Сейчас ей было бы тридцать. Моей сестричке. А Дженис номер один – тридцать семь с половиной.

Грегори…

Если бы они не умерли.

Я замерз и устал. Я так устал.

Устал от всего этого?

Я стал переодеваться в одежду мистера Бойла, которая всю ночь так и пролежала на парте аккуратной стопочкой, хотя он неоднократно жаловался на холод и просил разрешить ему одеться. Его рубашка холодила мне тело. Еле слышно пахла потом и дезодорантом. Хлопок с полиэфиром (65 процентов полиэфира, 35 хлопка), размер воротника 15. «Сен-Мишель». «Маркс-энд-Спенсер». Маловата. Рубашка туго натянулась у меня на груди. Брюки, пиджак. Брюки оказались колючие, пиджак жал в плечах, рукава были коротки. Носки и ботинки я надел в последнюю очередь – сильно ослабив шнурки, чтобы всунуть в них ноги. Задники все равно пришлось примять. Восьмой размер.

Я-то всегда беру одиннадцатый, но девятый такой удобный, что я ношу десятый. Папаша. Одна из его шуточек.

Мистер Бойл не улыбнулся.

(Я показал на себе.)Ну, дружок, к чему присоединяются кости стопы?

Я…

Давайте, не ждать же мне вас целый день.

К фалангам пальцев ноги.

Так, так. А может быть, к голеностопу? Вот видите, все зависит, да, да, да… От перспективы и от точки зрения. От того, в какую сторону вам будет угодно посмотреть. Вы не согласны?

Я нашел на полу его очки. Одна линза треснула, оправа слегка погнулась, но я тем не менее умудрился их надеть. Все вокруг расплылось, как если бы я смотрел на комнату сквозь аквариум с водой. Я подобрал с пола ручки и одну за другой прицепил их к карману пиджака. Сорвал путы с мистера Бойла. Велел ему встать и одеться в мою одежду, разбросанную по партам и спинкам стульев. Голый мистер Бойл, спотыкаясь, долго бродил между ними, пока наконец его костлявое, скукоженное тело не скрылось под моими вещами.

И куртку, сэр. Такая хорошая куртка. Теплая.

Он надел мою куртку, застегнул «молнию». Я приказал накинуть капюшон и затянуть под подбородком завязки. Он сделал и это – и долго возился со шнурками окоченевшими пальцами, пока наконец ему не удалось создать нечто похожее на бантик. Я протянул ему нож, рукояткой вперед. Он почему-то не хотел его брать, но я настоял. Он держал его осторожно, испуганно, словно тот был сделан из тонкого фарфора или папиросной бумаги.

Будьте добры, откройте жалюзи.

Простите?

(Показывая.)Жалюзи.

Он шаркал, как человек очень старый, измученный, плохо соображающий от голода и усталости, человек, тело которого застыло от холода и долгой ночи, проведенной связанным на пластиковом стуле. Когда он приблизился к окну, я сел на его место. Жалюзи, с громким шуршанием, одна за другой поднялись вверх, и комнату залил яркий, пронзительный свет.

Помашите им, мистер Бойл.

Кому?

Полицейским, вон там, на площадке. Видите их? Покажите, что вам удалось завладеть ножом. Дайте им понять, что все кончено.

Он повернулся ко мне, всем телом – так, чтобы ему не мешал смотреть на меня капюшон куртки. Моей куртки.

(Я улыбнулся.) Все нормально. Нормально.

Учитель повернулся обратно к окну. Я больше не видел его лица, но по тому, как он замер, – и по еле заметным движениям головы – понял: он пытается разглядеть полицейских в ослепительном утреннем свете. Тело мистера Бойла напряглось, из его горла вырвался странный звук, и он резко вздернул руку. Руку с ножом. Мистер Бойл принялся неловко размахивать им над головой из стороны в сторону. Лезвие сверкало на солнце. Он плакал – я это слышал. Из его горла доносились звуки, которые бывают, когда человек плачет. А потом окно взорвалось.

На картинке (№ 7, наугад выбранной мистером Эндрюсом) мистер Бойл падает лицом вниз сквозь разбитое окно и – сделав в воздухе сальто – нелепой кучей валится на спортплощадку. При ударе о землю его голова раскалывается, как спелый фрукт. На картинке по пиджаку в области сердца расплывается аккуратное багровое пятно. Только все было не так. Все было не так, как предсказывали картинки. Вот как это было: он пошатнулся, отступил на два шага от взорвавшегося окна, сумел на мгновение восстановить равновесие и только после этого тяжело рухнул на собственный стол. Стол покачнулся, книги, мел посыпались на пол, а мистер Бойл остался на столе в не то сидячем, не то лежачем положении, с головой и плечами, усыпанными перхотью осколков. Вот как это было: пуля снесла мистеру Бойлу нижнюю часть лица и превратила его горло в краскопульт, который продолжал перекрашивать черную доску в красный цвет, даже когда они уже взломали дверь.

Его сожгли. Четыре месяца назад, промозглым утром, в октябре. Было холодно, но сожгли его не для тепла.

Я на похоронах не присутствовал. У меня были другие дела, и потом, я – персона нон грата, я не получил приглашения. Я не рисовал картинок про кремацию. Но вполне могу себе представить, как миссис Бойл стоит на коленях в парке крематория и подносит ко рту пригоршню пепла. Вполне могу себе представить.

Образ мистера Бойла я храню у себя в голове: одинокая фигура на фоне окна, отбрасывающая на пол длинную косую тень. Он стоит ко мне спиной, в куртке с накинутым капюшоном. В моей голове хранится также образ классной доски, заливаемой кровью, и четырех написанных мелом букв, скрывающихся, исчезающих под алой пеленой, обретающей, из-за черноты доски, цвет бургундского вина. А доска на самом деле не черная, а темно-темно-зеленая.