Мемед приходит к внутреннему решению.

Он уже строг и заботлив. Говорит чуждо, потому что его слышат кочевники.

— Травы мало, а людей и скота много, нечего делать, барышня! Если в Хощутове будет больше людей, чем нас, они нас прогонят в степь на смерть — и это будет так же справедливо, как сейчас. Мы не злы, и вы не злы, но мало травы! Кто-нибудь умирает и ругается!

Нарышкина понимает его намерение и сразу примиряет свое внутреннее противоречие на ненависти к Мемеду.

— Все равно вы негодяй! Мы работали три года, а вы потравите нам все в один час! Смотрите, я буду жаловаться советской власти и вас будут судить!

Кобозев кое о чем догадался. злоба на Мемеда, как на будущего разрушителя хозяйства Хошутова, помножилась в нем на ревность к Марье Никифоровне. Он жует скульями и наливается нерастраченной кровью — даже шея его потолстела.

— Степь наша, барышня! — холодно и достойно говорит Мемед. — зачем пришли русские? Кто голоден и ест траву родины, тот не преступник.

— Стало быть, вы нынче всё Хошутово сожрете? — спрашивает Кобозев, забывая себя от сладостной ненависти.

Мемед тихо наклоняет голову, как бы подтверждая слова Кобозева.

Кобозев туго и с размаху бьет Мемеда по лицу прутом. Мемед круто рвет голову, сжимается всем телом и готовится к прыжку, но его глаза встречаются со взглядом Нарышкиной. Та смотрит на него в этот миг со старой нежностью, участием и испугом.

Мемед сразу останавливается, скорбно улыбается и закрывает рукою кровь на лице.

Нарышкина энергично укоряет Кобозева и безнадежно глядит на Мемеда, утрачивая его навсегда.

Нарышкина и Кобозев обратно скачут в Хошутово. Им вслед наблюдает Мемед.

Бледная летняя ночь в пустыне. Племя дремлет в кошаре. Спят полураздетые худые женщины. К ним приникли тощие дети, они водят тонкими руками в бреду. Валяются полумертвые животные.

Мемед бродит по ставке один. Укрывает костлявые синие ноги спящих женщин и смотрит на детей в тряпках, старчески дремлющих с полуоткрытыми невидящими глазами.

Изредка поднимается какой-нибудь человек и, невнятно пробормотав, не просыпаясь, валится вновь.

Ползет черепаха. Мемед ее берет. Вытягивает голову из-под панцыря и душит пальцами. Потом швыряет прочь.

Мемед мучается. Выходит за ставку племени и долго глядит в сторону Хошутово, где клубится печной дым.

В мареве светлой ночи маячат две фигуры, идущие из Хошутова.

Мемед ждет. Подходят два кочевника. за плечами у них по мешку картошек. Они говорят:

— Мемед, чего мучаешь весь род — пора начинать! Тебе барышня нужна — иди к ней или садись на коня и берем у русских траву и хлеб!

Мемед молчит и отходит от них.

Ранняя заря. Мемед мечется вокруг ставки. К нему подходит группа кочевников. Они злы и нетерпеливы:

— Говори слово, Мемед!

Мемед смотрит в обратную сторону. Потом оборачивается и утвердительно машет рукой.

Дико и весело скачет сотня всадников, за ними отстают на худых лошадях кибитки, потом топчется голодное стадо скота. Хошутово ближе и ближе.

Видна яркая рослая зелень искусственных насаждений. Полосы хлебов и огороды. десятки десятин шелюги. Приветливые колодцы. Курятся дымом хаты. Полосы молодых деревьев, уходящие далеко в степь.

От кочевников пыль и звон.

Утро поджигает воздух зарей и сушит блеск росы на хошутовском оазисе.

Всадники врезаются в насаждения и исчезают в их глубине. Туда же проваливается все племя — кибитки и скот. Над зеленью поднимается пыль и окутывает ее. На огородах, на хлебах — жадные стада.

Нарышкина — запыленная, в платочке, печальная, жалкая — въезжает в город. Она у зав. Губ. Отделом Народного образования. Ожесточенно убеждает начальника. Тот покорно и умно слушает. Потом говорит:

— Знаете что, Мария Никифоровна, пожалуй, в Хошутове теперь обойдутся и без вас!

— Это как же? — изумляется Нарышкина.

— А так. Население уже обучилось бороться с песками и, когда уйдут кочевники, начнет шелюгу садить снова! А вы не согласились бы перевестись в Сафуту?

— Там же Гюлизар! — говорит Нарышкина.

— Гюлизар умерла от чумы — три месяца в Сафуте нет никого!

Нарышкина вскакивает на ноги и преображается от горя:

— Гюлизар теперь нет?