Добавлю к этому еще и пространное, но очень красноречивое свидетельство заместителя начальника Оперативного управления Генерального штаба Красной Армии в то время, генерал-майора А.М. Василевского: "Все стратегические решения высшего военного командования, на которых строился оперативный план, как полагали работники Оперативного управления, были утверждены Советским правительством. Лично я приходил к этой мысли потому, что вместе с другим заместителем Начальника Оперативного управления тов. Анисовым в 1940 г. дважды сопровождал, имея при себе оперативный план вооруженных сил, Заместителя Начальника генштаба тов. Ватутина в Кремль, где этот план должен был докладываться Наркомом Обороны и Начальником Генштаба И.В. Сталину. При этом нам в обоих случаях приходилось по нескольку часов ожидать в приемной указанных лиц с тем, чтобы получить от них обратно переданный им план, за сохранность которого мы отвечали. Никаких пометок в плане или указаний в дальнейшем о каких-либо поправках к нему в результате его рассмотрения мы не получили. Не было на плане и никаких виз, которые говорили бы о том, что план принят или отвергнут, хотя продолжавшиеся работы над ним свидетельствовали о том, что, по-видимому, он получил одобрение" [93] . Из этого отрывка видно, во-первых, насколько узкий круг лиц из военных был посвящен в планы Сталина - только Нарком обороны и Начальник Генштаба, а во-вторых, то, что все указания Сталин давал устно. Не стенографировалось, к примеру, и секретное совещание Сталина с командующими округами, членами военных советов и командующими ВВС западных приграничных округов, которое состоялось 24 мая 1941 г. [94]

Не стенографировались информационные заседания, посредством которых Сталин поддерживал связь с Коминтерном и представителями зарубежных компартий, обеспечивая их информацией и инструкциями в той степени, в которой, по его представлениям, это требовалось международным движением [95] . Многие инструкции передавались устно и в нижестоящие инстанции. Именно таким образом получали инструкции в разное время посетители кабинета Сталина в Кремле [96] . Этих посетителей позволяют установить опубликованные в настоящее время журналы с записями лиц, посещавших его кабинет в 1924 – 1953 гг. [97] . К свидетельствам о неформальных заседаниях у Сталина следует добавить также записанные и таким образом сохраненные для Истории его устные высказывания.

5. Периодическая печать. В контексте данного исследования этот источник является дополнительным свидетельством конспиративности сталинской власти. Одним из основных назначений периодической печати того времени было скрыть правду не только о власти, но и о реальном положении в стране и в мире. Этой цели служили как всеохватывающая цензура, так и особый табуированный язык советской прессы.

В заключение необходимо обратить внимание еще на один важнейший момент. Понятия, которые использовались в официальных документах 1930-х гг.
– "коллективизация", "индустриализация", "культурная революция", "демократизация", "спекуляция", а тем более такие специфические понятия того времени, как "приспособленец", "перерожденец", "лишенец", "подкулачник" и другие, по своей сути были псевдопонятиями, и они не дают адекватного понимания происходившего в стране в те годы. Историк, занимающийся изучением сталинской России, оказывается скованным семиотической ситуацией, навязываемой ему официальной документацией, и должен либо идти вслед за документом в освещении событий, либо, помимо общих приемов критики источников, проводить предварительную работу по их интерпретации, а именно, препарировать идеократическую форму документа, пытаясь увидеть за ней реальный смысл событий, о которых сообщает этот документ [98] . Если же историк попадает в плен табуированного языка документов сталинского времени, то он неизбежно начинает воспроизводить события в таком виде, в каком это и предусматривалось официальной идеологией. Вполне серьезно, например, Р. Маннинг пишет о демократизации, которая "оставалась официальным курсом сталинского режима вплоть до осени 1937 г." [99] . Вывод, который делает западный историк, изучая документы 1930-х гг., вполне согласуется с заявлением Сталина на XVIII съезде ВКП(б) о том, что "в области общественно-политического развития страны наиболее важным завоеванием за отчетный период нужно признать...полную демократизацию политической жизни страны..." [100] . Таким образом классически реализуется ситуация, когда "мертвый хватает живого".

Работая с документами сталинского времени, необходимо прежде всего осознать, что свидетельства, которые содержатся в такого рода источниках, еще не являются историческими фактами. Их предстоит воссоздать историку в результате анализа совокупности имеющихся свидетельств. Первое необходимое условие для понимания смысла событий, о которых сообщает исторический источник – это учет исторического контекста. Второе – это проверка документов другими документами или свидетельствами, причем особое значение имеет проверка свидетельствами с противоположной стороны. И третье – это отслеживание всех тех моментов, когда источник «проговаривается» [101] . В советском источниковедении подобный подход пресекался как фальсификация, «распыление в мелочах», «выпячивание второстепенных деталей» [102] . В случае же, когда историк пытается преодолеть навязываемую источником официальную версию события, он обязан фиксировать именно такие моменты, потому что, как уже замечено в литературе, общее источниковедческое правило, согласно которому «наиболее достоверны содержащиеся в документе сведения, противоречащие основному направлению его тенденциозности, а наименее достоверны – совпадающие с ним», прекрасно действует и для текстов ХХ в. [103] .

