В этот раз его место оказалось слева от отца — справа сел Эрлайл. Слуги сновали по залу, выставляли последние блюда, двое вкатили здоровенную бочку, кликнули на помощь — им было не под силу установить сосуд стоймя. Еще двое поворачивали вертел с бычьей тушей. Жир стекал по красным бокам, с шипением падал в жаркое жадное пламя. Выбили дно бочонка, в чаши полилось вино — праздник начался…

Сегодня отец не запрещал баронету пить вволю — и Отфрид пил. Не потому, что ему нравился вкус вина или чувство опьянения. Просто все пили — здесь, как в атаке, отстающих не жалуют. И опять же как в атаке, у отстающих больше шансов к концу схватки удержаться на ногах. Но все пили, и Отфрид пил. Барон задавал темп, провозглашая тосты — то за храбрость в нынешнем бою, то за хитрый ум родича Удвина Эрлайла, то за упокой грязной поганенькой душонки мерзавца Лоренета, то за старшего сына покойного — дескать, хорошо б ему хоть немного отцовской зловредности, чтобы Игмору не пришлось скучать…

Пили часто, пили помногу, но Отфрид вскоре уронил голову на сложенные среди обглоданных костей руки и уснул. Снилась ему римская мозаика — та, что позади на стене. В центре — на месте языческого божка — рыжебородый отец, окруженный не нимфами да сатирами, а пьяными солдатами. Они терзают распростертого на земле Лоренета, вырезают или попросту вырывают куски алой плоти и заедают человечиной вино, пенящееся в кубках.

А в стороне — там, где римский художник изобразил танцующую в одиночестве грациозную брюнетку, — задумчивый дядя Удвин осуждающе глядит на пирующих, в его руке кинжал, он собирается ударить рыжебородого вождя сатиров…

Картинка застыла, замерли взметнувшиеся руки, перекошены в беззвучном крике рты. Странный сон.

Баронет очнулся, когда солнце вовсю светило сквозь мутные дешевые стекла. За столом никого не было. Отфрид знал, как это обычно происходит. Часам к трем-четырем младшие слуги и те солдаты, что потрезвее, будят и уводят охмелевших товарищей. Отец всегда уходит самостоятельно, даже если опьянел до такой степени, что не помнит себя. Может даже блевать на ходу — но уходит из-за стола на собственных ногах и гордится этим… Только юного Игмора нынче никто не осмелился тревожить. Искоса поглядев вправо-влево, паренек поднял голову — прямо перед ним, по другую сторону стола, стоял дядя Удвин, трезвый и бледный. Гость смотрел поверх головы племянника — наверное, рассматривал мозаику. В руках Удвина был кубок, на сей раз он вроде бы пил вино. Заметив, что подросток пришел в себя, дядя отсалютовал посудиной:

— Ну как? Голова не болит?

Отфрид прислушался к собственным ощущениям и медленно подтянул ноги, встал — на удивление легко.

— То-то же. — Дядя улыбнулся. — Хорошее вино. Прежние Игморы знали толк в напитках. Этим можно напиться до полусмерти, но наутро похмелье очень слабое. Даже я, хоть и хвораю, однако это вино могу пить без ущерба. Попробуй пройтись.

Отфрид послушно побрел вокруг стола. По дороге прихватил кусок говядины с блюда и, жуя, подошел к родичу. Тот в самом деле разглядывал римскую мозаику.

— А что здесь изображено, господин Эрлайл?

— Можешь звать меня дядей, так проще. Это остатки украшения храма. Аллегорическое изображение Вакха, справляющего некое языческое празднество с местными божками. Ты знаешь, кто такой Вакх? Нет? Бог виноделия, пьянства, веселья, безудержной гульбы… В здешних краях были собственные духи-хранители, которым поклонялись местные… Dii minores, dii minorum gentium… [11] Вот с ними и пирует здесь римский веселый бог Вакх.

Эрлайл рассказывал, размеренно покачивая кубком, который изящно держал тремя пальцами. Он будто бы беседовал сам с собой, на племянника не глядел, а Отфрид заинтересовался — его всегда влекла эта мозаика.

— Это изображение должно было символизировать мирное проникновение римского культа, его объединение с местными языческими верованиями. Римляне не знали, что такое религиозная нетерпимость и гонения иноверцев… — Эрлайл отхлебнул и продолжил: — До тех пор пока не объявились христиане. Римляне будто догадывались, что христиане займут их место в мире, будто мстили заранее… А к здешним божкам и их культам они были вполне лояльно настроены. Так вот, римские боги отрядили Вакха, лукавого и миролюбивого. Он является на местный праздник, предлагает духам-хранителям вино. Они принимают римского гостя, пируют вместе. Участники застолья провозглашают взаимную любовь… как будто.

— Как будто?

— Возможно, ты знаешь историю поселения на Игморском холме? Друиды со своими последователями напали на римлян, когда те обосновались здесь, и вырезали пришельцев — всех до единого. Впрочем, сперва римляне вышибли отсюда друидов, но не за их языческую веру, а потому, что друиды велели здешним варварам противиться завоевателям. Потому и мозаика такая, чтобы местные сочли, что можно жить в мире и со своими богами, и с пришлыми, но без друидов. Мол, боги уже помирились, нет нужды слушать вранье, будто боги велят убивать римлян… О, да здесь и подпись сохранилась! Надо же… Вон, внизу, видишь? Странно, буквы греческие.

— Греческие? — переспросил Отфрид. — А почему?

— Возможно, мозаику складывал грек. И еще допускаю, что он сам-то не слишком жаловал римлян… Да, это многое могло бы объяснить.

— Что объяснить, дядя?

Удвин сделал еще пару глотков и с минуту молча разглядывал изображение.

— Здесь много непонятного… Какой-то странный обряд. Не могу разобрать, чем они заняты — вон та группа в центре. Обнимают друг друга или сражаются? У них в руках ножи и сосуды с вином. Погляди, как странно они смотрят друг на друга. Улыбаются, а глаза холодные.