И я повторял за ним, как актер, озвучивающий плохой перевод фильма, пытаясь, чтобы голос звучал естественно.

— Время нельзя переждать, — повторял я странным голосом.

Джанан спит, близится утро. Но я стисну зубы и пережду, перетерплю время.

Потом наступила тишина. Казалось, я видел на экране свои мысли. И было не важно, открыты у меня глаза или нет, потому что и в моем сознании, и в окружающем мире возникла одна и та же картина. Вдруг я снова заговорил:

— Аллах создал наш мир, когда пожелал увидеть отражение своего безграничного величия, воссоздав собственное изображение, которое он узрел в зеркале. И месяц, что пугает нас, когда светит в лесу, материализовался в виде изображений, которые мы видим по телевизору и в кино. Как видим мы степные рассветы, светящееся небо, быстрые воды, омывающие скалистые берега. Месяц тогда был одинок в черном небе, как одинок телевизор, который заработал сам по себе, когда ночью внезапно включилось электричество, и теперь показывает мир, пока вся семья спокойно спит. Месяц и все вокруг существовали уже тогда, а смотреть на них было некому. И как неотполированному зеркалу не хватает блеска, так и вещам тогда не хватало души. Вы же знаете, как это бывает, вы видели много бездушных. А теперь еще раз взгляните на бездушную Вселенную, пусть это послужит вам уроком.

— Шеф, именно в этом месте взорвется бомба, — сказал парень с отверткой.

Из их разговора я понял, что они приделали к телевизору бомбу. Или я не так понял? Нет, все правильно, это была бомба с изображением, которая взорвется, когда на экране появится ослепительный свет Ангела. Я знал, что я прав, потому что, с одной стороны, меня интересовали технические подробности бомбы с изображениями, но, с другой стороны, я испытывал чувство вины. И я сказал себе: «Так и должно быть». Вот как, наверное, это произойдет: утром, на собрании, продавцы засмотрятся на волшебное зрелище, обсуждая Ангела, свет и время, тогда-то и взорвется бомба — мягко, нежно, — так происходят автокатастрофы; и время, копившееся долгие годы в изголодавшейся по жизни, борьбе и интригам толпе, разольется страстно, бурно и жестоко. И все застынет. В тот миг я подумал, что хочу умереть не от бомбы или сердечного приступа, а погибнуть в автомобильной катастрофе. Наверное, я думал, что в ту минуту мне покажется Ангел — и шепнет на ухо тайну жизни. Когда же, когда, Ангел?

Я все еще что-то видел на экране. Какой-то свет, у которого, наверное, не было цвета, а может быть, это был Ангел — я не понимал. Смотреть на изображения, которые возникнут на экране после взрыва, — все равно что заглянуть в жизнь после смерти.

Меня так взволновала эта перспектива, что я поймал себя на том, что озвучиваю изображения с экрана. Может быть, я только повторял слова, сказанные кем-то другим? Или же это был миг единения душ, встретившихся в мире ином? Вот что мы говорили:

— Когда Аллах вдохнул душу в свои творения, Адам созерцал это. И тогда все стало таким, как есть, да, именно таким, как видят дети, а не таким, как выглядело в неотполированном зеркале, как выглядит сейчас. Мы, дети, дававшие имена всему, что видели, были счастливы в те времена, когда видеть и называть значило одно и то же! В те времена время было временем, смерть — смертью, а жизнь — жизнью. Это было настоящим счастьем, но это не нравилось шайтану, и тогда он, шайтан, и задумал Великий Заговор. Одной пешкой Великого Заговора был человек по имени Гуттенберг, книгопечатник — так называли его и его многочисленных последователей: он размножил слова, и теперь трудолюбивые руки, терпеливые пальцы и требовательное перо за ними не поспевали. И тысячи слов разлетелись по миру, как бусинки с разорвавшейся нитки бус. Слова, словно полчища прожорливых тараканов, облепили пороги дверей, мыло и коробки с яйцами. Так слова и пред меты, некогда неотделимые друг от друга, стали противоречить друг другу. И когда при свете луны у нас спрашивали, что такое время, что такое жизнь, что такое печаль, что такое судьба и что такое боль, мы стали путаться в ответах, как школьники, зубрившие всю ночь перед экзаменом, хотя некогда хранили ответы у себя в сердце. Время, говорил один глупец, это шум. Случай — это судьба, вторил другой невежда. А третий подхватывал: жизнь — это книга. Теперь вы понимаете, почему мы, заблудшие, ждали Ангела, чтобы он шепнул нам на ухо правильные ответы.

