В воспоминаниях о В.Вересаеве, особо выделяя его «писательскую и человеческую честность и принципиальность» «высокого образца», Вл.Лидин писал: «Я помню несколько длительных и трудно разрешимых литературных конфликтов, похожих на гоголевскую тяжбу, пока за это дело не взялся Вересаев. Его имя сразу примирило противников, и они заранее согласились принять любое решение Вересаева, веря в его абсолютную справедливость... Я помню, как в очень трудную пору своей жизни один из писателей сказал просветленно: «Пойду к Вересаеву». В переводе на обычный язык это значило: «Пойду к справедливому человеку».

Для собрата-писателя, который, по его мнению, пишет честно и во славу родной литературы, В.Вересаев не жалел ничего. Вдова М.Булгакова вспоминала, что в тяжелейшую минуту их жизни неожиданно явился к ним В.Вересаев и принес денег. Так он поступал не только с М.Булгаковым, чаще всего и не рассчитывая на возвращение долга.

Талант, помноженный на честность, позволяет в любых обстоятельствах жизни оставаться самим собой, смотреть на жизнь свободным взглядом, идти своей непроторенной дорогой. Это умение видеть жизнь собственными глазами, не оглядываясь на авторитеты, не страшась самых смертоносных атак критиков разного рода, — такова, по В.Вересаеву, важнейшая заповедь подлинного писателя «Главное, чтоб был свой стакан, — утверждал он в упоминавшейся лекции перед литературной молодежью. — Если он есть у вас, если есть хоть маленькая своя рюмочка, то вы — художник, вы вправе сидеть за тем столом, где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин, Толстой, Ибсен».

И В.Вересаев всегда твердо шел по выбранному пути, не страшась ломать традиции и каноны. Если он обращался к анализу литературных произведений, то часто предлагал новые, совершенно неожиданные трактовки, как было с «Анной Карениной» Л.Толстого или «Каменным гостем» А.Пушкина. Стоило ему всерьез заняться переводами — как рождалась мысль о полезности нетрадиционного подхода к этой работе: взявшись за произведение, ранее уже переводившееся, переводчику не следует стараться сделать все по-своему, пусть даже хуже, чем у предшественников; наоборот — новый перевод должен включить все лучшее, что было сделано раньше. «Если мы допускаем коллективное сотрудничество, так сказать, в пространстве, то почему не допускаем такого же коллективного сотрудничества и во времени, между всею цепью следующих один за другим переводчиков?» — спрашивал В. Вересаев («Записи для себя»). А какие бури рождал его всегда лишенный конформизма взгляд на жизнь и литературные каноны, готовность, если надо, пойти в любую минуту против течения! «В тупике» и «Пушкин в жизни» — выразительные тому примеры. На своем юбилейном вечере по случаю пятидесятилетия литературной деятельности В.Вересаев говорил, что за годы работы в литературе он привык, как настоящий солдат, не пригибаться под пулями.

Испытания жизни, а они бывали суровыми, не смогли заставить В. Вересаева хоть раз сфальшивить. С полным правом он мог заявить в одном из писем 1936 года, когда большая часть пути была уже позади: «Да, на это я имею претензию, — считаться честным писателем».

Ю. Фохт-Бабушкин

Я ушел далеко за город. В широкой котловине тускло светились огни го рода, оттуда доносился смутный шум, грохот дрожек и обрывки музыки; был праздник, над окутанным пылью городом взвивались ракеты и римские свечи. А кругом была тишина. По краям дороги, за развесистыми ветлами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды теплились в голубом небе.

Ровная, накатанная дорога, мягко серея в муравке, бежала вдаль. Я шел в эту темную даль, и меня все полнее охватывала тишина. Теплый ветер слабо дул навстречу и шуршал в волосах; в нем слышался запах зреющей ржи и еще чего-то, что трудно было определить, но что всем существом говорило о ночи, о лете, о беспредельном просторе полей.

Все больше мною овладевало странное, но уже давно мне знакомое чувство какой-то тоскливой неудовлетворенности. Эта ночь была удивительно хороша. Мне хотелось насладиться, упиться ею досыта. Но по опыту я знал, что она только измучит меня, что я могу пробродить здесь до самого утра и все-таки ворочусь домой недовольный и печальный.

Почему? Я сам не понимаю… Я не могу иначе, как с улыбкою, относиться к одухотворению природы поэтами и старыми философами, для меня природа как целое мертва.

Но в такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неуловимая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то вечная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую, — эта красота недоступна мне, я не способен воспринять ее во всей целости; и то немногое, что она мне дает, заставляет только мучиться по остальному.

Никогда еще это настроение не овладевало мною так сильно, как теперь.

Огни города давно скрылись. Кругом лежали поля. Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской усадьбы. Ночная тишина была полна жизнью и неясными звуками. Над рожью слышалось как будто чье-то широкое сдержанное дыхание; в темной дали чудились то песня, то всплеск воды, то слабый стон; крикнула ли это в небе спугнутая с гнезда цапля, пискнула ли жаба в соседнем болоте, — бог весть… Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как живые. Все дышало глубоким спокойствием и самоудовлетворением, каждый колебавшийся колос, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только я один стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.

Она жила для себя. Мне было обидно, что ни одной живой души, кроме меня, нет здесь. Но я чувствовал, что ей самой, этой ночи, глубоко безразлично, смотрит ли на нее кто или нет и как к ней относится. Не будь и меня здесь, вымри весь земной шар, — и она продолжала бы сиять все тою же красотою, и не было бы ей дела до того, что красота эта пропадает даром, никого не радуя, никого не утешая.

Слабый ветер пронесся с запада, ласково пригнул головки полевых цветов, погнал волны по ржи и зашумел в густых липах сада. Меня потянуло в темную чащу лип и берез. Из людей я там никого не встречу: это усадьба старухи помещицы Ярцевой, и с нею живет только ее сын-студент; он застенчив и молчалив, но ему редко приходится сидеть дома; его наперерыв приглашают соседние помещицы и городские дамы. Говорят, он замечательно играет на скрипке и его московский учитель-профессор сулит ему великую будущность.