В этой ситуации нас пришел проведать Адольф. С одного взгляда он понял, как обстоят дела, и немедленно вмешался. Для начала он ввел меня в курс дела относительно своих собственных дел. Во время своего пребывания в Вене он навел подробные справки об изучении музыки, и теперь он дал мне точную информацию по этому вопросу, сказав в своей искушающей манере, какое огромное удовольствие он получал от посещения опер и концертов. Воображение моей матери тоже разгорелось от этих ярких описаний, так что принятие решения становилось все более и более настоятельным. Но было необходимо, чтобы моего отца убедил сам Адольф.

Трудная задача! Что толку было в самом блестящем красноречии, если старый мастер-обойщик не питал никакого уважения ко всему, что было связано с искусством? Он очень хорошо относился к Адольфу, но, в конце концов, в нем он видел лишь молодого человека, который плохо учился в школе и был о себе слишком высокого мнения, чтобы учиться какому-нибудь ремеслу.

Мой отец терпимо относился к нашей дружбе, но в действительности он предпочел бы для меня более здравомыслящего товарища. Поэтому положение Адольфа было неблагоприятным, и удивительно, что тем не менее ему удалось склонить моего отца на нашу сторону за такое сравнительно короткое время. Я бы понял, если бы происходило бурное столкновение мнений, – в этом случае Адольф был бы в своей стихии и смог бы выложить все свои козыри. Но все было иначе. Не могу вспомнить, чтобы вообще состоялся какой-либо спор в обычном понимании этого слова. Адольф подошел к этому вопросу так, будто он не имел большого значения и подразумевалось, что решение зависит от одного отца. Он принял тот факт, что мой отец лишь наполовину дал свое согласие, предложив временное решение: так как текущий учебный год в Консерватории уже начался предыдущей осенью, мне следует поехать в Вену лишь на некоторое время, чтобы немного осмотреться. Если возможность для учебы будет соответствовать моим ожиданиям, я мог принять окончательное решение. А если нет, я мог возвратиться домой и войти в бизнес отца. Адольф, который ненавидел компромиссы и у которого обычно было кредо: все или ничего, согласился, что удивительно, на такое предложение. Я был блаженно счастлив, как никогда в своей жизни, так как теперь добился своей цели, не расстроив отца, и моя мать разделяла мою радость.

В начале февраля Адольф вернулся в Вену. Его адрес остался прежним, сказал он мне, когда уезжал, так как он заплатил за комнату фрау Цакрис вперед. Я должен был написать ему и сообщить заранее о своем приезде. Я помог ему отнести багаж на вокзал: четыре чемодана, если я не ошибаюсь, и каждый из них был очень тяжелым. Я спросил его, что в них лежит, и он ответил: «Все мои пожитки». Это были почти одни книги.

На вокзале Адольф снова заговорил о Стефании. Он сказал, что, к сожалению, у него не было возможности поговорить с ней, так как он ни разу не встретил ее одну, без сопровождающих. То, что он хотел сказать Стефании, предназначалось только для ее ушей. «Может быть, я напишу ей», – добавил он в заключение. Но я подумал, что эта идея, высказанная Адольфом впервые, говорила просто о замешательстве или, самое большее, легком утешении. Мой друг вошел в поезд и, стоя у окна, пожал мне руку. Когда поезд тронулся, он крикнул мне: «Скорей приезжай ко мне, Густл!»

Моя добрая матушка уже начала готовить мою одежду и белье для поездки в огромную, неизведанную Вену. В конце концов даже мой отец захотел внести свой вклад: он сделал для меня большой деревянный сундук, укрепленный железными полосами. Я положил в него мои ноты, а матушка заполнила оставшееся место одеждой и обувью.

