И вдруг автор статьи этой делает совсем неожиданное и не имеющее под собой никакого фундамента заключение:

«… Подняться на эту высоту Пастернаку вместе с его органической верностью искусству помогло ведь и что-то иное. На крыльях холопа на планету искусства не улетишь. Не долетишь. Что же помогло Пастернаку? Судя по роману, ему помогло горячо почувствованное им христианство».

Тут только диву даешься: зачем и для какой цели понадобились не одному Гулю, но и некоторым другим критикам подобные утверждения?

Очевидно, Роман Гуль никогда не утруждал себя познанием основ христианства и потому разнеженную лирическую душевность принимает за подвиги духовные. В романе Пастернака не только нет «горячо почувствованного им христианства», ибо нет смирения, покаяния и любви Христовой, но встречаются и прямые выпады против христианства. Напомним хотя бы легкомысленную критику великопостных богослужений:

«… я не люблю предпасхальных чтений… посвященных обузданию чувственности и умерщвлению плоти. Мне всегда кажется, что эти грубые, плоские моления, без присущей другим духовным текстам поэзии, сочиняли толстопузые лоснящиеся монахи. И дело не в том, что сами они жили не по правилам и обманывали других. Пусть бы жили они и по совести. Дело не в них, а в содержании этих отрывков. Эти сокрушения придают излишнее значение разным немощам тела и тому, упитано ли оно или измождено. Это противно. Тут какая-то грязная, несущественная второстепенность возведена на недолжную, несвойственную ей высоту».

И это говорит единственная в романе проповедница христианства — Сима.

Некоторые обращения доктора Живаго к Богу граничат с явным кощунством. Например: «Господи! Господи! — готов был шептать он. – И всё это мне! За что мне так много? Как подпустил Ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную Твою землю, под эти Твои звезды, к ногам этой безрассудной, безропотной, незадачливой, ненаглядной?» Тут уж не духовность, а доподлинная патология.

Не забудем, что эта самая Лара, о которой здесь говорится, всего лишь любовница доктора при первой жене.

И, наконец, в романе целый ряд прямых безграмотностей; вроде того, что «она не верила в обряды», или чтения 12-ти Евангелий «в ночь под четверг», или причисления к лику святых девушки, которая погибла на последней войне, взорвав немецкие укрепления. И, наконец, сам Живаго говорит: «Воскресение. В той грубейшей форме, как это утверждается для утешения слабейших, это мне чуждо».

После всего этого о подлинном христианстве в творчестве Бориса Пастернака говорить не приходится.

И надо сказать — слава Богу, если этот роман не будет издан в современной России. Потому что там несомненно назревает сейчас потребность в настоящей духовной пище, а не в замутненной душевной «пастернакипи».

В успехе романа «Доктор Живаго» немалую роль сыграло, конечно, и то обстоятельство, что это был все-таки живой голос из-за железного занавеса. Имели значение и некоторые весьма умеренные, но всё же политические выпады Пастернака, столь очаровавшие наших антибольшевиков и квалифицированные Шолоховым как «клеветнические». Но эти выпады прозвучали бы гораздо сильнее, не будь тут же, рядом с ними, обязательных для советского литературного раба реверансов в сторону революции. А в таком виде они выглядят как кукиш в кармане человека, на лице которого застыла приветливая и даже благодарная гримаса.

Кроме того, мы постоянно возмущаемся, что большевики роль художественной литературы свели к сплошной пропаганде, а сами тоже из Пастернака пытаемся сделать орудие хотя и антисоветской, но всё же чисто политической акции. И, быть может, по тем же причинам из года в год сохнет и вянет вся наша эмигрантская словесность. «Изъявший меч от меча погибнет». Мне думается, у нас есть иные средства борьбы.

Да и сама фабула романа Пастернака, в сущности, раскрывает лишь полную и окончательную победу большевизма над всеми так называемыми «бывшими людьми», представителем каковых является доктор Живаго, над врагами народа (Комаровский и Клара) и над опортунистами, вроде Антипова-Стрельникова. А сводный брат доктора Живаго Евграф, напоминающий доброго дядюшку из старинного водевиля, несомненно является основной пружиной беспредельно идеализированной Пастернаком партийной системы. Он всё устраивает благодаря своим высоким связям не только в правящих кругах, но, разумеется, и в органах Госбезопасности.

Восприятие февральской революции и вся историческая перспектива искажены в романе прежде всего потому, что автор смотрит на все события глазами замкнутого в себе человека. По всему мирочувствованию его доктор напоминает домашнюю собачонку, которую выводят гулять на ремешке, и видит она ровно столько, сколько позволяет ей ее комнатная психология.

И тем не менее, большинство критиков свободного мира утверждает, что роман «Доктор Живаго» — величайшее произведение нашего времени. Невольно напрашивается вопрос: каковы же, в таком случае, все остальные произведения наших дней?

Размышление о том, как могло произойти такое страшное смещение всех былых — не только эстетических, но и духовных — понятий и представлений и каким образом для людей, которые хоть сколько-нибудь знакомы с основами христианства и высокими образцами подлинной художественной литературы, «Доктор Живаго» прозвучал величайшей симфонией, приходишь к выводу, что основная причина в нашем общем духовном банкротстве.

Очевидно, роман Пастернака — не только слабое произведение неопытного прозаика, как мы об этом говорили, но в нем несомненно заключена и выражена еще какая-то основная порочность нашего времени; это и результат, и плод запутавшейся и зашедшей в окончательный тупик современной беспочвенной эстетики. И, быть может, именно в этом