Собственно, вся его книга «Что делать?» развивает преимущественно одну и ту же тему — тему революционной элиты. Он, как пророк, возвещает, что «близятся сроки», а раз так, то вокруг него должны собраться избранные ученики и последователи, преданные делу соратники, настоящие профессионалы. Известно, что мысль о создании крепко сплоченной кучки архиреволюционеров изначально принадлежала Нечаеву, Ленин только развил ее. Но, говоря о профессиональных подпольщиках, он опирается и на собственный опыт участия в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», где он имел дело с такими же революционерами-дилетантами, как он сам. В одном из отрывков автобиографического характера он так описывал свои тогдашние ощущения новичка: «Я работал в кружке, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, — и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию! И чем чаще мне с тех пор приходилось вспоминать о том жгучем чувстве стыда, которое я тогда испытывал, тем больше у меня накоплялось горечи против тех лжесоциал-демократов, которые своей проповедью „позорят революционера сан“, которые не понимают того, что наша задача — не защищать принижение революционера до кустаря, а подниматькустарей до революционеров».

«Избранные», «вожди», должны были соответствовать определенному профессиональному уровню и в отношениях с товарищами соблюдать соответствующий кодекс правил. Эта так называемая «десятка» должна была особо почитаться среди рядовых членов партии, а такое понятие, как «широкий демократический принцип», объявлялось пустой и вредной игрушкой, неприемлемой для партийной организации. Пришло время заняться революцией всерьез, а это дело взрослых мужей, считал Ленин. О своих предшественниках он пишет: «Ошибка же их была в том, что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества». Ленин создает новую теорию. Гвоздем ее является постулат: место самодержавия должен занять пролетариат. Он не дает себе труда углубить эту мысль, для него это решенный факт, отталкиваясь от которого он со всем пылом пускается в рассуждения на излюбленную тему — о революционной элите как авангарде пролетариата. В этом заблуждении он проживет всю жизнь. Будет уже слишком поздно, когда он увидит собственными глазами и поймет, как этот авангард, эта элита общества, «избранные», «вожди», предадут интересы рабочего класса, узурпируют власть и возникнет новая форма автократии. А ведь иначе и быть не могло. Если изначально в своей теории он не признавал свободу критики, отвергал демократический принцип как непригодный, а идея неукротимого, лютого террора представлялась ему «величественной», то ничего, кроме авторитарного режима, в итоге и не могло родиться. Тогда, в 1901 году, это еще были абстрактные идеи, но им суждено было осуществиться на практике шестнадцать лет спустя.

В работе «Что делать?» Ленин дает собственные определения многим общественным понятиям, наделяя их совсем не тем смыслом, что приняты в обществоведении. То есть он грубо искажает значение слов. Так, например, ленинское понятие демократии полностью расходится с тем, как его толковал Клисфен, первый, кто писал законы для этой формы правления в Древних Афинах; или как его определял Аристотель. Для последнего понятие «демократия» означало: «управлять и быть управляемыми». Ленин дает такое незатейливое, свое, собственное определение: демократия — это «отмена угнетения одного класса другим». Так же неожиданно и ошеломляюще звучит его определение понятия «свобода». По Ленину, свобода есть в конечном итоге «буржуазная тирания». Эти формулировки следовало бы запомнить, поскольку он постоянно в своих трудах, с одной стороны, твердит о любви к демократии, а с другой стороны, фактически отвергает свободу.

Возвещая о том, что пролетариату России предстоит сыграть наиважнейшую, ведущую роль в мировом рабочем движении, Ленин прекрасно сознавал иллюзорность и голословность такого заявления. Он знал, что в тот период, то есть в 1901 году, русскому пролетариату еще было очень далеко до политически развитого рабочего класса Германии, Англии или Америки, и поэтому его ведущая роль в мировой революции выглядела весьма сомнительной в перспективе, даже почти невероятной. Но признавая, что это всего лишь его мечта, возможно даже неосуществимая, он ссылался на такие слова Писарева: «Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека… В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставила бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни… Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно». К словам Писарева Ленин прибавляет такой комментарий: «Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении. И виноваты в этом больше всего кичащиеся своей трезвенностью, своей „близостью“ к „конкретному“».

Похоже, Ленин видел с предельной ясностью, что живет на грани реального, рискуя переступить запретную черту; состояние это очень точно описано Чеховым в рассказе «Палата № 6». Но он уже ничего не мог с собой поделать. До конца жизни он останется заложником идей, сформулированных им в книге «Что делать?». Эти идеи стали для него фатальными, предопределив его конец. А пока… он все будет мечтать, и когда мечты одна за другой будут исчерпывать себя, он будет цепляться за следующую. Он предсказывал, что русская социал-демократия, которая уже прошла две фазы своего развития, вступив в третий период, станет зрелой, обретет власть. И что тогда? В заключительных, леденящих душу строках своей книги он говорит так:

«…Мы можем на вопрос: что делать? дать краткий ответ: Ликвидировать третий период».

Эта фраза — наиболее яркое выражение ленинского нигилизма.

Книге Ленина суждено было сыграть значительную роль в истории русской революции. Это воплощенный Ленин, с его дерзкими идеями и многословными обличительными тирадами в адрес тех, кто не разделял его воззрений; он разит их сарказмом, страница за страницей, но часто вдруг он резко меняет тему; брань неожиданно сменяется умозрительным заключением, проницательным, даже провидческим. В книге есть просто хорошо написанные страницы. Это книга о самом себе, о поисках пути; в ней есть интеллектуальный накал, волнение. Все, что он сочинит позже, станет перепевами все той же бесконечной темы, пародированием самого себя.

В Полном собрании сочинений ленинская работа «Что делать?» занимает около ста восьмидесяти страниц. Он писал ее, не отрываясь, почти полгода. Наконец в марте 1902 года она была напечатана в типографии города Штутгарта, — небольшой томик в обложке шоколадного цвета. Когда книга увидела свет, рабочие типографии, где печатали «Искру», категорически отказались набирать газету, считая это дело рискованным. Социал-демократы срочно устроили собрание, на котором, разумеется, бушевали страсти. Плеханов с Аксельродом были за то, чтобы редакция переехала в Швейцарию. Ленин, уже давно ждавший случая дорваться до фондов библиотеки Британского музея, настаивал на том, что гораздо безопаснее было бы использовать типографию социалистов в Англии. Так получилось, что на время Лондон стал штабом русской революции.

Когда Ленин и Крупская прибыли в Лондон, город окутывала густая пелена тумана. Это был тот самый знаменитый лондонский туман, когда пешеход с трудом различает фонарный столб на расстоянии пяти шагов. Мрачные своды вокзала, дым паровозов и оглушительный грохот поездов страшно не понравились Крупской. Ленин же, наоборот, с нетерпеливым волнением озирался вокруг, и все ему было по душе. Он неплохо владел английским, точнее, думал, что неплохо им владеет, и считал, что хорошо знает Лондон, — ведь не зря же он провел столько часов, изучая его карту, заранее отрабатывая всевозможные маршруты к Британскому музею. Но не прошло и часа, как ему, подобно многим путешественникам, пришлось убедиться в том, что его английский никуда не годится, а знание города по карте весьма приблизительно.