Гард заглянул за душевую кабинку и увидел остальную одежду, в которую Бобби была одета в тот день.

В крови, все в крови.

Он не хотел дотрагиваться до блузки, но предмет под ней был слишком ясен. Он ухватил ее за самый маленький краешек, за какой только мог, двумя пальцами и оттащил ее от хорошей угольного цвета юбки Бобби.

Под рубашкой лежал револьвер. Это был огромнейший револьвер, выглядевший самым старым из тех, которые Гард когда-либо видел, исключая картинки в книжках. Слегка помедлив, он поднял револьвер и прокрутил барабан. Четыре патрона еще были здесь. Двух не было. Гарденер был готов поспорить, что один из них был выпущен в Бобби.

Он вставил барабан на место и сунул револьвер за пояс. Сразу в его голове заговорил голос. Застрелил свою жену., хорошее дело., твою мать.

Ничего. Револьвер может пригодиться.

Когда они заметят, что он исчез, это будешь ты, кого они будут сразу искать. Гард. Я думал, что ты уже пришел к этому заключению.

Нет, он полагал, что это не та вещь, о которой ему стоило беспокоиться. Они заметили бы измененные слова на экране компьютера, но до этих вещей не дотрагивались с тех пор, как Бобби сняла их (или они сняли их с нее, что более вероятно).

Они должны быть слишком возвышенны, чтобы, входя сюда, беспокоиться слишком много о домашнем хозяйстве, — подумал он. Эта чертова ерунда не заслуживает внимания.

Он снова потрогал револьвер. Сейчас голос в его голове молчал. Возможно, он решил, что тут нет тем, о которых стоит беспокоиться.

Если ты должен застрелить Бобби, сможешь ли ты это сделать?

Это был вопрос, на который он не мог ответить.

Слишшш — слишшш — слишшш.

Как долго отсутствует Бобби и ее компания? Он не знал — не имел ни малейшего понятия. Время не имело никакого значения здесь; старик был прав. Здесь был ад. И откликался ли Питер на ласку своей странной хозяйки, когда она приходила сюда?

Его желудок был на грани тошноты. Он должен был убраться отсюда — убраться прямо сейчас. Он чувствовал себя персонажем из волшебной сказки, женой Синей Бороды в тайной комнате, Джеком, копающимся в куче золота великана. Он ощущал себя готовым к открытию. Но он держал перед собой заскорузлую от крови одежду, как будто был примерзшим. Не как будто; он и был примерзшим.

Где Бобби?

Она получила солнечный удар.

К черту загадочный солнечный удар, который залил ее блузку кровью. Гарденер испытывал нездоровый, болезненный интерес к оружию и к повреждениям, которые оно может нанести человеческому телу. Если ее застрелили из того большого револьвера, который сейчас торчал у него за поясом, то он полагал, что Бобби не смогла бы выжить — даже если бы ее быстро доставили в госпиталь, специализирующийся на лечении опасных огнестрельных ран, она, вероятно, умерла бы.

Они принесли меня сюда, когда я была разорвана на части, но Томминокеры прекрасно собрали меня.

Не для него. Старая душевая кабинка была не для него. Гарденеру показалось, что он может завершить рассуждения с большей определенностью. Кабинка была для Бобби.

Они принесли ее сюда и., что?

Что, подвесили к своим батареям, конечно. Не к Энн, ее тогда еще здесь не было, а к Питеру., и Хиллману.

Он выронил блузку., затем заставил себя поднять ее снова и положить ее обратно поверх юбки. Он не знал, насколько много из мира реального они заметят, когда войдут сюда (немного, он полагал), но он не хотел предоставлять им лишних шансов.

Он посмотрел на дыры в задней стенке кабины, висящие провода со стальными вилками на концах.

Зеленый свет начал пульсировать ярче и быстрее снова. Он обернулся. Глаза Энн вновь были открыты. Ее короткие волосы шевелились вокруг головы. Он все еще видел эту бесконечную ненависть в ее глазах, сейчас уже смешанную с ужасом и растущим удивлением.

И теперь были пузыри.

Они выплывали у нее изо рта в сжатом плотном потоке.

Мысль/звук взорвались в его голове.

Она кричала.

Гарденер выбежал.

Настоящий ужас — наиболее ослабляющая из всех эмоций. Он истощает эндокринную систему, впрыскивает в кровь органический наркотик, сокращающий мышцы, заставляет бешено стучать сердце, опустошает рассудок. Джим Гарденер вышел шатаясь из пристройки Бобби Андерсон на подгибающихся ногах, с сумасшедшими глазами, с глупо открытым ртом (язык болтался в одном углу, как мертвый), с горячими и переполненными внутренностями, его живот сводило судорогой.

Было тяжело думать на фоне грубых и мощных образов, которые вспыхивали у него в голове, как неоновая вывеска над баром — тела, висящие на крюках, как насекомые, наколотые на булавки жестокими, скучными детьми; неустанное движение лап Питера; окровавленная блузка с пулевым отверстием; вилки; старомодная стиральная машина, увенчанная изогнутой антенной. Самый мощный из всех был образ сжатого и плотного потока пузырей, вырывающегося изо рта Энн Андерсон, когда она кричала в его голове.

Он вошел в дом, вбежал в ванную и упал на колени перед унитазом, но обнаружил, что его не тошнит. Он хотел, чтобы его вырвало. Он думал о червивых «хотдогах», о заплесневелой пицце, о розовом лимонаде с плавающими в нем лобковыми волосами; наконец, он просто засунул два пальца в рот. Он смог вызвать этим только расширение рта, но не более. Он не мог вызвать рвоту. Только это.