Мне стало смешно.

— Что за страсть всем перечить?

— А вот это потому, что я ренегат.

— Вы из фиговидца стали духожором, или наоборот?

— Я всегда был ренегатом.

— А так бывает?

— Со мною, во всяком случае, так было. — Аристид Иванович сладко вздохнул. — Как выберешься за пределы гуманизма, люди и пойдут кто во что горазд. Правда раскрепощает, — закончил он назидательно.

`A propos: Аристид Иванович

Как-то Аристид Иванович захотел попробовать себя в амплуа «сама доброта». Необходимость лгать по-крупному, сразу же при этом возникшая, настолько озадачила его и огорчила, что он, тотчас сорвавшись, стал вдвое злее и раздражительнее против того, чем был. О том, что он успел натворить за недолгое время своего перевоплощения, сплетничали (шептались, смеялись, пересказывали) ещё очень долго, да и сам он, обдумав и оценив смешную сторону произошедшего (он мог понять, что замалчивать её будет невозможно, что чем усерднее замалчивают смешное, тем смешнее оно становится; а, может быть, это смешное ему, наконец, после раздумий, понравилось, показалось трогательным, таким, чем можно осторожно и втайне любоваться, либо показалось эксцентричным, вполне достойным его явной и громкой репутации), смог, обдумав и оценив, рассказывать и смеяться — и много, очень много приврал.

«Я посещал вдов», — спокойно говорил он и тут же давился смехом, поощряя слушателей последовать его примеру, хотя в произнесённой фразе ничего смешного или необычного не было, хотя засмеяться следом за Аристидом Ивановичем мог только тот, кто ему полностью бы доверился, кто был бы уверен, что выданный авансом смех сейчас же получит и разъяснение, и оправдание. А поскольку Аристида Ивановича все хорошо знали, то и помалкивали, выжидая. И тогда он менял тон, гримаской и подмигиванием давая понять, что столь чопорная публика не стоит его без сомнения, пикантного, без сомнения, грязного, оглушительно смешного анекдота, и начинал рассказывать насмешливо, но не дурно. («Клара святая женщина, но она, к сожалению, об этом знает».)

О его ренегатстве разные люди говорили разное, но и он для разных слушателей держал в запасе разные истории, и даже кому-то одному — в разное время и в разном настроении — рассказывал не одно и то же. Поскольку рассказывать он умел (хотя и не всегда получал от этого удовольствие, то есть не был прирожденным болтуном и рассказчиком, в иные дни из него было слова не вытянуть, на любую такую попытку он вскидывался короткой злой репликой, словно взлаивала отрывисто рассерженная собака). Поскольку рассказывать он умел, его любили слушать; слушатели подбирались внимательные, тихие, сами — очень часто косноязычные, либо настолько застенчивые, что их можно было без колебаний отнести к косноязычным, но вовсе не глупые, не такие, перед которыми старик отказался бы распинаться попусту. Тупость и скованность их языков, конечно же, не были следствием тупой головы, ведь говорить любят не все, и даже, чем ясней у человека голова, тем ленивее он на язык, так что многие охотно передоверяют беседу (которая постепенно превращается в рассказываемую кем-то одним историю) тому, кто умеет и в данный момент не прочь рассказывать, а сами ограничиваются подтверждающими их интерес и внимание репликами.

Среди тех, кто слушал истории Аристида Ивановича, разные люди запоминали разное, но все они оставались под впечатлением — быть может, обманчивым, — что именно им старик приоткрыл что-то настоящее и важное, опасливо скрываемое под клоунадой от недостойных. Он был скорее язвителен, чем остроумен, его быстрые жалящие слова с удовольствием хранили и передавали друг другу, упорно прощая излишнюю жёлчь, бессмысленную клевету и то, как садистски беспощаден он становился с сорокалетними женщинами. («К мысли, что ты никому не нужен, следует привыкать в среднем возрасте, дабы она не испоганила вашу старость».) Ренегатом он стал ещё в юности, студентом, когда не смог выбрать себе корпорацию. Духожоров он ненавидел, фиговидцев презирал. Но говорили и так, будто это его духожоры ненавидели, а фиговидцы презирали — или наоборот, или как-то ещё, во всяком случае, корпорации отринули его, а не он их, и наступила такая жизнь, что его изгнали отовсюду. («Отовсюду?» — «Да, вообще отовсюду, откуда только возможно. Даже из таких мест, где меня и не было».) Он работал в Архиве, в библиотеке, опять в Архиве — и с ним никто ничего не мог сделать, потому что как-то незаметно и теперь уже всем ненавистный, с ужимками и шуточками, от которых бросало в жар, он превратился в блестящего ученого, в непререкаемый авторитет, в звезду, в самую светлую голову В.О. К его врагам прибавились поклонники, да и многие враги стали поклонниками, не перестав считать себя врагами. Что толку спрашивать, кто были его друзья? Он всех друзей предавал.

В гости к «поганцу из Архива» мы отправились уже глубоким вечером, под начинающимся дождём, и этот дождь, первый за много дней, вместе с прохладой принёс тревогу.

В просторной комнате, полной шума ливня из распахнутых окон, топился камин. Гости сидели перед огнём, надушив руки и волосы, пили вино и рассказывали по кругу истории. Фиговидцу почти все обрадовались.

— Присаживайся, сын добра, и будь другом наших наслаждений!

— А, у вас мода на арабские сказки. — Фиговидец милостиво покивал. — И гляди-ка, — обернулся он ко мне, — они расстелили скатерти с кушаньями, и устроили празднества, и украсили город, и все воины надели самые роскошные платья. Так пристроимся и пригубим?

Мы пристроились, и пригубили, и перестали быть центром внимания. Речь вернулась к кому-то по имени Кадавр.

— Мне видны на твоём лице многие слова, — озабоченно сказал хозяин (действительно благообразный, но старше, чем я предполагал) Фиговидцу. — Ты на него ещё сердишься?

— Сержусь и намерен сердиться до конца моих дней.

— А я говорю, что он хороший поэт.

Это сказал Алекс. На ковре чуть поодаль кучей лежали подушки в тёмных шёлковых чехлах; из-за них он и поднял красивую взлохмаченную голову.

— Он умеет заставить. Ты уже и книжку закрыл, и ни одной строчки точно не запомнил — а что-то поёт в тебе, поёт само по себе; как вот после грозы будет с крыш литься. Разнообразия в нем нет, но оно ему и не нужно. Он не убеждает, он завораживает. Привет, Разноглазый.

— А, — крикнул Фиговидец, — пусть твой рот заполнится землёй и камнями! Да разве же меня интересует, хороший он поэт или плохой?

— Но хорошим нужно прощать.

— Прощать? Нужнопрощать? Прекрасно. Хоть бы ты думал изредка своей пижонской головой, что ты говоришь. Ты родной сестре простить не можешь, а я должен прощать этой скотине — и только из-за того, что у кого-то что-то там поёт по его милости. А у меня не поёт! И не запоёт! Никогда не пело! Дерьмо в картонке!