Тем временем от Адольфа пришла почтовая открытка, датируемая 18 февраля 1907 года с изображением коллекции доспехов Венского музея истории искусства. «Дорогой друг, – так она начиналась (и такое обращение доказывало то, как сильно углубилась наша дружба после смерти его матери), – дорогой друг, я с волнением ожидаю вестей о твоем приезде. Напиши скорей, чтобы я мог подготовить все для праздничной встречи. Вся Вена ждет тебя, поэтому приезжай скорей. Я, конечно, приеду встретить тебя». На обратной стороне открытки он написал: «Сейчас погода здесь улучшается. Надеюсь, и у вас там погода станет лучше. Ну, как я уже говорил, сначала ты остановишься у меня. Потом мы посмотрим. Здесь можно достать фортепиано в так называемом «Доротеуме» (торговый и аукционный дом в Вене, один из крупнейших в Европе; регулярно проводит аукционы произведений искусства и других ценностей и товаров, принимает на хранение ценности, производит их оценку, в благотворительных целях выдает дешевые залоговые кредиты. Основан в 1707 г. Называется в память о находившемся здесь в 1360—1782 гг. монастыре Святой Доротеи. – Пер.) всего за 50—60 флоринов. Привет тебе и твоим достопочтенным родителям от твоего друга Адольфа Гитлера». За этим шел постскриптум: «Снова прошу тебя, приезжай скорей».

Адольф адресовал эту открытку, как обычно, Густаву Кубичеку. Иногда он писал имя как Густав, а иногда Густаф. Он от всего сердца не любил мое имя Август и всегда называл меня именем Густл, которое было ближе к Густаву, чем к Августу. Вероятно, он предпочел бы, чтобы я формально сменил имя. Он даже обращался ко мне Густав, когда писал мне на мой день ангела, в праздник святого Августина, 28 августа. Под моим именем стоит аббревиатура «студ.», и я помню, что ему нравилось называть меня «студ. муз.».

Эта почтовая открытка, в отличие от предыдущих, гораздо более жизнерадостная. Ее пронизывает характерный для Адольфа темперамент. «Вся Вена ожидает тебя», – пишет он и собирается подготовить «праздничную встречу». Все это указывает на то, что после мрачных, тягостных дней, проведенных в Линце после смерти матери, Адольф почувствовал себя в Вене расслабленным и свободным, каким бы неопределенным ни было будущее. И все же он, вероятно, был очень одинок. Слова «с волнением», написанные в первом предложении, были, без сомнения, написаны серьезно, а тот факт, что он повторяет «приезжай скорей», даже «снова прошу тебя, приезжай скорей», доказывает, как сильно он ожидал моего приезда. Даже сообщение о дешевом фортепиано было предназначено для того, чтобы подтолкнуть меня ехать без промедления. Возможно, он втайне боялся, что мой сомневающийся отец передумает в последний момент.

Настал день моего отъезда 22 февраля 1907 года. Утром я пошел с матерью в церковь кармелитов. Я чувствовал, как мучителен для нее мой отъезд, хотя она упрямо держалась своего решения. Тем не менее я помню характерное для отца замечание, которое он сделал, когда увидел, что моя мать плачет. «Я не могу понять, почему ты так расстроена, мать, – сказал он. – Мы не просили Густла ехать, он сам захотел». Моя матушка, горюя о моем отъезде, сконцентрировалась на моих земных благах: она дала мне с собой хороший кусок жареной свинины, а растаявший при жарке стекший жир, который был предназначен для намазывания на хлеб, положила в специальную емкость. Она испекла мне несколько булочек, дала большой кусок сыра, банку варенья и флягу кофе. Моя коричневая полотняная сумка была доверху наполнена едой.

Итак, я отправился на вокзал, в последний раз пообедав дома; во всех отношениях я был хорошо обеспечен. Меня провожали родители. Отец пожал мне руку и сказал: «Всегда поступай правильно». А матушка поцеловала меня со слезами на глазах и, когда поезд тронулся, перекрестила мой лоб. Я долгое время ощущал ее нежные пальцы там, где они начертили крест.

Моим первым впечатлением по приезде в Вену была шумная и возбужденная суета. Я стоял, держа тяжелый сундук, настолько сбитый с толку, что не знал, куда идти. Все эти люди! И этот шум и суета! Это было ужасно. Я был почти готов развернуться и ехать прямо домой. Но толпы людей, толкающихся и выражающих недовольство, теснили меня к барьеру, где стояли билетные контролеры и полицейские, до тех пор, пока я не оказался в зале вокзала, оглядываясь в поисках своего друга. Я всегда буду помнить этот первый радушный прием в Вене. Пока я там стоял, все еще ошеломленный криками и сутолокой, деревенщина, которого видно за километр, Адольф вел себя как совершенно акклиматизировавшийся городской житель. В темном пальто хорошего качества, темной шляпе и с тростью с ручкой из слоновой кости он казался почти элегантным. Он был явно рад видеть меня и тепло поздоровался, легко поцеловав меня в щеку, как тогда было принято.