Более страшной детали не придумаешь, чем вторая голова, которая катится и при этом мигает.

Следовательно, план такой: по намосту катятся головы и палач ловит их за чубы.

Долгое описание с возможными мелочными подробностями заменено знаками, которые дают читателю представление об общем. Эти знаки уточнены страшными подробностями, данными чрезвычайно коротко.

Пугачев — покровитель Гринева; Гринев колеблется между Пугачевым и Екатериной, к которой пошел не он сам, а капитанская дочка. Но надо кончить их отношения и точно обозначить, что за человек был Пугачев.

Пушкин пишет в послесловии к «Капитанской дочке» уже от своего имени, а не от имени Гринева, как рассказчик: «Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам».

В сцене казни как бы повторена деталь из «Полтавы»: палач показывает отрубленную голову, но смысл знака совершенно другой — это голова бесстрашного человека, сохранившего дружелюбие к Гриневу, она только что была живая и даже ласковая. Смерть Пугачева подчеркнута его жестом: поклоном.

В том же отрывке присутствует Екатерина знаком письма.

Характеристика Гринева и благодеяние Екатерины иронично. Село, в котором живет Гринев, — захолустье, оно находится в тридцати верстах от С. (очевидно, Симбирска). В деревнях десять хозяев-помещиков, то есть это десятипановка, это дворянская нищета. Письмо Екатерины висит на стене, как диплом, «в рамке».

В конце заключения Пушкин утверждает, что рукопись принадлежала самому Гриневу и он только подыскал эпиграфы к отдельным главам. Здесь подчеркивается значение глав и эпиграфов. Об этом я буду еще говорить в этой книге.

В «Капитанской дочке» «сухость» описания сознательно решена и подчеркнута иногда авторской иронией. Пушкин иронизирует над традиционной мелочностью описаний исторических романистов. Это заметно в сцене приезда Марьи Ивановны в Царское Село. Марья Ивановна останавливается у жены смотрителя. В пяти строках Пушкин перечисляет то, о чем жена смотрителя с ней говорила: «Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером, — словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ивановна слушала ее со вниманием».

Но ведь в повесть все эти сведения не попали. Несколько страниц «исторических записок» с улыбкой пропущены. Необходимо подчеркнуть, что эта намеренная сухость описания, отсутствие лишних подробностей даны Пушкиным в историческом романе. Между тем, опыт исторического романа, в частности, у Вальтера Скотта, казалось, предписывал наполнить произведение внесюжетными подробностями, которые создавали бы или, по крайней мере, должны были создать местный колорит.

Крайне своеобразно Пушкин описывает «дворец» Пугачева — крестьянскую избу: «Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась».

Здесь описание развернуто: упоминаются стены, оклеенные золотой бумагой, — крестьянское представление о роскоши дворца; дается сухое, но необходимое здесь перечисление предметов крестьянского обихода, которые никто и не подумал вынести из пугачевского «дворца».

Дворец Екатерины не описан вовсе, почти не описано и Царское Село. Здесь описание не нужно и как бы лишнее, потому что сама роскошь обстановки, подробности ее дали бы больше места образу государыни и ввели бы такие черты красивости, которые, как мы потом увидим, не нужны автору.

«Капитанская дочка» прямо связана с работой Пушкина над «Историей Пугачева». Беллетристическое произведение развивается рядом с научно-исследовательским произведением. И, наоборот, цикл произведений о Петре приводит Пушкина к созданию истории Петра.

Так как «Капитанская дочка» напечатана тогда, когда Вальтер Скотт был хорошо известен в России и упоминался в статьях самого Пушкина, то нередко говорили о зависимости этого произведения русского поэта от романов Вальтера Скотта.

Это неправильно. Романы Вальтера Скотта обширны, многословны; вещи Пушкина стилистически носят иной характер. Это отмечал уже Чернышевский в своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», говоря: «В повестях и рассказах Пушкина, Лермонтова, Гоголя общее свойство — краткость и быстрота рассказа»[61].

Но дело не только в краткости — дело в том, что у Вальтера Скотта, как и у многих других западных романистов, сюжет главным образом основан на любви героев. Вот что писал об этом Чернышевский: «Мы вовсе не думаем запрещать поэту описывать любовь; но эстетика должна требовать, чтобы поэт описывал любовь только тогда, когда хочет именно ее описывать: к чему выставлять на первом плане любовь, когда дело идет, собственно говоря, вовсе не о ней, а о других сторонах жизни? К чему, например, любовь на первом плане в романах, которые, собственно, изображают быт известного народа в данную эпоху или быт известных классов народа? В истории, в психологии, в этнографических сочинениях также говорится о любви, — но только на своем месте, точно так же, как и обо всем. Исторические романы Вальтера Скотта основаны на любовных приключениях — к чему это? Разве любовь была главным занятием общества и главною двигательницею событий в изображаемые им эпохи? „Но романы Вальтера Скотта устарели“, точно так же кстати и некстати наполнены любовью романы Диккенса и романы Жоржа Занда из сельского быта, в которых опять дело идет вовсе не о любви»[62].