Шрифт:
Более тупого удивления Порох на своём лице в жизни не чувствовал. Шестёрки истово закивали. И Порох понял, что стоять он здесь может ещё долго, но умнее от этого не станет. Пожал плечом, повернулся и ушёл в сумрак.
— Чего это он? — озадаченно спросили Вавочку, и тревога холодными быстрыми пальчиками пробежала вдоль позвоночника. Неспроста, ох неспроста подходил сейчас Порох к их столику. Неужели всё-таки двойник имел наглость выйти на улицу? Домой, немедленно домой… Как Вавочка вообще мог оставить его одного в квартире!
Он вскакивает, направляется к официанту, на ходу доставая бумажник. Рассчитывается торопливо и покидает «Посошок», провожаемый удивлёнными взглядами шестёрок. Он даже не успевает сказать им, что на днях ему, возможно, потребуются их услуги…
Едва не переходя на бег, добрался Вавочка до бывшей улицы Желябова и, задохнувшись, остановился у ведущего во двор туннельчика. Всё. Отсрочка кончилась. Квартира придвинулась вплотную.
Отвращение, страх и злоба, подпирая горло, поднимались, как ил со дна — безвыходная, удушающая муть.
«Зеркало, — вспомнил Вавочка. — Зеркало…» И почувствовал, как отвращение обратилось на него самого. Гадёныш сидел внутри. И в тот же момент Вавочку сотрясло что-то вроде кашля. При условии, что можно кашлять всем телом. Сухая, выворачивающая наизнанку рвота — вот что это было такое.
Взвыв от страха, ослепнув от боли, понимая уже, что происходит, он выталкивал… нет, он уже отталкивал от себя всё то, что в редкие минуты самобичевания ему хотелось в себе уничтожить. Брюки, тенниска — всё трещало, расползалось по швам, туфли схватили ступни, как клещами, почти кроша сцепления мелких косточек…
ТРИ
Через минуту всё было кончено. Два голых, в обрывках одежды, человека, причиняя друг другу нестерпимую боль, остервенело рвали увязшую в не до конца лопнувшей туфле ногу. Вырвали. Отлетели каждый к своей стене туннельчика. Всхлипывая, снова кинулись навстречу и начали то звонко, то глухо осыпать друг друга слабыми от избытка чувств ударами.
Потом был женский визг. Опомнились. Схватили по обрывку одежды. Прикрываясь, метнулись к подъезду, а визг, приводя в отчаяние, колол, буравил перепонки — хоть падай и катайся, зажав уши, по асфальту. Добежали. Увязли в проёме. Рванулись. Грохнула дверь подъезда. Проаплодировали босыми подошвами по гладким холодным ступеням.
«Блюм…» — и даже не сообразили, что нужно перестать давить на кнопку, отнять палец, чтобы звонок сыграл «блям».
Дверь открылась. Их встретило знакомое востроносое лицо, маячившее над чёрным отутюженным костюмом — строгое, решительное и какое-то даже отрешённое. Однако уже в следующий миг оно утратило аскетическое это выражение: щёки посерели и как бы чуть оползли.
— Сво-ло-чи! — изумлённо выговорил открывший — и заплакал.
Втолкнули, вбили в глубь коридорчика, захлопнули входную. Привалились на секунду к двери голыми лопатками — и вдруг, не сговариваясь, кинулись за двойником.
Они настигли его уже в комнате и, свалив, начали было избиение, но тут один случайно задел другого, после чего голые Вавочки вновь передрались между собой, а тот, что в костюме, тихо отполз к кровати и, повторяя плачуще: «Сволочи! Сволочи!..» — сумасшедшими глазами смотрел на происходящее безобразие.
И вдруг, замерев, словно изображая живую картину, все трое прислушались. В подъезде хлопали и открывались двери.
— Кто кричал? Где?
— Кого задавили? Раечку?
— Какую Раечку?
— Какой ужас! Прямо во дворе?
— Да что вы мне говорите? Вот же она!
— И не задавили вовсе, а ограбили!
— Что вы говорите!
— Раечка, дорогая, ну что ты! Что случилось?
— Блюм-блям!
В дверь звонили, стучали с угрозами и, кажется, плачем. Голые Вавочки, как суслики в норе, исчезли под кроватью, а одетый вскочил, тремя пинками забил туда же обрывки одежды, брошенные голыми во время драки, и бросился в переднюю.
Открыл. Людским напором его отбросило от двери, и в коридорчик вломились рыдающая Раечка, старый казак Гербовников, соседи и среди них тёть-Тая, возмущённо повторяющая, раздувая чудовищную грудную клетку: «Какие подлецы! Ка-кие под-лецы!»
— Кто? — живо повернулся к ней сухонький стремительный казак.
Тёть-Тая оторопела и задумалась.
Тогда он так же стремительно повернулся к Вавочке.
— Глумишься? — зловеще спросил он. — Думаешь, раз демократия, так всё тебе можно? А?! Ещё кто-нибудь видел? — бросил он через плечо. — Ну-дист! Я те покажу нудиста!
Гербовников был в майке, в штанах с лампасами, но из смятого в гармошку голенища исправно торчала рукоять нагайки.
— Да в чём дело-то? — осведомился басом тёть-Таин муж.