– Посмотри, моя рана уже зажила, – сказала она. Она взяла руку Малко и просунула ее между двумя пуговицами куртки. Но положила вовсе не на шрам. Малко обхватил пальцами одну из ее круглых грудей, и она издала тихий стон, сжав руки в кулаки.

Он тоже был возбужден, несмотря на свое состояние и ее далеко не женский вид. Может быть, причиной тому служила напряженная атмосфера насилия и опасности. К тому же неистовый темперамент Гюле мало кого мог оставить равнодушным. Малко вспомнил, как она стонала и извивалась в его объятиях в подвале Джемаля… Воспоминание о курде омрачило его состояние.

– «Джемаль погиб, – глухо произнес он. – Вместо меня…

И Малко рассказал о последних минутах своего плена. На глазах партизанки показались слезы.

– Я рада за него, – проговорила она. – Джемаль считался почти предателем, «джашем». Благодаря тебе он умер как мужчина. Его старый отец, который уже тридцать лет назад стрелял по английским самолетам, может им гордиться. И еще долгие годы в Курдистане будут говорить, что ага Джемаль Талани отдал свою жизнь, чтобы спасти чужеземного друга…

– И все же он погиб… – повторил Малко.

Гюле махнула рукой:

– В Курдистане смельчаки живут вечно. Пока живы курды, одно из их ружей, разя врагов, будет носить имя Джемаля Талани.

Для Малко это был совершенно другой мир. Он с грустью подумал о теле Джемаля, брошенном на тюремном дворе. Оно станет очередной мишенью для насмешек и надругательств…

Один раз рядом с ними проехал джип с солдатами, но последние даже не взглянули на повозку с сеном. Курд, управлявший быками, почтительно приветствовал солдат, которые даже не подозревали, насколько близко прошла мимо них смерть!

Покачиваясь, повозка понемногу приближалась к зеленому пятну на горизонте. Малко, обессиленный, заснул.

* * *

Когда он проснулся, на него смотрела Гюле. Повозка стояла внутри какого–то сарая, освещенного керосиновой лампой. Остальные курды и Виктор Рубин куда–то исчезли. Вокруг было тихо.

– Скоро мы отправимся домой, – сказала Гюле. – Все в порядке. Возьми, поешь.

Она протянула ему пшеничную лепешку, на которой лежало несколько полосок мяса. Малко с жадностью набросился на еду, вкус которой оказался превосходным. В противоположность пресному багдадскому шелокебабу это мясо было нежным и пряным.

– Что это? – спросил Малко.

Гюле радостно улыбнулась:

– Кебаб по–курдски.

После трапезы они долго сидели молча.

– Где мы? – спросил Малко.

– У друзей.

Гюле допила кислое молоко, встряхнула головой и начала спокойно расстегивать пуговицы куртки. Через минуту вся ее одежда, а заодно и неизменная винтовка, лежали рядом с ней. Она растянулась на сене и повелительно произнесла:

– Иди сюда.

Спорить не приходилось. Устроившись как следует на сене, раздвинув ноги и выставив грудь, она готовилась принять мужчину, как готовятся принять причастие.

Пренебрегая излишними нежностями, Гюле с невероятной силой притянула Малко к себе и поцеловала. Ее шершавый язык подействовал на него лучше всякого возбуждающего снадобья. Он слегка укусил ее за плечо, и Гюле счастливо засмеялась.

Обнявшись, они зарылись в сено. Ее руки были тверды, как сталь. Малко казалось, что его затянуло в камнедробилку. Как он ее ни обнимал – его объятия казались ей слишком слабыми.

Когда он вошел в нее, она потребовала, чтобы он держал ее руками за бедра. Яростно двигая нижней половиной туловища, Гюле смотрела на Малко широко открытыми глазами.

– Сильнее! – приказала она. – Я хочу тебя чувствовать, хочу, чтобы ты мне сделал больно! Делай это как мужчина, а не как джаш!

После подобных слов у любого мог бы появиться комплекс неполноценности. А тем более – после недели в тюрьме и чудом не состоявшейся казни. Стиснув зубы, Малко старался как мог. Гюле извивалась под ним в бесконечном страстном танце. Казалось, ее не могли бы удовлетворить все мужчины мира.

Наконец она резко расслабилась, и ее лицо приняло умиротворенное выражение. Гюле, словно ребенок привлекла Малко к себе и склонила его голову на свое плечо.

– По–моему, ты сделал мне ребенка, – сказала она. – Женщина всегда это чувствует. Он будет таким же храбрым, как ты, и тебе не придется за него краснеть.

Гюле начала что–то бормотать по–курдски – наверное, слова любви. В такие минуты она становилась похожей на невинную девочку. Впрочем, в определенном смысле это было так: ведь ей были чужды женские хитрости и уловки. Если мужчина не желал ее такой, какая она есть, – Гюле начинала презирать его.

– Я люблю тебя, – прошептала она на ухо Малко. Затем неожиданно встала, натянула форму, пригладила волосы руками и весело объявила: – Пойдем, я покажу тебе на чем мы поедем на север.