Вот это, навсегда «не сказанное», последнее слово «убей» — с легкомысленной авторитетностью Ильин и твердит на все лады, «всем, всем, всем».

Как деревянным молотком стучит: пресеченье — безжалостность — казнь, безжалостность — понужденье — казнь — казнь — казнь… ты обязан — должен — бери меч — иди — иди…

Но не поймет, почему говорить этого нельзя (и уж без всякого надо), — написавший книгу о насилии. Чтобы понять, — нужно быть «иного духа», того, в котором по-новому открывались для нас вечные ценности.

Вот две неведомые Ильину: первая — Человек (Личность) и вторая — Свобода.

Возвратимся ко «злу» и борьбе с ним.

Ильин утверждает обязанность каждого бороться со злом по правилам, им начертанным, — вплоть до казни.

Представим себе второго Ильина: он, совершенно так же, утверждает ту же обязанность и те же правила.

Но внутреннего критерия для распознавания зла у них одинаково нет: оба — «не того духа». Поэтому, взгляд на зло у них может не только не совпасть, а даже противопоставиться: первый Ильин будет видеть зло во втором, второй — в первом.

Тогда борьба со злом делается для них борьбой друг с другом.

Подобные во всем, в воле и духе, исповедуя безжалостно те же неотступимые законы, они находятся в равенстве противостояния.

Во что выльется борьба этих двух со злом, т. е. друг с другом? Кто кого победит?

Или, — уточнив и сузив вопрос: кто кого казнит? Первый второго? Второй первого?

Это, в каждый данный момент, будет решаться и преобладанием голой физической силы. Сегодня физическая сила на стороне первого, — или первых, — казнят они; завтра этой силы окажется больше у вторых, — казнены будут первые.

А так как физические силы, при духовно-идейном равенстве противостояния, дело случайное, то никакого результата, кроме перемежающегося успеха, — ряда казней, то одних, то других, — подобная борьба иметь не может.

Круг, из которого нельзя вырваться. Дурная бесконечность.

Ну, а если ошибаются не оба? Если один из противников, действительно, носит в себе зло, и другой попал верно?

Ничто не изменится и в этом случае. Меняет действительность, сводит ее с мертвой точки, разрывает круг — только новый дух. Соприкасаясь с материей, — лишь он дает времени движение (превращает «duree» [23] — в «temps» [24] , по Бергсону).

Борьба даже с действительным злом, но вне духа нового, — бессмысленна, ибо круговращательное взаимоистребление не только не наносит злу ущерба, — оно его умножает.

Если же действия, по духу и смыслу одинаковые, сопровождаются не одинаковыми, а разными словами, — это ли важно?

Так мало значат слова, что легче легкого, например, переделать книгу Ильина «от лица» его противника, любого, только принимающего, конечно, его общую теорию и частные «правила».

Мы и сами, порою, не подозреваем, какие глубокие произошли в нас перемены. Не в сознании — так в крови; но мы их в себе уже носим.

Разве по-старому звучит теперь «нельзя» (нельзя убить), хотя и было оно в древнем законе? И разве не исполнилось нового трагизма внутреннее повеление «надо», надо преступить, положить душу?

Опять вспоминается мне убийца, что молился на золотой крест в белом утреннем небе. Он знал, что -

Знал и молился не об «удаче», — об этом нельзя молиться, — но чтобы скорее наступило время, когда никому не надо будет поднимать на плечи тот тяжелый крест, который поднял он… ради свободы других.

Ильин произносит много банальных справедливостей о христианстве. Знаю, что он непременно казнил бы этого христианина, с молитвой. Но знаю также, что ему — никакие Ильинские молитвы не нужны.

Меняемся не только мы, наше внутреннее отношение к жизни, — наш дух: он, по мере своего роста, изменяет и внешние формы жизни, изменяет реальность. Но в ней перемены происходят так медленно, так неуследимо, с таким кажущимся запозданием, что мы то и дело падаем в ошибки: вдруг, упреждая и насилуя время (течение истории по времени), мы начинаем разрушать еще не вполне изжитую в реальности форму. Гораздо хуже другая ошибка: насилие над временем в обратную сторону (Вейнингер называл это, то есть утверждение действительно отошедших в прошлое форм, как живых и настоящих, — безнравственностью). Такая ошибка предполагает слепоту и к внутреннему процессу, слепоту, которой как раз страдает Ильин.

Что касается Толстого — он просто не считался вовсе с провесом истории, а только с процессом своей логики. Взяв

«убийство» в понятии его последней сущности (нельзя), ее и утвердил на все времена, логически спустив нить до отрицания борьбы (даже — с мухами! [25] ).

Убийство входит во многие формы жизненной борьбы — как возможность.

Как непременность — оно уже выпадает из понятия «борьбы», становится самоцелью и может быть названо максимумом убийства.