— Почему вам так хочется умереть?

— Я не хочу жить, — пробормотала она. — Как я могу жить? — Она отвернулась. — Есть вещи похуже неразделённой любви.

— И что же это такое?

— Любить, стыдясь своего чувства! — крикнула она и порывисто села. — Любить недостойного!

Некоторые женщины, разозлившись, становятся очень красивыми. И даже теперь, сквозь болезнь, сквозь корку мгновенно проступившего на лице возраста, её воодушевлённая мрачная красота разгорелась огнём. Я смотрел на огромные сверкающие глаза, длинные ресницы. Надменные ноздри длинного носа и злой рот были опалены лихорадкой. Я вспомнил другие безупречные, рассчитанные на эффект лица, и тяжелой стеной они встали между живым лицом и моим взглядом. Тогда живое лицо погасло.

Вспышка не прошла ей даром; она закашлялась, потом зажмурилась и замерла, забившись в глубь одеял.

Я позвал ее по имени.

— У меня только та надежда, что я умру, — сказала она глухо, не шевелясь. — Ты веришь, что я буду тебя мучить, Разноглазый?

— Нет, не верю. Я ведь тебя не убивал.

— Нет, убил!

— Нет, не убивал.

Отвар в чашке, наверное, давно остыл, на его тёмной поверхности появилась тусклая плёнка. Я перевёл взгляд на сухие тёмные губы.

— Не убивал, — повторила она. — Верно. А за рекой думают, что нельзя убить, разбив сердце?

— За рекой нет возможности думать о таких вещах.

— Животные, — сказала она с отвращением.

С того места, где я сидел, можно было, повернув голову, увидеть часть окна. Плотно укутанное, оно не пропускало свет, но свет за ним был, это чувствовалось. Кусочек шторы зашевелился и вспух, словно с той стороны на него кто-то дунул. Я почувствовал движение воздуха.

— Я могла бы тебя проклясть.

— Да, наверное.

— Ты таких видел?

— Проклятых? Видел одного. Он тогда уже был не жилец.

— Нет! — Она забеспокоилась, сжала руки. — Живи долго, любовь моя! Дольше всех, кто когда-нибудь будет тебе дорог! — Она немного задыхалась, но, возможно, от болезни, а не гнева или важных, торжественно глухих слов. Паучок, собравшись с духом, побежал и исчез. — Я не хочу твоей смерти! Я хочу, чтобы тебе было больно!

— Очень жаль, — сказал я. — Ну так как?

Она молчала и думала, потом кивнула.

— Что нужно делать?

— Нужен фетиш. У вас есть что-нибудь дорогое… на память обо мне?

Она неожиданно покраснела, сунула руку куда-то под перины и извлекла серенькие с коричневым рисунком трусы.

— Вот те раз! Как же это я без трусов ушел?

— Вы торопились.

— Ну, хорошо. — Я помог ей сесть поудобнее. — Теперь сосредоточьтесь и проклинайте.

Она сидела молча, неподвижно, устало сжимая нелепую тряпочку. Она смотрела в сторону.

— Дышите глубже.

— Я не могу, у меня всё заложено.

— И голову поднимите.

— Так?

— И не моргайте.

Она опять долго молчала и думала.

— Да, — сказала она наконец. — Проклинаю. — Это прозвучало тихо, устало, почти виновато. — Не приходите больше. Не ходите на похороны. Вам всё расскажут.

— Я никогда не хожу на похороны. — Я придвинулся, наклонился и поцеловал её закрытые глаза. — Мне жаль, но вам просто не от чего умереть. Люди не умирают оттого, что им грустно.

В скверике у Эрмитажа стоял пикет защитников дикой травы. Я прочёл на аккуратном плакате:

Чистенькие опрятные пикетчики дали мне листовку: на блёкло-сиреневом фоне, в меланхолической китайской манере, тушью был нарисован репейник.

Отсюда уже рукой было подать. Я в первый раз шел на Васильевский остров, к новому клиенту. Сегодняшнему клиенту № 3, если всё же причислять мою бедную возлюбленную к клиентам. Она мне заплатила за консультацию, хотя могла этого не делать. Вероятно, хотела унизить. Я сунул руку в карман, на ходу достал и пересчитал деньги. Ничто не украшает богатых так, как щедрость.

На В.О. жили фарисеи. Как богатые отгородились от быдла, так фарисеи отгородились от всего мира. На Дворцовом мосту тоже стоял блокпост. Это был, наверное, самый разгильдяйский блокпост на свете. Витавший в небесах охранник оторвался от толстой книжки и благодушно махнул рукой, не взглянув на приглашение, которое я держал наготове.

Охранник сидит на лавочке, защищённый от ветра; приваливается спиной к своей игрушечной дощатой будке. Он отрешённо улыбается моему пальто — пальто богатого сноба… кивает… опять ныряет в омут блёкло-желтых страниц. На нем тёплая куртка, на куртке — разноцветный блеск нашивок. Его губы трепещут. Широкое простое лицо с плавной точностью воды отражает трепет неисповедимых путей бумажной жизни.