкрепиться было больше нечем, жевали лапы. Перья пошли на подбойку для одежды, высушенные кишки использовались вместо ниток, для питья женщины топили лед и беспрестанно жевали тюлений жир, чтобы было чем освещать и отапливать жилище.

Пипалукк заявила, что она уже очень стара и они должны перестать ее кормить. Синдбад ответил, что никогда такого не допустит. Ведь она до сих пор работает за Двоих. Тогда она сказала, что как только не сможет больше у них работать, то сразу убьет себя. Нет, возразил Синдбад, она всегда будет жить с ними. Должно быть, в его стране живут очень добрые люди, заметила она. Всякие, ответил он. Исландия, сказала она. Гренландия, ответил он. Ведь это же совсем близко, сказала она. Летом солнце слепит нам глаза, промолвил он, это оттого, что мы находимся по соседству с Гренландией.