Проблема интерпретации источников сталинского времени неразрывно связана с общей методологией исследования. Воссоздаваемая историческая реальность – это не просто совокупность фактов, извлеченных из источников, т.е. нет прямой зависимости между утверждением, что чем больше фактов мы знаем, тем полнее и глубже наше представление об этой реальности. Никакое множество фактов не может считаться полным, потому что всегда могут обнаружиться дополнительные свидетельства. Именно поэтому эмпирический подход к истории не может дать объяснения исторической реальности, которая задается нам не эмпирически, а трансцендентально. Основу трансцендентального подхода составляет концептуальность, которая строится на фактах, рассматриваемых в культурно-исторических смыслах. Поэтому только трансцендентальное представление может привести к пониманию и объяснению исторических явлений, а следовательно, именно такое представление является исходной методологической основой научного изучения тех или иных общественных явлений. В своей работе автор следовал за М.К. Мамардашвили, который, основываясь на учении И. Канта, понимал под трансцендированием «способность человека трансформироваться, то есть выходить за рамки и границы любой культуры, любой идеологии, любого общества и находить основания своего бытия, которые не зависят от того, что случится во времени с обществом, культурой, идеологией или социальным движением». Основания бытия - это так называемые личностные основания, или нравственность, которая является обобщенной характеристикой существования человеческого феномена как такового. Нравственность неразрывно связана со свободой, которая одновременно является ее условием и ее основанием [104] . Этот вневременной характер бытийной основы человеческого существования имел в виду М.М. Бахтин, когда обращал внимание на односторонность и неверность представления о том, что «для лучшего понимания чужой культуры надо как бы переселиться в нее и, забыв свою, глядеть на мир глазами этой чужой культуры». По мнению Бахтина, «известное вживание в чужую культуру, возможность взглянуть на мир ее глазами, есть необходимый момент в процессе ее понимания; но если бы понимание исчерпывалось одним этим моментом, то оно было бы простым дублированием и не несло бы в себе ничего нового и обогащающего. Великое дело для понимания – это вненаходимость понимающего – во времени, в пространстве, в культуре – по отношению к тому, что он хочет творчески понять». Это и есть трансцендирование, когда человек пытается осмыслить изучаемую историческую реальность, исходя из присущих ему принципов человеческой индивидуальности, нравственности и стремления к свободе. Он ставит ей такие вопросы, какие она сама себе не ставила, и ищет ответы на эти вопросы. И тогда чужая культура, по мнению Бахтина, начинает отвечать нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины [105] . «Чужая культура» в данном контексте – это любой исторический объект для историка, даже если он - часть истории его собственной страны. То же самое историк должен делать и с историческими источниками, работая с которыми и задавая им свои вопросы, пытаться извлечь из них совокупность фактов, а затем, интерпретируя их, дать свое представление об исторической реальности.

Таким образом, научный подход требует от историка осознать смысл событий, о которых рассказывает источник. А это невозможно как для человека с табуированным сознанием, так и для историка, который идет вслед за документом, так как его сознание ограничено этим документом. Для научного сознания требуются усилия по рефлексии, т.е. по осознанию самого процесса понимания, что будет означать переход от табуированного сознания к сознанию рассудочному, рациональному, а, следовательно, и переход к научному рассмотрению вопроса. Рациональное сознание предполагает рассмотрение событий, о которых сообщает источник, в историческом контексте накопленного в мире опыта осмысления, что вновь возвращает нас к трансцендентальному представлению реальности.

Рациональное осознание событий сталинского времени – это один полюс проблемы. Другой – это оценка событий с позиции нравственности. Что бы не заявлял о своих намерениях историк, он не может отстраненно воспринимать события недавнего прошлого, поэтому категорический нравственный императив приобретает фундаментальное значение в историческом анализе идеократии [106] . Он поможет историку не поддаться стихии документа и противостоять воздействию сталинской идеократии. Нравственную позицию историка не следует путать с морализаторством, которое, наоборот, характерно для табуированного сознания, заменяющего понимание и объяснение именно морализаторством.

Рациональное осознание явления и категорический нравственный императив в его оценке представляют собой, по мнению автора, два полюса единого методологического подхода к историческому рассмотрению событий российской истории сталинского периода, особенно 1930-х гг. Полюсность предполагает не только противоположность, но и неразрывность рационального и нравственного, их сосуществование как единства и борьбы противоположностей. В целом они представляют тот самый научный поход, который только и возможен сегодня, если стремиться проникнуть в подлинный смысл той коренной ломки, предпринятой властью и надолго оставившей свой след в российской истории.