Быть может, задача объективного восстановления прошлого слишком трудна для участников; в таком случае не должны ли взять ее на себя другие, не участники, не деятели, просто живые свидетели, наблюдатели, обыватели? Если всякий даст малую часть знания, которая у него есть, без попытки выдать ее за целое, — не составится ли из множества таких частиц правды — правдивая картина «срыва России»? Не выяснится ли, наконец, и то, как исполнял и как исполнил свою роль каждый, кому роль была вручена?

Статья Керенского и полемика его с Милюковым произвели на меня сильное впечатление еще потому, что как раз в это время мне пришлось разбирать страницы одного обывательского дневника. Это — последовательная запись (иногда с промежутками, а иногда не только ежедневная, но ежечасная) всего происходившего в Петербурге в период времени от 1 августа 1914 г. до 20 ноября 1917 г. (когда запись обрывается). Дневник не надо смешивать с мемуарами, с изображением того, чего уже нет, что лишь в экстракте сохранила память. Дневник — само течение жизни; поэтому он всегда, и прежде всего, скуген: куда скучнее всяких мемуаров! Однако, при некоторых условиях, дневник имеет свою цену, отличную от цены мемуаров. Вот три немаловажных для него условия: это, во-первых, если время жизни, течение которой он дает, исполнено серьезных событий; если, во-вторых, записывающий — не участник событий, не имеющий влияния на них, просто обыватель, созерцатель, наблюдатель; и если, наконец, он находится, по случайности, на очень счастливом наблюдательном пункте.

Все три условия в Дневнике, о котором я говорю, более или менее соблюдены. Что касается третьего, то, помимо постоянных, близких соприкосновений с большинством лиц, подходивших к «часам истории», наблюдательный пункт записывающего был счастлив даже географически: не в Петербурге ли зачинались и развивались события, потрясавшие затем всю Россию?

Хотя дневник этот — мой собственный, у меня, по многим причинам, отношение к нему сейчас абсолютно объективное. Восемь лет он не был у меня в руках. Восемь лет считался погибшим (вторая книга, годы 18-й и 19-й, и действительно погибла). Смотрю на него, как на вернувшегося с того света. Он мне нов, далек и чужд (кое в чем лишь не чужд, но об этом ниже). Читаю, — иному совсем невозможно верить: да неужели было? Какой урок для памяти человеческой? Как она слаба и как мало знает о своей слабости! Сколько потерять может в 7–8 лет! Пусть бы терялись ненужные мелочи (много их во всяком дневнике!), но ведь пропадают не только они…

И вот, стоит положить эти древние страницы, говорящие о бывшем, о словах и делах людей у «часов истории», — рядом с сегодняшними словами тех же людей, с их статьями и спорами, чтобы тревожно изумиться и задуматься. Забвенье? Нет, у Керенского есть что-то сверх простого забвенья. У него такое искреннее состояние невинности, будто он недавно вновь родился, или воскрес, после смерти, — в раю. Оттого и не имеет он ничего (как где-то сказал) против «личной с ним полемики», упреков в безответственности… но оттого и бесполезно обращать к нему подобные упреки.

Об ответственности Милюкова (за другой период времени), которой он тоже не касается и которой, очевидно, не сознает, я скажу как-нибудь в другой раз. Нам, внимательным обывателям, кое в чем можно верить: мы никогда не теряем здравого смысла, а эта точка зрения, в иные времена — самая надежная: многое позволяет видеть с ясностью.

Мы видели, например, мы считали (и продолжаем считать), что Керенский, стоявший в последние дни Февраля у «часов истории», был тогда на своем месте, и не только был прав, но даже только он один тогда и был прав.

Вот из современной записи: «…Керенский — настоящий человек на настоящем месте. The right man on the right place [40] , — как говорят умные англичане… Или — the right man on the right moment?!» [41] . А что, если только for one moment?.» [42] . Затем, гораздо позже, когда почти все уже совершилось: «…Мы не переменились к Керенскому. Он был таким, каким был нужен времени. Но он был один, и тяжесть раздавила слабые плечи. Уже к июню (раньше?) он был конген. И продолжая держаться мертвыми руками за руль российского корабля, все время, все эти месяцы, вел его в водоворот».

У Керенского были проблески сознанья своей мертвости. О, слишком краткие и слишком поздние! Один из них: 17 августа, четверг. Разговор Савинкова и Керенского, утром приехавшего с Московского Совещания. Савинков соглашается взять назад свою отставку: «Все более или менее выяснилось. Однако мне нужно было еще сказать ему несколько слов частным образом. Я напомнил ему, как оскорбителен был его последний разговор.

— Тогда я вам ничего не ответил, но забыть этого я еще не могу. Вы разве забыли?

Он подошел ко мне, странно улыбнулся…

— Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я… больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом Совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить, и никто меня не может оскорбить…».

Есть это, или нет в «Воспоминаниях» Савинкова — не знаю; я никаких савинковских воспоминаний не знаю. Это устный рассказ в тот же вечер. А так сочинить его Савинков не имел в то время нужды, — полагаю, что слова произнесены были. Проблеск сознания (тотчас погаснувшего) был.