— Али-бей, сынок, — перебил меня человек в лиловом кресле, — вы верите в Аллаха?

Я задумался:

— Меня ждет любовь, Джанан. В номере отеля.

— Он для всех нас — любовь и «джанан». Иди, соединись со своей любовью, — отозвался тот. — А утром приходи побриться. В парикмахерскую «Венера».

Я вышел в жаркую летнюю ночь, и мне подумалось: бомба — тоже мираж, как и автокатастрофа. Никогда не знаешь, когда и откуда она появится. Ясно, что мы, несчастные пораженцы, проиграли в азартной игре под названием «история». И все, что нам теперь остается — столетиями бросать друг в друга бомбы, чтобы убедить себя, что мы сумели выиграть хоть что-то, чтобы хоть на миг ощутить вкус победы, взрывая наши тела и души бомбами, которые мы будем класть в коробки с конфетами, в тома Корана и в автомобили — из любви к Аллаху, книгам, истории и миру. Я подумал, что все не так уж плохо, как вдруг заметил, что в комнате Джанан горит свет.

Я пошел в отель и поднялся в комнату. Мама, я был сильно пьян. Я лег рядом с Джанан и заснул, — мне казалось, что я обнимаю ее.

А утром, проснувшись, я долго смотрел на любимую, спящую рядом со мной. В ее лице были то же внимание и та же тревога, с какой она смотрела фильмы в автобусах. Она приподняла каштановые брови, словно удивляясь неизбывной последовательности в чередовании снов. Из крана все так же капала вода. Пыльный луч солнца, пробравшийся между занавесками, стал медовым, когда коснулся ее ног, и она что-то спросила во сне. Когда она отвернулась, я тихонько вышел из комнаты.

Ощущая утреннюю прохладу я пошел в парикмахерскую «Венера» и там встретил вчерашнего человека — того, кто наступил на сигарету Джанан. Его брили, и все лицо у него было в пене. Я сел в кресло и стал ждать своей очереди, но тут я с ужасом уловил запах пены для бритья. Наши взгляды встретились в зеркале, и мы улыбнулись друг другу. Конечно, именно он отведет нас к Доктору Нарину.

Мы ехали к Доктору Нарину. Джанан сидела на заднем сиденье длинного «шевроле» шестьдесят первой модели, словно испанская принцесса, нетерпеливо обмахиваясь, как веером, газетой «Почта Гудула», а я на переднем сиденье считал призрачные деревни, утомленные мосты и печальные городки. Водитель наш, благоухавший «ОПА», был неразговорчивым, ему нравилось крутить ручку радио и слушать одни и те же новости и отличавшиеся друг от друга прогнозы погоды. В центральных районах Анатолии ожидались дожди. Дождей не ожидалось.

В западных районах Анатолии идут грозовые дожди. Наблюдается переменная облачность. Ясно. Мы ехали шесть часов под этими проливными ливнями и переменной облачностью. И когда последний ливень, безжалостно молотивший по крыше «шевроле», закончился, мы, словно в сказке, очутились в совершенно иной стране.

Тоскливая музыка автомобильных дворников смолкла. Блистающее солнце в этом геометрически ровном мире вот-вот собиралось зайти за горизонт в левом окне в форме крыла бабочки. Прозрачная, как хрусталь, яркая и безмолвная страна, поведай нам свои тайны! Деревья в капельках воды сияли сочными красками. Птицы и бабочки — разумные и спокойные — пролетали перед нами, не касаясь лобового стекла. Мне хотелось спросить: где сказочный великан волшебной Страны Вневременья? И за каким деревом прячутся лиловая ведьма с розовыми карликами? Я только собирался сказать, что нигде не вижу никаких надписей и знаков, как вдруг мимо нас по сверкавшему асфальту беззвучно проехал грузовик, на кузове которого было написано: «Прежде чем обогнать слева, подумай!» Мы проехали через маленький городок, затем повернули налево и въехали на проселочную дорогу. Поднялись на холмы и проехали мимо затерянной, полустершейся в сумраке деревни, за темный лес, и остановились перед домом Доктора Нарина.